В аспекте психологизма всеволода иванова

Вид материала

Презентация

Содержание 2. 3. Онейросфера в авторской модели мира Может быть Какие сны покажете Сон его горький и слипает пальцы, и на нем, как на цветном грибе, гибнут мухи

Подобный материал:

• Введение глава психологизм как особенность характерологии в рассказах Всеволода Иванова, 12.47kb.
• Психологизм как особенность характерологии, 850.02kb.
• Сердце Иннокентия Анненского 76 Р. М. Ханинова Художественная ситуация суда в малой, 39.93kb.
• Доклад Председателя, 23.33kb.
• И. И. Иванова кафедра экономики апк курсовая, 821.68kb.
• Внастоящее время формируется базовая модель философии и практики Учения Учителя Иванова,, 552.88kb.
• Тема. Лексические нормы русского языка, 74.33kb.
• 1. Общие сведения об отрасли культуры города Иванова 3 стр, 805.82kb.
• Доклад о результатах и основных направлениях деятельности, 808.2kb.
• Доклад о результатах и основных направлениях деятельности, 395kb.

2. 3. Онейросфера в авторской модели мира


М.М. Бахтин выделил такую важную закономерность поэтики литературы ХХ века, как ее опору на “антитела” – на формы “бреда, сна, наития…, непроизвольности, эпилепсии и т.п.”, посредством которых и творится словесное искусство с особым стилевым “лицом”, с особыми стилевыми проявлениями (“сломами”, “сбоями”, “искривлениями”), зримо трансформирующими традиции литературы предшествующей – ее далекого или близкого контекста (Эйдинова 2002: 46).

К специфическим формам психологического анализа в освоении сферы подсознательного и иррационального относятся сны и сновидения.

Мотив сна – не самый распространенный художественный прием в рассказах Всеволода Иванова, в отличие от его предшественников в русской литературе XIX – ХХ веков (А.C. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, А.М. Ремизов и др.), но тем не менее существенный в его поэтике. Литературный сон в творчестве этого писателя еще не был объектом и предметом специального изучения. Прецедентом в отношении этого материала стала статья Э.А. Лавровой о сне-притче как трагедии обманутого сознания в ивановском романе “У” (Лаврова 1996: 110-121). Постановка вопроса о семантике и функции сновидения в прозе Вс. Иванова предпринята нами в русле проблемы психологизма в его рассказах 1920-1940-х гг.

Полифункциональная природа онейросферы (греч. onejros – сновидение) – культурно-эстетическая, мнемоническая, прогностическая, креативная и др., осложненная знаковой неопределенностью сновидения, становится, по определению Ю.М. Лотмана, “семиотическим зеркалом”, отражающим прежде всего индивидуальный опыт сновидца через вербализацию мемората. “Сон – это семиотическое зеркало, и каждый видит в нем отражение своего языка. Основная особенность этого языка – в его огромной неопределенности. <…> Сну необходим толкователь. <…> У сна есть еще одна особенность – он индивидуален, проникнуть в чужой сон нельзя. Следовательно, это принципиальный “язык для одного человека”. С этим же связана предельная затрудненность коммуникации на этом языке: пересказать сон так же трудно, как, скажем, пересказать музыкальное произведение. Эта непересказуемость сна делает всякое запоминание его трансформацией, лишь приблизительно выражающей его сущность” (Лотман 2001: 124–126).

Другой специфической особенностью является то, что “сновидение отличается полилингвиальностью: оно погружает нас не в зрительные, словесные, музыкальные и прочие пространства, а в их слитность, аналогичную реальной. Это “нереальная реальность”. Перевод сновидения на языки человеческого общения сопровождается уменьшением неопределенности и увеличением коммуникативности” (Лотман 2001: 125).

