Из тени в свет переступая

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 30

Луч света

Однажды теплым вечером случился роскошный багряный закат во все небо. Сидели Петр с Василием на просторной веранде второго этажа и пили крепкий чай с бутербродами. На столе у распахнутого окна стоял ноутбук Петра в спящем режиме, лежали раскрытыми Васины тетради. Среди орудий труда, там и тут  тарелки с чашками, две наглые кошки в истоме и четыре локтя, подпирающие две всклокоченные головы.

С трудом оторвался Петр от перелива закатных красок и потянулся к фотоаппарату:

— Это надо увековечить: народный поэт в скромных одеждах, за простым столом в окружении трех кошек (двух на столе и одной на коленях) и двух собак (одна под стулом, другая в ногах) кушает чай и, взирая на закат уходящего дня, зачинает поэму о восходе монархии на Руси.

После щелчка фотокамеры послышалось Васино:

— Нашел, кого снимать.

В сумерках вышли они на прогулку перед сном. За ними увязался, было, весь домашний зверинец, но суровое «дома!» остановило их на пороге. На опустевшем берегу пруда клубились гудящим облаком комары и мошки. Петр хлопал себя по обнаженным частям тела веткой рябины, словно веником в парилке, а старый зек неподвижно глядел на круги водной глади. Задумчив был он сегодня и элегичен.

 Послушай, учитель,  спросил Петр,  а кто нам дает то состояние, в котором мы пишем? Кто податель вдохновения?

 Ты что не помнишь, как я об этом писал?

 Там что-то про музу. Это несерьезно. Я вот давно хотел тебя спросить, ты, Василий, в Калифорнии бывал?

— А как же!

— И в Париже?

— Ну. Да я после застенков десять лет по земле гулял. Где только не был. Даже на Святой Земле пожил. И по-арамейски разговаривать научился.

— Ну-ка, произнеси что-нибудь.

— Бусделано. Вот к примеру, ты у нас «цаир йафэ софэр», то есть молодой и красивый писатель, а я «закэн софэр» — старый, но мудрый. Или по-совремённому, писатель в законе.

— Что же там на Святой Земле было интересного?

— Да много чего. Сразу вот так и не расскажешь. Ну, вот, знаешь ты что-нибудь про Гороховое поле?

— Нет.

— Тогда слушай. Шла как-то Пресвятая Богородица с апостолами через поле. А там мужик горох сеял. Богородица спрашивает его: «Что сеешь, добрый человек?» А человек, видно, не такой уж и добрый оказался. Он и отвечает, не видишь, камни, мол, сею. На что Богородица ему сказала: «Ну что ж, да будет по слову твоему». И с тех пор до наших дней на том поле мелкий камень из земли выходит. И похож он на горох. И что только с тем полем не делали: и в асфальт закатывали и в бетон, а каменный горох так и лезет из земли — прямо из-под бетона. И ничего с ним поделать не могут. Вот что значит слово. От него осудишься или от него же оправдаешься.

Петр слушал и отмахивался от зудящих насекомых, чесался и крутился. Василий повернул голову влево, промычал «а как же». В его руке появилась булькающая бутылка с прозрачным содержимым. К ним подсел сосед, полубомж, который второй месяц обмывал пожар в собственном доме. Когда нутро Василия вполне развернулось из спасительной тесноты в пагубную ширь, на вопрос соседа «кто сей» он с улыбкой тамады ответил:

 Писа-а-атель!

 Это ты у нас писатель, а я «цаир софэр»  подписок,  уточнил Петр.

 Ну, так слушай, подписок, как писать нужно. Учись, пока я жив. Взял свою поэму и зашел в ближайшее абортное отделение. Там семь бабенок сидит в очередь на убийство собственного ребенка. Открываю книжку и читаю вслух. Потом на словах объясняю, что это смертный грех, и за такие дела  в аду вечно гореть. Из семи женщин одна встает и подходит ко мне. Мы с ней еще поговорили. Она мне про нищету и про то, что ее парень обманул и бросил. А я  про ответственность на Страшном суде и о помощи Божией матерям, идущим в церковь Христову. Женщина со мной оттуда ушла, а спустя несколько месяцев звонила и заезжала к нам. Очень благодарила нас с половиной моей  кыськой-рыбкой, снова прибьет меня, подлого,  что мы ее поддержали. Теперь благодаря нам растит маленького сынишку  единственную радость. Так что не зря старый зек Василий жизнь свою прожил, если хоть двоих от смерти спас.

