Geum.ru

Федор Страхов искание истины

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10


1 "Круг Чтения" Л. Толстого, 2 авг., 3.

2. Вечное — в настоящем.


Вечное не впереди, не в будущем, а в настоящем. Вечное по отношению к человеку вообще — это то же, что земля по отношению к плывущему среди океана моряку.


Но не та только земля в виде берега, к которой он приплывет в будущем, а и та земля в виде дна морского, в которую он сейчас, в настоящем, во время бури может опустить свой якорь спасения.


Как для моряка всегда есть земля, в которой он может утвердиться на якоре, так и для нас, в основе нашей жизни, под бурным морем наших страстей есть основа нашей истинной жизни — вечность, вневременность.

3. "Из уст младенцев"...


То, что никогда не было того, чтобы меня не было, сознается в глубине души каждым человеком. Но тверже всего это сознание у ребенка. Попробуйте по поводу каких-нибудь его вопросов сказать ему: "это было тогда, когда тебя еще не было", и он сейчас же спросит вас: "а где же я был?"


Этим вопросом он показывает, что ему непонятна не вневременность, а как раз наоборот, временность человеческого существования.


Есть французская пословица: "Si jeunesse savait, — si viellesse pouvait"1. А в данном случае должно сказать как раз наоборот: jeunesse знает, но не может выразить. Viellesse же приобрела уменье выражаться, но утеряла истинное знание или, лучше сказать, заслонила его от себя ложным.


1 Если бы юность знала, — если бы старость могла.

4. "Таковых есть царство небесное".


Детская душа есть наилучшее доказательство существования иной — вневременной, внепространственной жизни. Если предположить, что ребенок только малёнький, так сказать, недостроенный человек, то откуда объяснить те присущие ему качества, которые мы, взрослые, можем ставить себе только как идеалы. Разве недостроенное здание может служить образцом для достроенного?


Только одно объяснение происхождения этих качеств — вневременная жизнь, как источник всего духовного.

IV.

Любовь.

1. Любовь к Богу и любовь к человеку в их взаимоотношении


На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки" (Ев. Mф. XXII, 40).


"Бог есть любовь" (I посл. ин. IV, 8, 16)

I.


"Любовь к ближнему без любви к Богу есть растение без корней. Эта любовь есть или пристрастие к людям, нам нравящимся, или исканиеславы людской"


Л. Толстой.


Если я вдумаюсь в свое чувство любви к какому-нибудь данному человеку, то неминуемо найду в этом чувстве две составные части.


Во 1-х, пристрастие — предпочтение этого человека всем другим существам, делающее меня способным из любви к данному человеку жертвовать не столько собственными выгодами, сколько выгодами всех окружающих. При чем чувство это, если ничем не будет сдерживаемо во мне, может, подобно грубому себялюбию, разрастаться до чудовищных размеров.


И, во 2-х, любовь к чему-то такому, что ставит мое пристрастие к ближнему в известные пределы.


Что же это такое, что ставит пределы моему пристрастию к ближнему?


Скажут, что это себялюбие, — любовь к своей собственной личности.


Нельзя не согласиться, что до известной степени пристрастие к ближнему ограничивается во мне пристрастием к самому себе.


Но, насколько мой пыл пристрастия к ближнему действительно может умеряться между прочим и моим пристрастием к себе, настолько моя склонность вредить окружающим из пристрастия к ближнему уже наверное умеряется не себялюбием моим, а чем-то совсем другим.


И вот это другое, ставящее предел моей неприязни к посторонним людям, возникающей на почве пристрастия к данному человеку, и есть любовь к Богу.


Когда это последнее чувство не вполне сознано нами, тогда мы называем его другими, менее значительными именами: вежливостью, деликатностью, справедливостью, гражданскою доблестью и т. п. Когда же мы глубже вникаем в него, то видим, что оно есть не что иное, как любовь к Богу.


Указанные мною три рода любви, — к себе, Богу и ближнему, — упоминаемые в заповедях Христа о любви к Богу и ближнему (Mф. XXII, 35 — 40, Марк XII, 28 — 34, Лука X, 25 — 28, Второз. VI, 5, Левит XIX, 18), никогда не наблюдаются в людях в отдельности, а всегда вместе, и притом так, что один род любви преобладает над другим или над третьим.