В связи с восприятием времени как семиотической проблемы Б.А. Успенский возражает П.А. Флоренскому, который выдвинул в “Иконостасе” гипотезу обратного времени сновидения: время сна и время в бодрствовании разны, во сне время течет в обратном направлении, поэтому конец сновидения может совпадать со временем бодрствования (Успенский 1996а: 1, 17). По Успенскому, семантическая установка (код) определяет прочтение увиденного: события воспринимаются постольку, поскольку они связываются в сознании с конечным результатом (например, звук двери в конце сна как звук выстрела во сне в связи с цепочкой событий сновидения). Т.е. с точки зрения настоящего производится отбор и осмысление прошлых событий в причинной связи (которая раньше не осознавалась). Прошлое организуется как текст, прочитываемый в перспективе настоящего (Успенский 1996а: 1, 18). Настоящее, полагает Успенский, выступает как отражение прошлого и предзнаменование будущего, при этом настоящее и будущее связаны опосредованно, символически (Успенский 1996а: 1, 28).

Сновидение и воспоминание (говорение) сновидения, не будучи тождественными, требуют “семантической доминанты” – ключа к пониманию знакового и значимого в нулевом пространстве. Это первичная интерпретация сновидения самим сновидцем, умноженная, подкрепленная истолкователем, представляет собой как бы окно во внутренний мир человека. Скрытый образ источника сообщения может дешифровываться сновидцем как на осознанном, так и на бессознательном уровнях, определяя и направляя его мысли, речи и поступки, по сути, конструируя/деконструируя судьбу на аксиологическом и онтологическом уровнях.

Сновидческой теории, как, скажем, у А.М. Ремизова, у Вс. Иванова нет. Также следует заметить, что внимание к онейросфере интересно и в плане психологии творчества на уровне контактов “автор – герой”: связь литературных сновидений с реальными, частотность воспроизводимых сновидений в художественных текстах и в жизни у Вс. Иванова, как выясняется, взаимоположены (ср. с Ф. Кафкой).

Так, увлечение автора Востоком, в частности буддизмом, вначале реализовалось в повести “Возвращение Будды”, а много позднее – в сне-видении о встрече с Буддой. “Когда он лежал уже смертельно больной, среди посещавших его странных видений, которые он мне пересказывал, путая сны с явью, было и такое, где ему явился Будда. Ему мерещилось, будто высотное здание университета, за несколько лет до того достроенное на Воробьевых горах, оттуда двинулось к его больнице на Рублевском шоссе. Оно оказалось Бодхисаттвой – просветленным существом, разговор с которым – о судьбе отца и его прижизненной известности – он мне пересказал в тот же день”, – указал сын писателя (Иванов 2000: 506). Ср. с рассказом “Фотограф” – кивающий кремль в сновидении персонажа.

По буддийским верованиям, видение Будды, бодхисаттв – знак для знающих, дар для посвященных. Это авастха (avastha) – “одно из трех возможных состояний сознания: <…> 2. Сон со сновидениями, в котором фантазии разума смешиваются с реальностью, переживаемой в ходе неполноценного астрального путешествия” (Т. Лобсанг Рампа 1997: 9).

С названным сном перекликается другой. “В одном из таких видений или снов он увидел древнюю Грецию, которую так любил, хорошо знал (Гомера он читал в Коктебеле, где столько напоминаний о Греции) и описал в своем “Сизифе”. Это был сон, который можно было понять и как видение о судьбе большого поэта, поздно находящего признание, – в этом сне ему привиделась А.А. Ахматова. Когда я пересказал ей этот сон, она узнала в нем свои недавние стихи об античности. Рассказывая мне этот предсмертный сон, отец сказал: “Придет время, и поэзия будет у нас в быту, на каждом шагу, в каждой вещи”” (Иванов 1975: 348).

Летом 1938 г. ивановское восприятие лет большого террора связалось у сына писателя со сном, где возникло имя венгерского писателя-эмигранта Белы Иллеша, репрессированного в СССР. “Отцу приснилась бельевая веревка, на которой висели подтяжки. Они заговорили: “Я – Бела Иллеш. Это все, что от меня осталось”. Действительность была неотличима от сюрреалистического кошмара” (Иванов 2000: 511–512).