В голове Петра прозвучала фраза из Апостола: «Неужели они преткнулись, чтобы совсем пасть? Никак. Но от их падения спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность». Рим 11, 11

Вслух же воскликнул:

 Отец честной! Ослаби волны благодати твоея: народ ибо слепнет…

 Да?.. — ошарашенно улыбнулся Василий.

 Ага…

 Наливай,  прозвучала команда соседу слева. — А теперь я вас облистаю поэзией. Дело было так. С подачи Петра перечитывал Рильке и думаю, что же ты, верующий мужик, а все как-то не так. Все какие-то танцы апельсина… Ну, думаю, пора ему врезать… в смысле, что-нибудь посвятить. Слушайте.

И он загрохотал хриплым басом:

Поэт! Пропой нам цвет дождя,

слепи надгробие пустой гостиной,

станцуй эфирный запах апельсина,

срисуй адажио заката дня.

Поэт! Персты твои

уже летят к перу?

Что? Нет!!! Приду и выпорю!

От завершающих раскатистых р-р-р вороны в страхе слетели с проводов, а сторожевые псы пристыженно смолкли и забились в конуры. Петр вежливо похлопал в ладоши.

— Да, — кивнул он. — Это над входом в Союз писателей нужно повесить, на место прежнего транспаранта: «Пятилетку в три года!».

Мужчина, который прятался за широкой спиной Василия, вдруг встал и пересел ближе к Петру.

— Коль пошел такой митинг… Вы послушайте историю, — просипел он. — Может, вы ее где-нибудь в поэмах своих вставите. Очень поучительная история со мной случилась. Вот как дело было.

Он откусил от луковицы, похрустел, как яблоком. От его дыхания, как от репеллента, сразу пропали комары и мошка. Потом он еще раз глубоко вздохнул и приступил.

— Учился я тогда в институте и был уже дипломником. Однажды в нашей столовке подали протухшие котлеты и прокисший суп. Мы тогда были после праздников. Организмы усталые, деньги кончились, аппетита и так нету, а тут такое… Короче, объявили мы забастовку. Пришли к нам ректор с деканом, заставили заведующую столовой нас безплатно накормить свежими котлетами. Но забастовщиков всех переписали. На всякий случай. Мы уж и думать об этом забыли. Ан нет! Всех забастовщиков распределили в Казахстан. Считай, — ссылка.

— А мне ты об этом не рассказывал, — пробасил Василий. — Значит, и ты политический?

— Какой там, — махнул рассказчик, — скорей, гастрономический. Сослали на край света. Но и этого мало. Нас по всей республике раскидали, чтобы мы не вздумали новую забастовку устроить. Но на большие праздники мы все-таки собирались и уходили в горы. Поднимаемся как-то… вдруг — резкий ветер и дождь проливной. Мы одну палатку кое-как растянули, все в нее — человек тридцать — залезли. Мокрые! Зубами от холоду лязгаем. Внимание! Подхожу к развязке! Один из нас, самый маленький и душевный, тонким таким голоском говорит: «Эх, сейчас бы очутиться дома, напиться чаю с медом, прижаться к большой теплой бабе и… заплакать!» Мы все так и грохнули. И что интересно, дождь перестал, и вышло солнце. И всем стало тепло. Всё.

— А в чем суть-то? — заерзал Василий. — Ты куда с политической линии свернул? Сначала гастроном, потом чай с медом. Ты чего это, а?

— Ты не понял, земеля, главное ― не чай. Главное тут — заплакать… вовремя…

— Чего? Да ты — мученик-диссидент! Понимаешь? Тебе компенсация сто тыщ мильёнов полагается. О тебе в газетах писать нужно. А он… чай с малиной, платочки носовые…

— Зачем мне твои мильёны? Мне и без них стрёмно, — вздохнул тот протяжно и повернулся к Петру.— Писатель, а ты меня… понимаешь?

— Пытаюсь.

— Ты обязательно это напиши. Слышь? Нам хорошо тогда было… вместе. Может, это был самый лучший день моей жизни.

— Хорошо. Я постараюсь.

