Geum.ru

Рациональность в социальном мире

Вид материалаРешение

Содержание


Общие проблемы специального фундаментализма
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16
консерватизм: в общем виде это – положение о том, что наличные полагания не подвергаются субъектом сомнению, если на то нет веских оснований; иными словами, мы стараемся придерживаться своих прежних полаганий, если они не дают нам основательного повода их отвергнуть. С этим связана и концепция негативной когерентности: мы обычно сохраняем презумпцию совместимости и когерентности наших полаганий, пока у нас не появляются специальные основания для сомнения. В этом случае в дело вступает позитивная когерентность – процедура, инициируемая сомнением и нацеленная на установление действительной меры когерентности данной системы. Такой подход на первый взгляд позволяет сохранить когерентность как существенное основание рациональности. Однако его защитники должны иметь дело с философским вопросом следующего вида. Одно дело – признать, что презумпция (негативной) когерентности – неотъемлемый элемент наших привычных способов рационализации поведения; другое дело постулировать ее в качестве методологического принципа решения философской проблемы рациональности.

Другая общая проблема, связанная с реализацией идеи достаточного обоснования, получила в литературе по этой тематике название проблемы регресса обоснования. Для того, чтобы позитивное обоснование, например, в форме позитивной когерентности начало работать, нужна отправная точка обоснования. Причем, это должно быть нечто, во-первых, обладающее способностью обосновывать все последующие шаги и, во вторых, не требующее откладывать далее позитивное обоснование. Что может функционировать в таком качестве? Дать на это ответ с точки зрения когерентистского обоснования – не простая задача. Ведь если в качестве источника рациональности или обоснованности полагания принимается его когерентность другим полаганиям, то этим предполагается, что исходный пункт обоснования – другие полагания. Но они также должны быть когерентны, а значит, прежде чем сопоставлять им данное полагание, необходимо установить меру их собственной когерентности. Но если их когерентность не может быть ничем другим кроме как когерентностью другим полаганиям, то, следовательно, начинать надо с них. Но проблема состоит в том, что какие полагания мы ни возьмем в качестве исходного пункта рационализующего обоснования, если наш единственный источник обоснования такого рода – когерентность, - их собственная когерентность всегда должна быть предварительно установлена. Таким образом, рационализующее обоснование посредством установления когерентности не может даже начаться, поскольку нет никакого полагания, которое могло бы быть исходной точкой такого обоснования в желаемом смысле. Либо что-то необоснованное, ненадежное должно быть взято в качестве такой исходной точки, достаточно произвольно; но в этом случае качество результирующего рационализующего вывода останется под большим вопросом. Либо можно надеяться на то, что полагания в системе каким-то образом поддерживают друг друга так, что вопрос об исходном пункте обоснования может быть редуцирован. Такого рода ответ когерентистов лежит в ссылке на фундирующую роль негативной когерентности. Предлагается различать между линейным когерентистским обоснованием (только что рассмотренным и ведущим к бесконечному регрессу) и нелинейным. Последнее понимается как реализация принципа взаимной поддержки полаганий в системе. Один из главных защитников такой позиции – Лоуренс Бонжур: он предлагает рассматривать в качестве парадигмального случая обоснования полагания не обоснование конкретного полагания, убеждения или верования, а обоснование всей системы, частью которой это полагание является. Вся система в целом при таком подходе должна «схватываться» как когерентная, чтобы можно было признать рациональным данное полагание. Но здесь существенно, чтобы соблюдались следующие условия: 1) сама интуиция, приписывающая когерентность должна представлять данную систему, содержащую данное полагание как ту самую систему, которая является актуальной системой полаганий данного субъекта; 2) достижение этой интуиции не должно требовать большого количества шагов (Бонжур полагает, что процедура включает всего два шага: репрезентация полагания как части действительной системы и репрезентация этой системы как в общем когерентной); 3) она должна, тем не менее, быть надежной; 4) и наконец, она не должна быть точным описанием когерентности системы, поскольку в этом случае подобная интуиция была бы доступна лишь идеальному агенту. Такая интуиция тогда может быть хорошим основанием продолжать полагать то, что полагаешь в виду новых изменений в системе полаганий. Совмещение этих требований – весьма трудная задача и, конечно, решение Бонжура, как и все предлагаемые в этом направлении решения, не могут претендовать на окончательность и эффективность. Коротко говоря, даже если предположить, что все эти условия как-то выполнимы, поскольку, как и все прочие состояния нашей собственной психики, результаты такого усмотрения даны субъекту обоснования только ретроспективно, необходимо, чтобы что-то гарантировало, что наблюдаемая ретроспективно когерентность системы распространяется на саму ситуацию наблюдения, т.е. на ту систему полаганий, которая является актуальной системой субъекта непосредственно в ситуации обоснования. В концепции рациональности Декарта таким гарантом был Бог – абсолютно трансцендентный системе «фактор». Это проблему можно обозначить как проблему трансляции надежности (или обоснованности). Когерентность сама по себе не может обеспечить ее решения. Поэтому рассмотрим другие концепции обоснования.