В дневнике в 1950 г. зафиксирован следующий сон, в котором сновидец в газете “Правда” видит небольшую заметку: “Напечатана чья-то фамилия и за ней: “и мерзавствующий иезуит Вс. Иванов”. Я похолодел и не стал читать дальше. И проснулся” (Иванов 2001. Дневники: 389). Эти две записи – отражение состояния человека искусства в тоталитарной среде.

Есть записи снов, которые Иванов сам пытался растолковать, объясняя мотивацию необходимости, при помощи сонника. Оба таких эпизода относятся к военному времени – к 1943 г. “Увы, сонник ответил мне, – иронизировал писатель, – с двойственностью, обычной для оракула. Рыбу удить плохо. Но поймать большую рыбу – хорошо. Не удочкой, а сетью, очевидно. А коли удочкой, то, стало быть, ни богу свечка, ни черту кочерга!” (Иванов 2001. Дневники: 260). Этот сон отсылает к одному из его ранних рассказов “Рыбы”, где фантасмагория Гражданской войны в Приморье представлена через рыбную ловлю и выдавливание слабоумным глаз у мертвых рыб.

Второй сон – в том же духе. “Сон: рыли узкую яму, клад, я и Ал.Н. Толстой. Уже видно что-то белое, узкое… Проснулся! Заснул опять. Но, так как сон был яркий и второе спанье не заглушило его, то, встав, по обычаю предков, взглянул в “Сонник”. Предстоит какое-то великое счастье, а затем такое же великое несчастье… И тут помпа! Коромысла всюду качаются вверх и вниз!..” (Иванов 2001. Дневники: 292).

Автокомментирование обращения к соннику свидетельствует о понимании противоречивой природы виртуальной реальности сновидения, нуждающейся в дешифровке, ключ к которой не всегда доступен разуму. Как иронически заметил писатель в своей повести “Опаловая лента” (1944), “сонники отбивают ото сна” [III, 5, 332].

Такой же редкостью для него были и цветные сны. Послевоенная дневниковая запись 1957 г. “Странный я видел сон; никогда такое не снилось. Я вообще, должно быть, редко вижу цветные сны, хотя живопись и люблю.

Это восстанавливался какой-то старинный дворец, в середине какого-то полуразрушенного города, который, должно быть, я часто вижу во сне. Я прошел в него не с улицы, а через какие-то подвалы: едва ли не через военные мастерские.

Дворец был небольшой, со старинными круглыми сводами, с множеством лестниц; что-то вроде Кремлевского. Всюду ходили рабочие, стояли ведра с краской, кое-где леса.

А некоторые залы были уже отделаны – художниками, корейцами. Даже пол был написан. Я ходил по залам босиком. Ноги прилипали к свежей краске.

На стенах… боже мой, как это было прекрасно!

Стены заполнены были картинами, – маслом, прямо на стене. Голубое, желтое, розовое. Мотивы все старинные, – хотя писали молодые люди.

Мне понравилась какая-то синяя, в синих тонах, картина, изображающая берег озера, деревья и группу людей, отдыхающих на траве, у ручья. Я похвалил. Какой-то кореец сказал:

– Хорошо? Хорошо! А вот – Катя, – т. е. работы Кати – и указал на кореянку-художницу, которую звали по-русски Катей. Она повела показывать свои работы.

Это было голубое чудо в легкой дымке!” (курсив автора) (Иванов 2001. Дневники: 397–398). Сновидение передает путь художника через препятствия к чаемой гармонии, путь, зафиксированный в хронотопе, цвете, осязании, коммуникации.

Нетрудно заметить, что зафиксированных сновидений немного, они свидетельствуют о двух линиях сновидческого воображения – жизнеподобной и жизнетворящей, реалистичной и модернистской, то, что подтверждает синкретизм творчества этого писателя и обозначает проблему сближения онейросферы и искусства.

