Федор Страхов искание истины
| Вид материала | Документы |
- Вера Константин Петрович Победоносцев, 196.7kb.
- Поиск истины, 86.79kb.
- 1 Появление страхов у детей младшего школьного возраста Глава, 300.65kb.
- Прибавление к лекции «левтолсто, 46.57kb.
- Игры и упражнения на снятие страхов и повышение уверенности в себе, 130.87kb.
- Сморчкова Наталья Яковлевна, учитель математики, моу вознесеновская сош воснове технологии, 42.44kb.
- Введение, 473.61kb.
- Фома Аквинский подразделяет истины откровения на два рода: истины, доступные разуму,, 72.97kb.
- Вопросы кандидатского экзамена, 25.33kb.
- I. Человеческое искание. Искаженный ум. Традиционный подход. Вплену респектабельности., 1393.73kb.
Но как решить, во 1-х, осмысленно или бессмысленно поступает человек, руководимый религиозными побуждениями, и, во 2-х, где граница между приспособленным и неприспособленным воздухом для нашего дыхания, а главное, существует ли еще такая граница по отношению к воздуху в переносном смысле, т.е. к животворящему нас духу Божию?
На вопрос о границе между приспособленным и неприспособленным воздухом для нашего дыхания я отвечу, что такая граница существует только относительно физического воздуха. Для воздуха же в переносном смысле, т.е. для того Духа Божия, которым мы живы более чем, физическим воздухом, нет и не может быть никакой границы, никаких пределов, потому что духовному совершенствованию нет конца; и чем выше человек восходить на этом поприще, тем ему все легче и легче становится дышать, т.е. он обретает все большее и большее духовное благо. Даже самая смерть не может положить предела истинному благу тогда, когда человек приведен к ней высшим проявлением духовной жизни — любовью (Ев. Иоанна XV, и3).
Правда, есть люди, которые на известных духовных высотах испытывают некоторое подобие того, что ощущает человек. при вдыхании чрезмерно сгущенного, именно сгущенного, а не разреженного, горного воздуха. Но подобное явление возможно все же не от того, что Дух Божий не приспособлен к нам, а как раз наоборот, от того, что мы еще не достаточно приспособили себя к восприятию его.
И вот от того, насколько приспособил себя человек к восприятию Духа Божиего, зависит для него решение и первого вопроса о том, осмысленно или бессмысленно он поступает, когда бывает руководим религиозными побуждениями.
Но для того, чтобы решить вопрос об осмысленности, разумности человеческих поступков, надо сначала ответить на вопрос о том, по каким признакам узнается неприспособленность, т.е. недостаточная духовная зрелость человека к проявлению известной высоты духа. Только после этого мы узнаем, как приспособлять себя к возможности жизни на все больших и больших духовных высотах, а в связи с этим научимся судить и о разумности или неразумности человеческих поступков.
Человек неприспособлен к известной духовной высоте, а по выражению Христа "неблагонадежен для Царствия Божия" тогда, когда он оглядывается назад, т.е. когда вспоминает и сожалеет о тех низинах жизни, которые он только что покинул. А такие сожаления, такие оглядывания происходят тогда, когда человек искусственно, по своей прихоти, по своему чисто рассудочному решению поставил себя в новые условия жизни. И вот для того, чтобы мог человек твердо, без колебания держаться в этих новых условиях, важно, чтобы он очутился в них не произвольно, а по необходимости, по причине полной нравственной невозможности оставаться в старых условиях.
Так что на вопрос о том, как приспособлять себя к возможности жизни на всё больших и больших духовных высотах, ответь будет состоять в том, что человек делается достойным высших, лучших форм жизни только тогда, когда он окончательно вырастает из низших, делается совершенно непригодным для них.
"Нет ничего ужаснее того, когда человек начинает сожалеть о том добром, которое он совершил", — говорит один мудрец. А такое сожаление о сделанном добре как раз и возможно после того, как оно совершено человеком не по нравственной необходимости, т.е. не по невозможности продолжать прежнюю жизнь, безнравственность и порочность которой он признал и почувствовал всем своим существом, а по одному лишь рассудочному решению или, еще того хуже, из желания быть безупречным и последовательным в глазах окружающих людей.