1.3.1.3. Рационализующая роль дисквалификаторов.

Одним важным рационализующим элементом когерентности, который функционален, несмотря на фундаментальные проблемы самой концепции когерентистского рационализующего обоснования, является то, что пытается «схватить» концепция дисквалификаторов или, по-другому, «перечеркивателей» (“defeaters” or “overriders”).

Идея предельно проста: если задаться вопросом, что отличает ошибочное мнение или заблуждение, то ответ, скорее всего, будет таким: есть информация, данные, зная которые рациональный агент с большой вероятностью отказался далее придерживаться этого мнения, иначе говоря, внес бы соответствующие изменения в свою систему полаганий. Традиционно в философии науки принято различать между логической фальсификацией и практической фальсификацией системы высказываний или теории. В первом случае предполагается, что объективно существуют основания, относительно которых данную теорию следует признать ложной или, по крайней мере, не достаточно истинной. Это, так сказать, нормативный или этический аспект научной рациональности. Но логическая фальсифицированность, по общему признанию, не гарантирует практической фальсифицированности, т.е. реального отказа считать данную теорию истинной на данных фальсифицирующих основаниях. Более того, история науки, в ее современных интерпретациях, дает много примеров, когда практическая фальсификация не следовала из логической фальсификации. Всякая новая дерзкая теория, как правило, изначально логически фальсифицирована, по меньшей мере, теми фактами, которые подкрепляют прежнюю теорию, с которой данная спорит, и не подкрепляет данную теорию. Но если бы ученые на этом основании сразу же отказывались от новых теорий, могла ли наука развиваться? Возможно, могла бы, но есть серьезные подозрения, что ее экстенсивное развитие, на которое тогда только и оставалось бы рассчитывать, ограничивало бы весь прогресс ростом объема тривиальных результатов. Во всяком случае, вполне уместно усомниться в том, что практическая фальсификация, обоснованная логической фальсификацией всегда является признаком научной рациональности. Дисквалификаторы или перечеркиватели – аналоги научных фальсификаторов в повседневной социальной практике; отличие их вполне может состоять в том, что подлинный фальсификатор должен отвечать большему числу формальных требований, помимо того, что область его применения ограничена теориями, а не какими угодно наборами высказываний, тем более – одиночными убеждениями. Действительно, основания, по которым ученые не отказываются от логически фальсифицированных или легко фальсифицируемых теорий, обычно подпадают под категорию чисто практических. Но исследуем вот какой вопрос: нет ли у отказа от практической фальсификации также и эпистемической подоплеки? Одним из таких практических оснований может быть, например, надежда на то, что то, что сейчас способно фальсифицировать теорию, потеряет с развитием теории свою фальсифицирующую силу, что теория будет способна ассимилировать эти факторы. Это может быть реализовано, по меньшей мере, одним из двух следующих способов: 1) фальсификатор может быть переинтерпретирован теорией так, что перестанет ее фальсифицировать и даже, не исключено, будет, напротив, ее поддерживать, и 2) сам фальсификатор будет надежно фальсифицирован. Для того, чтобы мы сейчас могли сказать, рационально ли полагать далее данную теорию истинной или продолжать разделять данные убеждения, мы должны сейчас иметь когнитивный доступ к факторам такого рода. Что касается изменения фальсифицирующего статуса соответствующих данных в отношении теории, то, поскольку знать, как он изменится, значит, не в последнюю очередь, знать, как изменится сама теория, а следовательно, для агент – предвидеть изменения своей системы полаганий, вряд ли когнитивный доступ к таким данным может быть надежно обеспечен и, что важнее, вряд ли полагание может само быть надежным теоретическим основанием отложить фальсификацию. Факторы же второго рода, напротив, непосредственно доступны в тот самый момент, когда нам требуется вынести суждение о характере фальсификации: фальсификатор фальсификатора может быть основанием решения в том же самом смысле, что и фальсификатор теории, представляя собой, т.о., когнитивно доступное теоретическое основание отказаться от практической фальсификации или отложить ее.