Не претендуя на полноту классификации и интерпретации литературных снов у Вс. Иванова, остановимся в порядке эксперимента на рассказах, на наш взгляд, наиболее репрезентативных: “Жаровня архангела Гавриила”, “Долг”, “Жиры”, “На покой”, “Смерть Сапеги”, “Фотограф”, “Листья”, “Садовник эмира Бухарского”, а также для сравнения на повестях и на романе “Похождения факира” в границах исследуемого периода.

В жанровой типологии Д. Давыдова указаны три составные литературного сна: сон-быличка, сон-аллегория, сон-притча; в первом типе эксплуатируются маркеры “подлинности”, во втором – маркеры “вымышленности”, третий же сближается с повествованиями, построенными на логике сна (Давыдов 2002: 249). Нам представляется, в типологии сновидений в авторской модели мира Иванова приоритетны два последних. Мы также учитываем сновидческие типологии Д.А. Нечаенко (Нечаенко 1991), Н.А. Нагорной (Нагорная 2000), Б.С. Кондратьева (Кондратьев 2001), Т.С. Садовой (Садова 2004).

Другой особенностью ивановской онейросферы является обусловленная жанром рассказа краткость литературного сна в отличие, к примеру, от развернутого – сна во сне – в его романе “У”.

Градация состояния сновидения в исследуемых нами произведениях достаточно традиционна: уход в сон, собственно сон, сон со сновидением, выход из сна, состояние между сном и бодрствованием, бессонница, дремота. Физическое состояние сновидца (здоровье/нездоровье) также влияет на протекание и содержание сна, на его психофизиологические нюансы.

В ивановской онейросфере есть обычные сны, в которых сновидец – участник, свидетель, наблюдающий за виртуальными событиями со стороны и не способный прервать, изменить или закончить сновидение, а также “просветленные”, “прозрачные” сны, в которых сновидец осознает, что он видит сон, может управлять им (управляемые сны), заказывать необходимые сюжеты (заказанные сны).

Сновидение у Вс. Иванова, как правило, сопровождается последующим комментированием сновидцем или слушателями рассказа о сне, разгадыванием его смысла. Поэтому обращение к тексту-проекции (описание сна) тесно связано с герменевтической надстройкой, определяющей интерпретации сновидений.

Часто наблюдается повторяемость сновидений, а также фрагментарность, прерванность, незаконченность, сны со счастливым концом или, наоборот, открытые финалы.

В немногих рассказах в одном тексте встречается несколько снов (“Жиры”, “Садовник эмира Бухарского”), принадлежащих разным героям, в том числе и в гендерном плане.

Внутритекстовые маркеры сновидения включают в некоторых рассказах название произведения (жаровня архангела Гавриила).

Встречается импровизированный пересказ воображаемых сновидений, в которых видно мерцание неотступных мыслей-переживаний. Юродивый рассказывал посетителю:

“Может быть, мне кровь свою суждено выпить? Может быть, тридцать лет подряд, – едва задремлю, – и вижу, кровь свою пью. Может быть, каждую ночь приходит ко мне сестра и говорит, “вставай, Ананий, весна!” А я ей: “Нету сил, помоги мне”. Она меня за руки берет, поднять пытается – и не может…” [I, 3, 42]. В том же рассказе “Блаженный Ананий” есть упоминание о сне-видении относительно святости могилы Смирнова-старшего, несущей исцеление.

Персонажи-сновидцы обычно не сочиняют свои сны, не комбинируют их, не соотносят с впечатлениями после пробуждения, корректируя сновидения или рассказ о них в связи с совершившимися событиями. Проблема субъективного и объективного в сновидении у писателя (при всей иррациональной природе ониризма) в одних случаях может быть причинно детерминирована с точки зрения не случайности, а закономерности смыслового содержания сна, связанного как с конкретной ситуацией, так и с типом героя.