Вот тогда-то такие люди и сами приходят и других приводят к тому убеждению, что на известных нравственных высотах Дух Божий совершенно так же не приспособлен к жизни человека, как воздух на высоких горах, тогда-то и начинает торжествовать во всей своей силе та пошлость жизни, по уверениям которой только и есть свету, что в ее окошке, — в окошке обители, выстроенной еще предками нашими на смрадных и мрачных низинах жизни.
Если же вы попробуете защищать обратное мнение, а именно, что не воздух не приспособлен к людям, а люди к воздуху, что существует преобладающее большинство людей, совершенно еще неблагонадежных для Царствия Божия, то вас-то как раз и признают таким неблагонадежным человеком и одни из любви, а другие из злобы потащут вас к себе в низину.
Но, может быть, и в самом деле жизнь возможна только там, где воздух еще с незапамятных времен считается приспособленным к нашим легким?
Но почему же тогда Христос называл мертвыми людей, которые жили как раз такою же жизнью, какою живем мы? Почему же он не переставал повторять людям, во всем нам подобным, что они должны воскреснуть, услышав глас Сына Божия?
Думаю и верю — потому, что это воскресение, это рождение от духа как раз в том и состоит, чтобы переходить от смерти к жизни, — из одной, уже известной нам обители, в другую, еще неизвестную, — именно в такую, в которой к великому нашему благу нам не придется уже дышать тем воздухом, тем спертым духом, к которому мы так привыкли в этой обители.
Я хорошо знаю и чувствую, как трудно перебираться с насиженного местечка на новое даже тогда, когда есть полная возможность обследовать и это новое, и поэтому вполне понимаю смущение сердца человеческого, когда обстоятельства или требования совести заставляют человека перебираться в такую "обитель", которую и обследовать предварительно нельзя. Но таково уж свойство духовной жизни, что человеку не дано знать, "что день грядущий ему готовит". И рождаться от духа, т.е. переходить из одного состояния в другое, человеку приходится не под влиянием влечения к определенному и знакомому, — идеал хотя и влечет, однако не рисует образов будущего, — а под влиянием чувства невозможности сохранить прежнее состояние.
Хорошим прообразом духовного рождения служит плотское рождение ребенка. Ребенок не потому родится, что хочет этого и доподлинно знает, что там, куда он выберется, "дышать будет легче", а потому, что продолжать пребывать в том положении, в котором он спокойно мог находиться в течение девяти месяцев, ему уже никак нельзя.
Таким же прообразом служит и смерть человеческая. Умирают люди не с знанием, а с верой в неуничтожимость жизни духа. А без этой веры всегда будет казаться, что там, за гробом "воздуха не будет и дышать будет нечем".
"Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его", — сказал Исаия (64, 4), и те же слова повторил за ним ап. Павел (I Коринф. II, 9). И я верю в глубокий смысл этих слов.
Когда же находят на меня минуты сомнения и смущения, тогда я вспоминаю следующие, поразительно подходящие к данному случаю слова Христа:
"Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня", — в учение мое, — "веруйте. В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так (т.е., если бы усомнились люди в возможности "дышать" в следующей обители, в следующем состоянии, вызванном требованием совести), Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам" (Ев. Иоанна XIV, 1, 2).
И оно так и есть, и было, и будет, что люди более мощного духа "приготовляют места", — новые формы жизни, — для людей более слабых и таким образом примером своей жизни показывают, что не так уж "страшен" ... Бог, а главное, не так "страшна" и мучительна жизнь по-Божьи, какою она кажется людям.
Но случается, что в переходные, поворотные моменты жизни как отдельному человеку, так и целым народам бывает мучительно тяжело, — тяжело именно от стесненности положения, — от невозможности оставаться в прежних условиях и вместе с тем от трудности перейти в новые, — трудности, так часто создаваемой не только общественной жизнью с ее косностью, преследованиями и гонениями, но и семейными и дружескими связями.
И вот, те нравственные усилия, которые вынужден бывает человек делать в этом положении ради того, чтобы, покончив со старыми, перейти в новые условия жизни, эти усилия часто принимаются все теми же ревнителями житейского благополучия за признак не по силам принятого на себя дела. Конечно, бывает с человеком и это, как я уже сказал выше. Но бывает и другое, а именно — полная нравственная невозможность оставаться в старых условиях. А так как трудно и даже совсем невозможно судить о человеке со стороны, — естественно или искусственно он порывает с прежними условиями жизни, — ибо правильно говорит пословица, что чужая душа — потемки, — то лучше воздержаться от решения вопроса, по силам или не по силам ему предстоящий шаг.