Если над любовью к Богу и ближнему в человеке преобладает любовь к своей личности, то этот человек — себялюбец.


Если над любовью к себе и Богу в человеке преобладает любовь к ближнему, то этот человек пристрастный человек. Причем в зависимости от того, к чему


будет проявляться пристрастие, оно получит соответствующее название.


Пристрастие к семье есть семейное себялюбие.


Пристрастие к известной вере есть фанатизм.


Пристрастие к своей народности есть патриотизм и т. д.


И наконец, если над любовью к себе и ближнему преобладает в человеке любовь к Богу, то этот человек есть религиозный человек.

II.


"Люби ближнего твоего, как самого себя" (Лев. XIX, 18).


"Нет больше той любви, как если кто положить душу свою за друзей своих" (Ин. XV, 13).


В евангелии сказано, что ближнего должно любить как себя. Это обозначает, что как я хочу, чтобы поступали люди со мною, так я должен поступать и с ними (Матф. VII, 12, Лука VI, 31).


Но Христос сказал еще, что нет больше той любви, как если кто душу свою (жизнь свою) положит за друзей своих (Иоанн XV, и3). Эти слова, будучи сопоставлены с другими изречениями Христа о необходимости любви не к одним только любящим нас, — друзьям нашим, — а и к ненавидящим нас, врагам нашим, — обозначают уже, что я могу стоять на такой нравственной высоте, что не стану "хотеть" и ждать от людей таких же поступков в отношении к себе, какие, я буду совершать в отношении к ним. А отсюда вытекает то, что ближнего своего я должен любить уже не как себя, а больше, чем себя.


— Как же так? То Христос предписывает любить ближнего, как себя, то велит любить его больше себя?


— Да. И то и другое!


— Но ведь это явное противоречие?


— И тем не менее тут нет противоречия.


— Почему же?


Потому что если бы на ряду с указаниями о любви к себе и к ближнему у Христа не было еще главного указана о любви к Богу, то действительно обе мерки любви к ближнему, — и "как себя" и "больше себя", противоречили бы друг другу, ибо при отсутствии любви к Богу не было бы места для совершенствования в любви. Но так как Христос сделал нам это главное указание о любви к Богу, способствующее нашему совершенствованию в любви, то слова "как себя" и "больше себя" обозначают уже не противоречие, а крайние границы, в которых может проявляться человеческая любовь к ближнему.


Требование любить ближнего как себя намечает возможную меньшую степень этой любви, — указывает уровень, ниже которого человек не должен позволять себе спускаться.


Требование же полагать жизнь за друзей своих указывает возможную наибольшую степень, предел — идеал любви, выше которого человек, .совершенствуясь в любви в своей земной жизни, не может подняться.

III.


"Мы Им живем, и движемся, и сущёствуем" (Деян. XVII, 28).


Но как возлагать надежды на облагораживающее нашу любовь к ближним свойство любви к Богу, когда в лучшем случае можно встретить в людях следующее отношение к заповеди о любви к Богу:


— Не чувствую я любви к Богу, а так как к тому же Он невидим и неосязаем, то и не верю в возможность любви к Нему. Бог для меня необходим только по умственным соображениям. Поэтому Он только отвлеченно, мысленно, а не на самом деле существует для меня.


Если бы люди были искренни, то большинство из них должны бы были откровенно высказываться так, потому что несомненно огромное большинство из так называемых христиан думают так.


Но так как люди в большинстве своем малодушны, и потому не искренни, то молчат о своих коренных сомнениях, только с внешней стороны стараясь казаться безупречными в делах веры.


Последствием же такого молчания, по пословице: "дитя не плачет — мать не разумеет", является то, что самые важные и коренные вопросы веры у нас остаются неразъясненными и неразрешенными со стороны тех, кому это доступно.


К таким вопросам прежде всего принадлежит вопрос о любви к Богу.


Так как я глубоко убежден, что Бога можно не только мыслить, но и чувствовать, и любить, хотя сам я далеко не в той степени люблю Его и: чувствую, в какой бы хотел, то и попытаюсь показать здесь, как это возможно и откуда и из какого источника эта возможность исходит или на чем основывается.