Домой вернулись втроем под древнюю песню с запевом «Вр-р-р-ё-о-от, кто с нами не пьё-о-о-от!» Долго и многословно прощались. Дома Василий сел за стол и три часа писал, сопя и ворча, глуша крепкий чай, стакан за стаканом. Потом только ушел спать.

Петр Андреевич оторвался от ноутбука и сел за стол выпить чаю. Перед его глазами оказалась раскрытая тетрадь. Василий как-то поделился с ним замыслом, родившимся у него на бутырских нарах. Он тогда всю ночь писал в жуткой духоте «скелет» будущей книги. Из полученного в дар небесного семечка, из той рассады, которую он вырастил в мученичестве, обещало подняться чудное дерево, усыпанное золотыми листьями. Петр же читал написанное, и черная тоска давила грудь. А это признак духовной опасности. Красная лампочка. Аларм. Тревога.

Сел он за свой рассказ. Где-то в глубине души он уже имелся и сверкал оттуда алмазными гранями. Осталось всего-то записать, преобразившись в секретаря. Неплохо бы, в хорошего и грамотного, который не добавляет своих ошибок в начальственный текст. Увлекся, не замечая легкого трясения кончиков пальцев. Автоматически пил стакан за стаканом крепкий кофе.

Встал, разминая затекшие конечности, походил босиком по влажной траве, рассматривая звезды на серовато-розовом небе. Вдыхал тонкий запах цветов. Вернулся за стол и перечитал написанное. Все плохо! Грязно, страстно, легкомысленно. Снова ощутил змеиное ползание тоски в груди. В сознании замигал и запищал сигнал тревоги: внимание, опасность! Выделил набранный текст и прошептал: «так говоришь, рукописи не горят?» — с болью ударил пальцем по самой жестокой кнопке Del (удалить!).

Поднял глаза к окну и бездумно наблюдал, как золотой солнечный свет, отраженный от мертвой луны, лился холодным потоком сквозь дымный ядовитый смог, висевший над городом, через мутное оконное стекло, пыльную гардину и падал на грязную тарелку с лужицей запекшегося томатного соуса, в которой скрючились колбасные очистки.

«Ну, и что в результате мы имеем на этом столе от чистого солнечного луча?..»

Вспомнилось из богословской брошюры: враг человеческий сам способность творить потерял вместе с благодатью Божией, поэтому паразитирует на каждом деле, в котором человек сотворит Господу. Следом всплыли слова из книги об иконописи. Там говорилось, что с давних времен иконопись считалась делом монашеским, требующим строжайшего аскетичного трезвения, молитвы и поста. Выходит, что христианское писательство, как вид иконописи, без аскезы просто опасен. Слишком высокое напряжение  так ударить может, что и не встанешь.

Вот уж и рассвет зарозовел, и птицы защебетали. Вот и Василий закашлял, захрипел «Господи, помилуй». Послышались глухие удары о пол, стоны и завывания: «Гос-с-спо-о-оди-и-и! Поми-и-и-луй!» Так продолжалось с полчаса.

Потом сосед затопал и открыл дверцу старого холодильника. С бутылкой пива подошел к Петру, глубоко вздохнул и хрипло произнес:

— Понимаешь, Петр Андреевич, похмелье — это личная трагедия, а покаяние — победа над злом во вселенском масштабе. Запиши.

— Уже записал.

— Читал? — кивнул Василий на свою рукопись.

— Читал.

— Ну, и как?

— Ужасно. Хотя, конечно, имеешь право.

— Да?..

— Да.

— ?..

— !..

— …

Василий взял рукопись и медленно изорвал. Потом ткнул пальцем в лоб, красный от ударов об пол, и сказал:

— У меня тут свежий вариант сварился.

А однажды, так сложились обстоятельства, так филигранно выстроилась цепочка «совпадений», что нет сомнений: вот она  воля Божия! Оказались Петр на пару с Василием в маленьком городке, где им ничего не осталось, как общаться и писать. Друг открыл Петру незнакомые доселе грани своей натуры. Из-под шелухи чужеродных наслоений, из-под гремящих медью лат и щитов  проявился заботливый, рассудительный человек с мягким застенчивым взором глубоких глаз.

Часами говорили, открыто, доверительно, прямодушно. Бродили по аллеям старого парка, пили чаи с калачами за столиками кафе, купались в прохладной воде, превозмогая страх  и слово за слово, помощь на помощь  открылась душа его. …И молила: видишь, брат, как тяжко мне под этим грузом, видишь, как томлюсь я, как жажду освобождения  так помоги же, помоги мне, брат!..