А вдруг он приведен к этому шагу не прихотью своею, а невозможностью поступить иначе! Ведь тогда ему приходится делать выбор уже не между новым и старым положениями, а между новым своим положением и гибелью своею. Я говорю о нравственной гибели, — об утрате своего человеческого достоинства. Как же ему не напрягать силы, если он знает, что без этого напряжения его ожидает нравственное унижение!
Не напрягать силы в таком положение — это все равно, что не стараться перепрыгнуть на ту сторону рва человеку, которого вытесняют с этой. Не напрячь силы для прыжка такому человеку значить обречь себя на падение в ров. Либо пан, либо пропал человек в таком положении по русской пословице.
Насколько трудно перескочить через ров, — это все видят; поэтому большинство и не пытаются перескакивать.
Но насколько мучительно оставаться по сю сторону рва для данного человека, — не только мало кто видит, но не считается даже нужным видеть.
Поэтому с чисто родственной предупредительностью и хватают прыгающего за полы в самый момент его прыжка, нисколько не беспокоясь о том, что своею медвежьей услужливостью ввергают человека прямо в ров. А не мешало бы, чтобы люди побольше сознавали, что бывают в жизни человека такие положения, при которых достаточно силы ребенка, чтобы погубить его.
К сожалению, таких людей очень мало. И Бог знает, сколько еще жертв, гибнущих во рву, потребуется для того, чтобы уменьшилось число людей, с отеческой заботливостью ввергающих их туда.
3. Чего недостает?
Во всяком дел жизни очень важно определить, чего не достает, — света или усилий, иначе говоря: надо ли еще копать под корень, — как говорит Л. Толстой, — или пора тащить выкорчевываемый пень. Очень важно это определить, чтобы не было ни излишних, ненужных усилий, когда еще неясно и надо обдумать, ни ненужных, излишних рассуждений или разговоров, когда пора уже действовать.
Определяет же это и потому ответствен в этом каждый за себя, а не за другого.
Поэтому обвинять другого ни в излишних порывах, скачках и колебаниях, ни в излишних разговорах или писаниях не то что не хорошо, а просто невозможно.
IX. Вегетарианство.
1. Кто последовательнее?
По мнению противников вегетарианства необходимость поглощения микробов воздуха и инфузорий воды служит достаточным оправданием их мясоедения. Они говорят, что так как полный отказ от поедания живых существ немыслим, и поэтому мы не можем быть вполне последовательными вегетарианцами, то, значит, нет никакого смысла отказываться от поедания и тех животных, которых принято употреблять в пищу.
Прикрываясь этим доводом, мясоеды не замечают однако того, что из него вытекает позволительность поедания не только тех животных, которые зачислены в разряд съедобных, а и вообще тех существ, тела которых годятся в пищу по их химическому составу. А так как в нашем общежитии до сих пор твердо не установлено ни нравственного запрета убивать людей, ни непригодности в пищу человеческого мяса, а наоборот, принято и широко применяется убийство и всяческое истребление людей и еще далеко не вполне искоренилось людоедство, то я смело утверждаю, что из довода мясоедов о невозможности не умерщвлять инфузорий и микробов вытекает допустимость и людоедства. Но почему же мясоеды тем не менее не допускают людоедства? Неужели в силу одного только раз установленного обычая?
Нет, причина тут не в одном лишь слепом подчинении обычаю, а главным образом в их непоследовательности, в которой однако они обвиняют только вегетарианцев.
Но ведь вегетарианцы как признают, что отказ от поедания живых существ возможен лишь до известной степени приближения, так сообразно с этим и поступают. Так, некоторые жизни они губят по необходимости, как, например, микробов и инфузорий, а от погубления некоторых уже отказались, принимая за отграничивающий признак съедобных от несъедобных не только физическую невозможность не губить, но и живое чувство сострадания к существам, страдания которых близки им и вызывают в них сочувствие. Поэтому существа, которых им жалко и страдания которых возбуждают в них сострадание, они относят к разряду неубиваемых и несъедобных; существа же, страдания которых им еще недоступны и поэтому не трогают их, они позволяют себе поедать впредь до возникновения сострадания к ним.