Аналогично, можно утверждать, уже в контексте более широком, чем философия науки, что каждое наше полагание может быть сопоставлено релевантной группе свидетельств, которые относительно этого полагания будут выполнять функцию оснований отказаться то этого полагания, перестать его придерживаться. Рассмотрим пример: расследуется дело о краже редкой книги из библиотеки; известно, что за весь день, когда была украдена книга, библиотеку посетил только один человек – мистер Джонс – и он заказывал эту книгу, и как раз после его ухода книга исчезла. Правдоподобная гипотеза следствия – книгу украл мистер Джонс. Но мать мистера Джонса, миссис Джонс утверждает, что у Джон Джонса есть брат близнец, Стив Джонс, который всю жизнь прожил заграницей, но как раз перед происшествием вернулся в родные месте; и она утверждает, что это Стив был в библиотеке в тот день, а Джон вообще отсутствовал – был по делам в другом городе. Очевидно, если бы эта информация была известна следователю, у него появились бы весомые основания усомниться в правильности первоначальной гипотезы: это и есть ее перечеркиватели или дисквалификаторы. Далее можно обобщить эти интуиции, выдвигая следующий критерий: рациональным будет полагание, недисквалифицируемое на множестве всех релевантных дисквалификаторов38. Какие релевантные данные могут играть роль реальных и адекватных дисквалификаторов? Стандартно указывают на два соответственных условия. Во-первых, дисквалификатор должен представлять собой информацию, физически доступную агенту, т.е. такую, которую он может получить в данной ситуации, не затрачивая сверхусилий и неприемлемо много времени. Во-вторых, это должна быть социально востребованная информация, т.е. такая, что существует социальное ожидание, что нормальный член данного общества в данных обстоятельствах должен позаботиться о том, чтобы получить эту информацию (это часть его этики). Если некто, живущий обычной жизнью в большом городе, никуда не пропадавший и не спавший летаргическим сном последние два года, уверен, что сейчас 1999 год от рождества Христова, то иррациональность этого взгляда будет достаточно очевидна уже на том основании, что этот агент не только мог заглянуть в календарь, но и должен был это сделать, с точки зрения его социализации, чтобы получить соответствующую информацию. Это, как видно, - нормативный подход к рациональности. Так же, как и в случае отказа от практической фальсификации теории, агент может иметь хорошие практические основания сохранить свои полагания, перечеркиваемые физически доступной и социально востребованной релевантной информацией. И среди них может быть вполне теоретическое основание, а именно то, что данный дисквалификатор сам перечеркивается другой релевантной физически доступной и социально востребованной информацией. Дополним пример с ограблением библиотеки: предположим, миссис Джонс – патологическая лгунья и такой стиль ее поведения обусловлен психическим заболеванием; в этом случае ее дисквалифицирующее свидетельство о том, что у Джона Джонса есть брат близнец, который и совершил ограбление, само может быть перечеркнуто этим фактом. Если эта информация физически доступна следователю и социально востребована, то в отношении его исходной гипотезы она может играть роль восстанавливающей исходный статус информации. Уже просто наличие такого перечеркивателя исходного дисквалификатора может, в принципе, рассматриваться как достаточное основание рациональности полагания исходной гипотезы истинной, даже если фактически агент сохраняет ее эпистемическую значимость на каком-то другом (практическом) основании. Хотя в этом случае его метод защиты своей позиции в целом может быть признан не вполне рациональным именно в силу того, что он не получил релевантной социально востребованной информации – не справился о психическом состоянии свидетеля, миссис Джонс.

Эпистемологический вопрос, который пытаются решить, в том числе, апеллируя к концепции релевантных дисквалификаторов, – это вопрос о том, каким условиям должно отвечать полагание, убеждение или верование, чтобы считаться знанием. Общее требование, которое при этом может быть сформулировано, гласит, что агент знает, что Р, тогда и только тогда, когда у него есть такой аргумент в поддержку Р, который 1) (в конечном счете) недисквалифицируем на множестве всех истин и 2) (в конечном счете) недисквалифицируем на множестве всех истин, социально востребованных для этого агента39. «В конечном счете» здесь призвано указать, что, даже если есть релевантные дисквалификаторы для «Р», все они, в свою очередь, перечеркиваются восстанавливающими полагание, что Р, в качестве знания свидетельствами. Слово «истина» здесь употреблено не случайно; именно вопрос о знании делает его здесь незаменимым просто словом «информация». Дело в том, что, тогда как релевантный дисквалификатор полагания, вероятно, не обязан сам быть истинным полаганием или истинной пропозицией, поскольку его роль ограничена прекращением действия негативного обоснования, для того, чтобы быть восстанавливающим знание перечеркивателем релевантного дисквалификатора, соответствующее свидетельство само должно быть истинным полаганием или истинной пропозицией. Если нет, то что тогда гарантирует прекращение дисквалифицирующего действия так перечеркнутого свидетельства? В случае вопроса о рациональности, пожалуй, это требование – избыточно. Во всяком случае, вряд ли осмысленно понимать зависимость восстанавливающей рациональность функции релевантного перечеркивателя дисквалификатора от его истинностных характеристик настолько аналогично подобной зависимости для восстанавливающей знание функции.