Как ни странно это сказать, но источник, из которого эта возможность любви исходит, есть то же начало, на которое она и. направляется. Иными; словами Бога потому любить возможно, что Он же и дает нам эту возможность. Так что одновременно Он есть и тот, кого мы любим, и тот кто любит в нас.


Ведь никто не станёт отрицать существование таких корыстных людей, которые бы любили в своих ближних только предмет своей корысти.


Отчего же не допустить и противоположного, а именно существования таких людей, которые любили бы в своих ближних предмет своих высших духовных исканий?


Понятно отсюда, почему и полюбить-то нельзя человека, как такового, а непременно в каждом данном человеке полюбишь или себя же, или же то, что больше себя любишь в себе, т.е. Бога. А раз будет мил мне человек не сам по себе, а благодаря Богу, в нем живущему, то, стало быть, не то удивительно, как я могу любить Невидимое без видимого.


Его воплощающего, а скорее то, как я могу полюбить видимое без Невидимого, в нем живущего.


Таким образом, если мы хоть немного вдумаемся в то, чтó есть действительный предмет нашей любви, то поймем, что этот предмет не может быть не чем иным, как Богом.

IV.


"Да будут всеe едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Teбе, так и они да будут в Нас едино"... (Иоан. XVII, 21).


Если бы Христос только между прочим коснулся единства всех людей в Боге, то выражение его "все едино" представляло бы из себя лишь пустые, красивый слова, о значении которых не стоило бы и говорить. Но так как из единства в Боге Христос выводить и свое посланничество от Бога (Иоанн XVII, 21, 23), и сыновность всех людей Богу, и братство, и равенство их между собою, то выражение его "все едино" следует рассматривать уже как высшую, основную мысль, на которой, как на фундаменте, построено все христианство, как учение о нравственности, т.е. о должном поведении человека, и из которого вытекает, с одной стороны, определение евангельской любви, а с другой — запрещение утверждать себя в своей личности, обособленности.


Если мы вникнем в глубокий смысл основоположения Христа о единстве всех людей в Боге, то увидим, что оно касается тут не одного объединения или сплочения, как внешнего последствия любви, а того единства всех людей в их божественной сущности, которое само служит источником того, что мы ощущаем в себе как любовь.


Так что любовь, как испытываемое нами чувство, есть таинственная сила, восстановляющая коренное единство всех людей в духовной сущности мира — Боге.


Любовь, как чувство, приводящее нас к самоотречению, было бы непостижимо и потому бессмысленно для нас, если бы в основ его не лежало то коренное единство людей, во имя которого отрицаются и расторгаются пределы обособленной личности.


Любовь можно определить как ощущаемый нами внутри себя всем внятный голос той мировой сущности, для которой не может быть никакого разделения или множества, потому что она от начала едина и нераздельна.


Признавать себя вполне отдельным существом от всех других существ так же безумно, как предполагать, что каждый член человеческого тела, имея свою особую способность осязания, представляет из себя отдельное существо.


Насколько то, что человек способен чувствовать боль уже в давно отнятой у него ноге, доказывает, что чувствительность наша сосредоточена в одном месте, несмотря на то, что каждый член человеческого тела как бы имеет свою собственную способность осязания, — настолько и то, что люди способны сострадать и сорадоваться другим, по-видимому, совершенно отдельным от них существам, доказывает единство людей в дух, несмотря на то, что каждый отдельный человек часто склонен любить, жалеть и знать только себя одного.


Если ту самую ногу, которую два года уже отделили от человека и которая похоронена в земле, он чувствует совершенно так же, как чувствовал ее до отнятия, то, стало быть, условием ощущения ее является не одна только внешняя неразрывность с нею, а какая-то более тонкая и вместе прочная связь с нею, которая, как видно, не могла быть нарушена даже тем, что ее отрезали. Не подобным ли свойством должны обладать и людские отношения?


Не телесные узы родства, не личные привязанности и пристрастия и даже не общность сословных или национальных интересов, а духовное единство людей в Боге — вот что должно лежать в основе человеческих отношений.