Но могут сказать, что чувство сострадания является очень неопределенным мерилом отграничения съедобных от несъедобных существ, вследствие чего то, что может представляться съедобным сегодня, может оказаться несъедобным завтра. Совершенно верно. Но в этой неопределенности не только нет ничего дурного, но наоборот, есть только хорошее, потому что она является залогом движения вперед путем развития нравственного чувства.
Что же касается до мясоедов, то хотя они тоже признают невозможным полный отказ от истребления жизней, однако из этой невозможности делают, в противоположность вегетарианцам, тот вывод, что убивать и употреблять в пищу можно всякие существа. Но так как людоедство они считают для себя недозволенным, то в этом и заключается их непоследовательность.
Так что, несмотря на то, что по существу мясоеды считают себя противниками вегетарианства, на практике они поступают вполне сообразно с теорией вегетарианцев, а именно, точно так же, как вегетарианцы при неприменимости безусловной последовательности, т.е. при невозможности отказаться от погубления всяких жизней, они мирятся на условной, приблизительной последовательности, т.е. совершенно подобно вегетарианцам проводят границу между существами, которых не должно и существами, которых можно поедать. Отличие же их от вегетарианцев имеет только количественный, а не качественный характер.
В самом деле, тогда как вегетарианцы относят к разряду несъедобных существ, т.е. таких, страданиям которых они могут сочувствовать, всех наземных и водных животных, невегетарианцы тоже отграничивают съедобное от несъедобного с той разницей от вегетарианцев, что у них, мясоедов, к разряду несъедобных существ отнесены только люди. Но почему они свое чувство сострадания, а следовательно, нравственное чувство, не распространяют на животных, имеющих с ними столь много общего не только по своей физической, но и духовной природе, на это у них нет ответа.
А за отсутствием этого ответа, а также существенного отличия от взгляда вегетарианцев, нет для них никакого оправдания их мясоедению, — тем более, что и с медицинской точки зрения мясоедение перестало выдерживать всякую критику.
2. Что прежде?
— Мяса не едят, а людей едят если не в прямом, то в переносном смысле! Нет, уж коли отказываться от поедания живых существ, то начинали бы с людей, а не с животных! Ведь человек-то человеку ближе, нежели животное!
Эти слова представляют из себя одно из обычных возражений против вегетарианства. И действительно, на первый взгляд это возражение кажется вполне основательным, потому что как никак, а человек человеку ближе, нежели животное. А стало быть, с человека надо бы и начинать дело воздержания от "поедания" подобных себе существ.
Но на самом дел, если мы вникнем в дело глубже, то увидим, что это возражение было бы основательно при том лишь условии, если бы отношения человека к человеку были совершенно подобны отношениям человека к животным. Но так как мы знаем, что этого нет и что только отношения человека к животным вполне просты, взаимные же отношения людей спутаны сложной сетью всевозможных условностей, суеверий, предрассудков, соблазнов, правил, преданий, обычаев, законов и т. д. и т, д., то должны понять, что воздержание от "поедания" людей не может служить первой ступенью на лестнице нравственного совершенствования, а что этой более трудной ступени должна предшествовать более легкая и потому первая ступень воздержания от убийства, поедания и истязания животных.
В самом деле, тогда как для перехода к вегетарианству не надо проявлять никакого мужества, а требуется одно лишь отсутствие чревоугодия, да и то в очень малой степени, в деле отказа от "поедания" людей необходимы: мудрость, самообладание, самоотвержение, настойчивость и большое мужество.
Вот, когда мы увидим, какое множество препятствий нагромождено на пути освобождения одних людей от произвола и порабощения других, то уже не будем говорить, что начинать надо спрекращения "поедания" людей, как с первой, наилегчайшей ступени, а признаем, что как всякие изменения в природе совершаются по законам наименьшего сопротивления, точно так же и всякие изменения в поведении человека, производимый им под влиянием религиозно-нравственных требований не могут не подчиняться тому же закону наименьшего сопротивления. А стало быть, хотя человек человеку и ближе, однако все же упорядочение наших нравственных отношений нам приходится начинать с наших отношений к животным.