Каждую ночь они «сдавали друг другу смену»: Василий вставал на рассвете, когда Петр засыпал после ночных трудов. Ночью же, оставшись наедине, Петр заглядывал в комнату соседа, убеждался в бездонной глубине сна, умиляясь его по-детски распахнутому рту.

В своей комнате зажигал он свечи и учился «предстоянию». Поначалу с великим напряжением сил продирался через злобные заросли помыслов. Как за перекладины крутой лестницы вверх, вцеплялся в каждое слово молитв, чувствуя руки помощи, тянущиеся сверху.

Не всегда это удавалось ему так уж быстро и свободно. Иногда и колени в синяки избивал, губы до крови закусывал. Голову мутило до обморочной тошноты. Все тело горело и стонало… От малодушия иногда срывался и со стыдом уходил прочь, в удобный комфорт тупого рассеяния. Но невидимая добрая сила звала из тени к свету, и возвращался он к мучительной голгофе «предстояния». Дойдя до крайнего предела, когда уже готов был зарыдать в угаре отчаянного бессилия,  он неожиданно ощущал сходивший свыше дивный покой. В этой тиши, в этом зеркальном штиле на воде души, в этом безлюдье… ничего не было кроме тончайшего ощущения Присутствия и беззвучного повеления: «говори». И Петр, обернувшись в малое дитя, молил, просил, рыдал к Тому, Кто отечески внимательно слушал его.

Да, Он все знал, не было перед Ним секретов, но одно Петр сознавал абсолютно точно: Господу нужны его просьбы за людей, нужно это его глуповатое лепетание, потому что Он слушал и утешал. Дойдя до изнеможения, он был готов рухнуть, упасть без сил на скрипучую кровать  ан, нет! Вот тебе, сынок, еще немного сил, вот тебе еще от сладостей райских садов.

И тогда садился он за клавиатуру ноутбука и… ничего в голове не было. Ничего, кроме тихой любви ко всем и всему. В голове рождалась мысль, облекалась в слова, пальцы едва касались мягких клавиш,  и таинственный источник изливался на голубоватый экран монитора… знаками, рекой знаков, строчками, абзацами, страницами…

Почти всегда такое излияние затухало на полумысли, полуфразе, привнося легкую досаду неутоленной жажды. Впрочем, чтобы сладость этого вина не вызвала головокружения от успехов, пожалуйста  тяжесть в голове, тупость, боль в солнечном сплетении и онемение в конечностях. Прожекторы гасли, занавес опускался, наступала глухая тишина.

Сквозь затухающие всполохи сознания слышал он, как заступает на вахту сосед и товарищ по оружию, перу, клавишам, нет  перу… Тот шаркал шлепанцами, кряхтел и бурчал, хлопал дверью. А Петра уже почти нет, его плавными кругами затягивало в теплые воды безвременья.

А в полдень на набережной Василий читал свои наброски. Остыл чай. Не замечали они окружающих людей. Василий уводил слушателя в давние времена, когда вера народа спасала его от врагов. Когда Небеса милостиво преклонялись на соборную молитву. И видел Петр, как незримо поднималось могучее древо, выросшее из семечка, посеянного таинственным Ангелом вдохновения.

 Это то, что нужно, Василий!  воскликнул Петр, привлекая всеобщее внимание.  Почему до сих пор никто об этом ничего не писал? Это именно то, что нам всем нужно!

 Ты думаешь?..  растерянно потирал тот лоб.

 Уверен!

Они тогда не знали, сколько впереди у Василия трудностей. Через сколько отказов, унижений, сокращений, переписываний нужно будет пройти, чтобы издать эту книжечку. Чтобы в один солнечный праздничный день раскупили ее в количестве трех тысяч экземпляров. А вместо денег унесет он домой распухшие, онемевшие от автографов пальцы. И снова будут ругать его домашние за непрактичность. И снова употребит он хлебного вина сверх уставной нормы. А ночью будет бить земные поклоны до шишек на лбу, с хриплыми стонами и горючими слезами.

А люди прочтут и узнают, как нужно спасать и обустраивать Россию: покаянной соборной молитвой.

Blog

Из тени в свет переступая

Содержание

Луч света