Как видите, возлагать надежду на любовь к Богу, облагораживающую нашу любовь к ближнему, мы вполне можем, так как любовь к Богу не только не выдумана нами, но даже не есть чувство наше в общепринятом значении этого слова, а есть само проявление того единого, живущего во всех нас Бога, действительную связь с которым мы сочли было отсутствующею в нас.

V.


"Ядущий Мою плоть и Пьющий Мою кровь пребывает во Мне, и Я в Нем" (Ин. VI, 56).


Вполне естественно, что большинству людей, вовсе не подозревающих о существовании нашей внутренней связи с Богом, так просто объясняемой Христом нашим духовным единством в Боге, а потому не понимающих и не ценящих этой таинственной связи, недоступно понимание и взаимоотношения двух главных евангельских заповедей о любви к Богу и к ближнему.


В виду этого мы и перейдем к более подробному рассмотрению этого взаимоотношения.


Из приведенного выше евангельского текста: "больше той любви никто не имеет, как кто душу свою положить за друзей своих" (Иоанн XV, 13) определяющего меру высшей любви к человеку, имеют обыкновение делать тот вывод, что ради одного из проявлений жизни духа, — любви к человеку, — можно пожертвовать, пренебречь другим проявлением жизни духа — требованием совести жить по правде.


Но я должен сказать, что вывод этот не только неправилен, но и кощунствен, так как представляет из себя хулу на Св. Духа.


Если бы Христос допускал пренебрежение одними проявлениями жизни духа ради торжества других, то тем самым произвел бы то, что царство правды раскололось бы, "разделилось само в себе", следствием чего и оказалась бы та "непростительная" хула на Св. Духа, против которой он так предостерегал людей.


Причины перетолкования приведенных слов Христа следующие.


С одной стороны, люди во что бы то ни стало хотят защитить учение о средствах, оправдываемых целью, т.е., что ради хорошей цели можно допустить дурные средства. С другой же стороны, они неправильно понимают в приведенном тексте слово "душа". Под душой, "положения" которой за друзей требует Христос, никак нельзя понимать жизни духа, а, как ни странно это сказать, непременно жизнь тела, что видно из следующих слов Христа: "кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее" (Mф. XVI, 25).


В примечании, поясняющем в евангелии слово "душа" в приведенном тексте, сказано, что душа — это жизнь; но, так как жизней — две: та, которую Христос велит приносить в жертву, и та, которая прибретается такою жертвою, то очевидно, что жизнь, приносимая в жертву, — это плотская жизнь, а жизнь, приобретаемая ценой такой жертвы, есть жизнь духа.


Таким образом, по мнению Христа, роль плотской жизни это роль условия, или материала, данного нам для проявления жизни духа. Роль тела по отношению к духу та же, что и роль свечи по отношению к пламени. Как пламя есть начало, поедающее свою свечу, так и Дух Божий есть начало, поедающее свой материал — тело (Ин. VI, 56).


"Ядущий Мою плоть и Пьющий Мою кровь пребывает во мне, и Я в Нем", — сказал Христос (Ин. V, 56).


И это ядущее и пьющее плоть и кровь нашу Начало есть Дух Божий, о пребывании которого внутри себя и себя в Нем Христос упоминает и в других местах: "Отец во Мне, и Я в Нем" (Ин. X, 38). "Я в Отце, и Отец во Мне" (Ин. XIV, 10). "Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне" (Ин. XIV, 11).

VI.


"На сих двух заповедяхь утверждается закон и пророки" (Mф. XXII, 40).


По неправильному толкованию текста о "положении" души своей за друзей выходит, что из любви к ближнему можно допустить и ложь и зло, что ради жизни духа можно жертвовать жизнью же духа. т.е., вместо того, чтобы признать вместе с Христом, что дух должен съедать тело, как свой материал, допускается, чтобы он уничтожал, пожирал самого себя.


Это допущение стоит в связи еще с тем, что толкователи текста руководствуются одною только евангельскою заповедью — о любви к ближнему; другую же заповедь — о любви к Богу — в данном случае забывают: ее "съела" заповедь о любви к ближнему. А между тем все евангельское учете построено не на одной, а именно на двух заповедях: любви к Богу и к ближнему. При чем взаимное их отношение друг к другу таково, что он, по выражению Л. Н. Толстого, подобно двум пересекающимся под прямым углом линиям, например, меридиану с экватором, должны определять друг друга. В самом деле, предел любви к ближнему, как я сказал выше, указывается заповедью о любви к Богу, а любовь к Богу определяется, а лучше сказать, выполняется через любовь к ближнему (Mф. XXV, 40).