Правда, эта первая ступень может показаться слишком незначительной и потому легко преодолимой, так как и без того уже, за исключением убийства животных для пищи, мы то и дело бываем свидетелями более гуманного обращения с ними, нежели с людьми. Тем лучше, потому что тем скорее нам можно будет перейти на вторую ступень, вступлением на которую по-видимому так искренно озабочены и потому так торопят нас противники вегетарианства.
X. Б р а к .
1. О браке.
Христианское отношение к браку следующее: во 1-х, христианского брака, как освящения половых сношений, нет и не может быть. То же, что мы называем браком, есть не что иное, как взаимное решение сожительствующей пары о том, что это их сожительство — последнее.
На первый взгляд может показаться безразличным, сказать ли, что я освящаю свои половые сношения или что я признаю данное свое половое сожительство последним.
На самом же деле тут большая разница.
В первом случае — признания половых сношений священными — я не отвожу никакого места идеалу целомудрия, приближаясь к которому, я должен сводить половые сношения на нет. Ведь в самом деле, можно допустить одно из двух: либо священен идеал целомудрия, и тогда не священны половые сношения, либо священны и потому непрекращаемы половые сношения, и тогда несвященен идеал и ни на юту нет приближения к нему, — к тому идеалу, о котором так настоятельно говорил Христос.
Далее, во втором случае — признания данного своего сожительства последним — нет и речи об освящении половых сношений, а имеет место лишь признание нерасторжимости того, что мы называем браком.
Так что, если признавать брак, то священен он только со стороны его нерасторжимости, именно с той стороны, с которой он все чаще и чаще оказывается у нас несвященным. Несвященен же брак как раз со стороны половых сношений, именно с той стороны, с которой люди никак не могут перестать нуждаться в его освящении.
Христианство указывает идеал полного целомудрия, посильное приближение к которому, логически связанное с признанием греховности половых сношений, вполне законно и потому желательно.
Данное половое сожительство христианство признает только как факт, и, если хотите, будем называть его браком. Но в этом браке священны не половые сношения, — они должны сводиться на нет по требованию идеала целомудрия, — а священно признание его нерасторжимости.
При этом я должен оговориться, что понятию нерасторжимости не противоречит расторжимость, вытекающая из обоюдного решения супругов быть целомудренными.
В самом деле, ведь только человеке не должен разъединять то, что соединено Богом, т.е. что перед Богом признано нерасторжимым; Бог же, т.е. божеский идеал целомудрия, может разъединить то, что Он же соединил, т.е. что признано нерасторжимым во имя Его же.
Иными словами, нерасторжимость брака, будучи необходима лишь в качестве обеспечения известной степени целомудрия или чистоты, ниже которой человеке не должен спускаться, теряет свое значение как раз тогда, когда это целомудрие достигнуто вполне.
2. О греховности развода.
Какой смысл имеет то, что Христос запретил развод (см. Марк X, 11, 12; Лука XVI, 18), если он же как бы допускал его, с одной стороны — указывая людям идеал целомудрия (Mф. XIX, 12), с другой же — прямо говоря: "если кто не возненавидит... жены..., тот не может быть Моим учеником" (Лука XIV, 26).
Смысл запрещения Христом развода тот, что на супружество он смотрел лишь как на одну из ступеней на пути к идеалу целомудрия, а не как на цель в самом себе. Вот почему переход с этой ступени на высшую, требующий со стороны супругов не разлуки, а лишь замены супружеских отношений братскими, Христос допускал; переход же на низшую, требующий развода супругов для того, чтобы каждый из них мог вступить в новое сочетание, Христос запрещал.
Отсюда под запрещением развода никак нельзя понимать требование продолжения половых сношений, а только то, чтобы раз сошедшиеся мужчина с женщиной отнюдь не покидали друг друга. Если же кто-либо из них совершил бы прелюбодеяние, то пусть они смотрят на него не как на достаточное и даже законное основание для вступления в новое сочетание, объясняя таким образом причину семейного разлада неудачным сочетанием, а как на несомненный грех, указывающий на необходимость нравственного исправления человека, его совершившего.
Положим, что один из супругов совершил грех прелюбодеяния. Так, пусть супруги и смотрят на него не как на обыкновенное, естественное дело, яко бы освобождающее от уз предшествующего сочетания, а как на несомненный грех, подобный другим, не менее часто совершаемым людьми, тяжким грехом, которые тем, против кого они совершаются, должны быть прощаемы до "семижды семидесяти раз".