Так, в рассказе “Жиры” (1924) сновидение-аллегория Лапушкина о своем удостоверении, неимоверно расширяющемся, определено его передвижением из плена по многим фронтам на родину, политической обстановкой периода Гражданской войны с обязательным предъявлением мандата.

“Ему наконец надоело, потому что даже во сне чудилось – шлепают штемпеля в его удостоверение, а оно силится надуться, расшириться. Удостоверение становится шире всей Лапушкиной жизни” [III, 2, 202].

Бессознательной реакцией человека становится последующее действие: “Он спросонья, не разобравшись, вскочил и порвал удостоверение” [III, 2, 202].

Гипербола отсылает читателя к рассказу серапионовского собрата Л. Лунца “Исходящая № 37” (1922), в котором зав. канцелярией, мечтая превратить людей в бумажки для удобства манипулирования ими, фантасмагорически завершил свой жизненный путь бумагой в клозете. Иронический модус текста явлен в логическом выборе чиновником материала:

“Высшая материя, в каковую должно превратить граждан, есть бумага. Немедленно изложил эту мысль в своей докладной записке, аргументировав ее нижеследующим образом: во-первых, бумага есть материя тонкая, иными словами, материя высшая, во-вторых, бумага есть материя, легко поддающаяся учету, в-третьих, бумага есть материя и тем самым уже ценна для Советской России, каковая ощущает острый материальный кризис” (Лунц 1998: 408).

В повести “Чудесные похождения портного Фокина” (1924) Вс. Иванов пояснил знаковую тему: разговоры пассажиров поезда о человеке, который “скупал у всех удостоверения, соскабливал чужие фамилии резинкой и вписывал свою. Большая карьера и большой почет у этого человека были. Всю дорогу почти об этом говорили, и непонятно: от зависти ли перед карьерой или большим количеством мандатов, дающих такое спокойствие человеку” [III, 3, 10]. “Спокойствие” в контексте повести прочитывается как искомая безопасность личности; ср. в комедии Н. Эрдмана “Мандат” (1925).

Как писала М.А. Черняк, анализируя эту тему в романе Вс. Иванова “Кремль”, “биография посредством штемпелей” становится узнаваемым фактом действительности 1930-х гг., зачастую бумага важнее человеческих качеств (вспомним, в “Золотом теленке” И. Ильфа и Е. Петрова: “…вид бумажек немного успокоил председателя, и воспоминания братьев стали живее”) (Черняк 1994: 149–150). А сам человек бывает подозрительнее, чем бумага. Ср. далее: “Брат украшал его сухое изложение деталями настолько живописными, что председатель, начинавший было уже успокаиваться, снова навострил уши” (Ильф, Петров 2006: 76).

В ивановских сновидениях присутствуют обыденность алогизма, нарушение причинно-следственных связей, немотивированность начала и конца, связанные как с ирреальностью сна, так и с самой реальностью через понятия “жизнь есть сон” и “сон есть смерть”.

В романе “Кремль” в рассмотренной нами сюжетной линии И. Лопта – Е. Рудавский последнему снится, что он отрубил слону голову с клыками. В контексте взаимоотношений бывших хозяина и работника эта экзотика провоцируется, скорее, необычным долгом, но все же не понимается сновидцем: “Что бы это значило?”, тем самым оставляя возможность читателю включиться в предложенную автором интеллектуальную игру. Так как, приглашая своего читателя на роли авгуров, оракулов, автор вовлекает его в чужую тайну, создавая условия сотворчества и при этом оставляя за собой первичное право посвященного.

В условной классификации ивановских сновидений в малой прозе присутствуют бинарные оппозиции: реальное – фантасмагорическое, будничное – героическое, привычное – экзотическое, ясное – смутное, тяжелое – легкое, восходящее – нисходящее и др.

Как правило, символика сна при всей многозначности интерпретации в значительной степени проецируется на идейно-художественную заданность произведения, определяя семантическое, семиотическое, религиозно-этическое, мифо-ритуальное, культурно-психологическое наполнение (“Жаровня архангела Гавриила”, “Долг”).