Толкователи же взяли да и вычеркнули заповедь о любви к Богу, благодаря чему из любви к ближнему стало дозволено жертвовать не только телом своим, но и совестью.


За обратными случаями — забвения заповеди о любви к ближнему в пользу мнимого выполнения заповеди о любви к Богу, служения Богу — нам не далеко ходить, они на глазах у всех. Эти случаи предусмотрены Христом в Его словах: "Что вы зовете Меня: Господи! Господи! и не делаете того, что Я говорю? (Лука VI, 46).

VII.


"Добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе; а злой человек из злого сокровища сердца своего выносить злое" (Лука, VI, 45).


Насколько даже в людях верующих и притом с так называемым высшим образованием отсутствует малейшее понимание взаимоотношения двух евангельских заповедей, может служить отзыв одного моего знакомого, окончившего курс в университет о мнении Л. Н. Толстого по этому предмету.


Касаясь занимающего нас вопроса о безусловности нравственного мерила, благодаря которой нравственное совершенство, как божеское достояние, а не как личная принадлежность человека, не может быть предметом, так сказать, отчуждения, — самоотвержения, Л. Н. Толстой высказал следующую мысль: "Как нелеп довод врагов нравственного совершенствования о том, что человек истинно самоотверженный пожертвует своим совершенством для блага других, т.е. что человек готов стать дурным, чтобы поступать хорошо!"


Обсуждая эту мысль Л. Н. Толстого в своем письме ко мне, мой знакомый дает о ней следующей отзыв:


"Человек, решившийся стать дурным, чтобы поступить хорошо, оправдывается перед Богом и не загрязняет чистоты своей души уже потому, что жертвует для другого во имя любви своим совершенством. Поступая так, он возвращает себе свое совершенство в том случае, если искренно жертвует им. Искренность же чувствуется!"


"Стоит человеку отрешиться от себя, — продолжает мой знакомый, — т.е. стать дурным, чтобы поступить хорошо, как возникает к нему любовь, а вместе с любовью и общее уважение к тому, от чего он отрешился во имя любви".


Признаюсь откровенно, что при чтении этого отзыва я прямо-таки испытывал удовольствие человека, долго, например, искавшего причину неудачи своих научных изысканий или опытов и наконец открывшего ее.


В самом деле, мы долго и упорно ищем причину всевозможных несчастий, удручающих человечество, предполагаем ее в чем угодно: и в общественном неустройства, и в нравственном несовершенстве, и в недостатке материальных благ, а не догадываемся, что "ларчик просто открывается", т.е. что причина всех зол лежит не в чем ином, как в господстве мысли, положенной моим знакомым в основу своего отзыва.


Мы все так глубоко убеждены, что для того, чтобы поступать хорошо, можно и даже иногда необходимо сделаться дурным, что наводнили весь мир своими дурными средствами, оправдываемыми нами хорошими целями. Но сравните плоды, принесенные этими дурными средствами, с теми целями, во имя которых они предпринимались, и вы воочию убедитесь в отсутствии целесообразности в этих средствах.

VIII.


"У кого релиля на втором плане, у того ее совсм нет. Бог совместим со миогим в сердце человека, но несовместимо одно, — чтобы Он был в сердце на втором плане. Тот, кто отводить Ему второстепенное место, не отводит никакого!"


Джон Рёскин.


Мы очень любим гордиться нравственной высотой, на которую человечество будто бы уже поднято христианским жизнепониманием.


Да. Истинное понимание двух коренных евангельских заповедей, о которых сам Христос сказал, что на них утверждается весь закон и пророки (Mф. XXII, 40), а главное, понимание взаимоотношения их между собою действительно рано или поздно поднимет человечество на небывалую высоту нравственного совершенства, а отсюда и общественного благополучия.


Но такое толкование этих заповедей, по которому выходит, что "необходимо стать дурным, чтобы поступить хорошо", не только не поднимет человека, но даже опустить его ниже дохристианского жизнепонимания.