Однако другая трудность препятствует использованию этой концепции в качестве универсального критерия рациональности или адекватного дополнения другого критерия до достаточного. Эта трудность связана с объемом релевантных дисквалификаторов. В самом общем виде проблема состоит в том, что восстаналивающий рациональность дисквалификатор тоже может быть перечеркнут каким-либо релевантным свидетельством. С точки зрения теории рациональности может быть небезразлично, дисквалифицируем ли адекватным образом дисквалифицирующий дисквалификатор аргумент; а раз так, то восстанавливающий рациональность статус может быть оправдано поставлен в зависимость от недисквалифицируемости аргумента данного вида. Иначе говоря, если зафиксирован медицинский факт, что за последние месяцы психическое состояние миссис Джонс настолько улучшилось, что она начала говорить правду и вспоминать действительные факты своей биографии, то наличие этого факта, хотя не может подорвать дисквалифицирующую функцию знания о ее болезни в отношении ее собственных свидетельств, но вполне может подорвать восстанавливающую рациональность функцию этого фактора в отношении исходной гипотезы следствия.


1.3.2. Фундаментализм.

Поскольку обоснование инференциальными связями (связями вывода), хотя и представляет собой, пожалуй, распространеннейший вид обоснования, не гарантирует рационализующей обоснованности в силу угрозы бесконечного регресса, какие-то элементы системы должны быть обоснованными в каком-то другом смысле. Один способ отвечать на вопрос, в каком смысле должны быть обоснованы инференциально обосновывающие полагания, может быть объединен под заголовком «общий консерватизм»: исходным принципом при таком подходе является принцип сохранения существующих полаганий, способов поведения и прочего; основным «методом» обоснования – негативная поддержка существующей системой, консервативно понимаемой как надежная. Это – не процедурное обоснование, в отличие от позитивного, оно не требует никаких реализующих обоснование специальных шагов (и даже, возможно, простой рефлексии над собственным восприятием существующих полаганий) и никакой специальной субъектной позиции или точки зрения. С одной стороны, такой подход может быть интерпретирован как рационалистический; но для этого требуется показать, что консервативно удерживаемая система или какие-то ее существенные элементы действительно делают такую консервативную позицию признаком рациональности. Иначе, для рациональности здесь крайне мело оснований: консерватизм тоже многолик, и сам факт удержания полаганий в неизменном виде, несмотря на изменившиеся условия, даже если он представляет собой результат обобщения, надежно проведенного на значительном материале (т.е. обладающего высокой степенью индуктивной надежности), совсем не обязан говорить нам что-то о качестве того, что так удерживается в рационализующей системе координат. Поэтому антирационалистическая интерпретация консервативного решения проблемы регресса выглядит более убедительной. С этой точки зрения, нет никакой универсальной рациональности: если что-то удерживается консервативно перед лицом достаточно серьезных изменений и на достаточно большом объеме интерсубъективных взаимодействий, то это говорит само за себя – например, об эффективности такой позиции, но главным образом, конечно – о социокультурном и языковом контексте данного вида консерватизма; бессмысленно дальше спрашивать, что это значит для рациональности. Однако, отрицание универсальной рациональности может еще не предполагать скептического релятивизма – позиции, с точки зрения которой разговор о рациональности вообще лишен какого бы то ни было познавательного смысла и все рационально или нет относительно конкретных обстоятельств. В зависимости от трактовки «конкретных обстоятельств» – насколько эти обстоятельства ограничены частной ситуацией или же, напротив, более общими условиями, такими, например, как язык или культурная парадигма – релятивизм может быть более или менее скептическим относительно идеи рациональности как таковой. (Не исключено даже, что крайний скептицизм в отношении рациональности – позиция столь же мало реалистичная, как и рационализм, опирающийся на концепцию идеального агента.) Далее мы рассмотрим одну версию антиуниверсалистского рационалистического подхода, ассимилирующую принцип общего консерватизма.