Природа бессознательного как отражение внутренней жизни человека, подавленной сексуальности представлена через сновидения героя в рассказах “Смерть Сапеги”, “На покой”.

В некоторых рассказах Вс. Иванова сновидения апеллируют к вещему статусу, предопределяя сюжетно-фабульный план и структурируя композицию (“Жаровня архангела Гавриила”, “Долг”).

Сновидение как одна из особенностей психологической характеристики персонажей может реализоваться в самых разных формах. Скажем, в способности людей не помнить свои сны. Таков вначале самоуверенный Федор Пронышко в рассказе “Мельник”: “…мгновенно, твердо и настойчиво, как он все делал в жизни, заснул. Снов ему не снилось” [III, 3, 497]. Большинство психотерапевтов, согласно Патриции Гарфилд, сходятся на том, что “низкая степень запоминания свидетельствует о торможении (подавлении) работы сознания и об отказе от собственных психологических переживаний. Очевидно, те, кто помнит мало снов, являются конформистами, старающимися строго контролировать самого себя с целью самозащиты: они более скрытны и менее искренни, чем те, чей уровень запоминания снов высок” (Гарфилд 2003: 282–283).

Другой особенностью характеристики персонажа становится хроническая бессонница (“Пустыня Тууб-Коя”) или мнимое отсутствие сновидений в процессе сна (“Долг”) как следствие переломной, опасной ситуации (сон-беспамятство).

Сонливость также может манифестировать бездуховность человека (“Парни и девки расходились по домам. Девки зыбались чреслами, шел от них плотный запах кислого хлеба, а парни словно спали”), инертность как забытость человека богом: “Видно, и бог-то тоже спит” (“Плодородие”, 1926) [III, 2, 361].

Возможна и сравнительная характеристика личности с точки зрения человека, выслушивающего чужие сновидения: “Она длиннее и однообразнее своих снов” (“Садовник эмира Бухарского”, 1925) [III, 2, 211]. Здесь сновидение в своей коммуникативной функции: подразумеваемый пересказ сна для слушателя.

В том же рассказе редкий случай “заказанных” снов газетчицы о якобы нашедшемся муже. “ Какие сны покажете, Елена Константиновна?” – добродушная шутка садовника как апелляция к кинематографическому приему; “Не мешай мне видеть сны, может быть, мне еще будет указание о моем муже…” – визуальная реакция зрителя, настраивающегося на просмотр сновидения, которое должно выполнить роль “коммуникативного окна”; “…не мешай спать, мне снятся везде одинаковые сны” – каталогизация сновидений [III, 2, 215, 226].

Попытки женщины бежать в желанные сновидения, – распространенный литературный прием (Жолковский 1994: 185–186), в котором имплицирован мотив бегства от действительности; кроме того, стремление сознательно распоряжаться своими снами – это намерение героини придать своим сновидениям провидческий характер по вызову. Такой метод произвольного вызывания сновидений с древнейших времен почитался в Греции, Риме, Египте, Китае, Иране и Индии. Так, в Греции и Риме практиковали метод инкубации сна, когда люди уходили в священные места, чтобы получить от Бога нужный им сон. Эта практика в психотерапии известна как “заказанные сны” (Рейнуотер 2003: 324–327).

А.К. Жолковский настаивает на том, что волевая настройка собственных, казалось бы, непроизвольных состояний вообще характерна для человека (анти)утопической эпохи (Жолковский 1994: 347).

Другим приемом является не “рассказывание сна” героем (Малкольм 1993: 126), а констатация впечатления от сновидения, определение семантики сна.

“…сон у него послевоенный, долгий и нелепый, как крымские парки, где рядом с пальмой насадили теперь месткомы огурцы” [III, 2, 211].

Или: “ Сон его горький и слипает пальцы, и на нем, как на цветном грибе, гибнут мухи” [III, 2, 218].

И, наконец, “первые половины дней – окончились,