Другая идея, отталкивающаяся от проблем регресса и обоснования, получила в соответствующей литературе название «фундаментализм». Ту его версию, которая предполагает универсальную рациональность и восходит, по крайней мере, к философии Рене Декарта, иногда еще называют специальным фундаментализмом40. Эта концепция в общем виде предполагает, что 1) все рациональные полагания должны быть позитивно обоснованы, а стало быть, процедурно обоснованы и 2) некоторые полагания должны иметь самообосновывающий статус, т.е. их обоснованность не должна зависеть от инференциальных связей с другими элементами в системе. Такие полагания обычно называют базисными или фундаментальными. Картезианский рационализм и классический эмпиризм оба в основном принимают эти два пункта, но расходятся в трактовке источника самообоснованности или фундаментальности полаганий специфицируемой группы. В первом случае на роль базисных полаганий предлагаются самоочевидные идеи, такие, что их надежность, ясность и отчетливость даны непосредственно в самом их представлении. Во втором случае предлагаются элементарные распознаваемые опытные (эмпирические) содержания или, по-другому, полагания наблюдения. Их самообоснованность, согласно предположению, состоит в корреспонденции с самой реальностью, в том, что эти содержания выражают непосредственный субъективный опыт взаимодействия с миром, включая его познание. Но как самоочевидность, так и непосредственная корреспондентность, суть всего лишь гипотезы, от истинности которых зависит при таком подходе рационализуемость убеждений и действий субъектов. (Порядок рассуждений здесь простой: если адекватное обоснование может быть только позитивным, и нет ни одного истинного описания состава или общего характера базисных элементов обоснования, то ничто не может быть адекватно обосновано.) Это не значит, однако, что единственное, что мы можем сделать «перед лицом» такого теоретического конфликта – это развести руками. Спор может быть продолжен, например, в направлении использования других дополнительных факторов, например, факторов когерентности и консервативности для поддержки правильности выбора элементов данного вида в качестве фундамента обоснования. Например, обосновывающая функция полаганий наблюдения может подкрепляться использованием концепции «наилучшего объяснения». Так, если субъект убежден, что видит листок бумаги, то в качестве обоснования он может привести следующее. «Наблюдается нечто тонкое, гибкое, белое…. Наилучшее из имеющихся объяснение этого наблюдения состоит в том, чтобы утверждать, что я вижу листок белой бумаги». Из этого примера видно, что для того, чтобы играть свою обосновывающую роль, полагаемые базисными наблюдения нуждаются в достаточно плохо связанным с опытом (во всяком случае, не выражающим его непосредственно) теоретическом убеждении, что интерпретация опыта должна следовать принципу наилучшего объяснения, а также в убеждении, что именно данного вида содержания являются источником наилучшего объяснения в подобных случаях. Эти факторы, в свою очередь, скорее относятся к тому, что выражает идея когерентности. Их вовлеченность в обоснование грозит циркулярностью последнего. Кроме того, скажем, стандартным критерием наилучшего объяснения считается его простота в сравнении с другими. Но «простота» может обозначать разные вещи: например, Куайн41 различает, по крайней мере, два смысла, в которых объяснение может быть простым. С одной стороны, оно может быть простым по форме, что делает его удобным в применении (простота применения). Но эта простота предполагает использование емких, а следовательно, смутных понятий; поэтому, будучи простым в использовании, такое объяснение не будет простым во втором смысле, а именно в смысле языка объяснения. Простота в этом смысле предполагает, что для объяснения выбирается максимально ясный и точный язык – язык с минимальным набором неопределяемых базисных терминов, все остальные дескриптивные элементы которого конструируются по четко сформулированным правилам с помощью этих терминов. Простое в этом смысле объяснение с трудом может претендовать на простоту применения. Два эти требования простоты очень плохо совместимы.

Согласно современных версий специального фундаментализма, фундаментальные полагания не обязательно гарантировано должны быть всегда истинными – иначе говоря, обоснование может быть адекватным, не будучи непогрешимым. Такая позиция, в свою очередь, вряд ли может быть четко сформулирована без использования идеи общего консерватизма. Идея заключается в том, что обоснование состоит в сведении данных к базисным полаганиям, в то время как обосновывающий статус последних не ставиться под вопрос. Но некие специальные обстоятельства могут «бросить вызов» этому статусу, обычно действующему консервативно, что может привести даже и к переоценке надежности фундаментальных полаганий. Элементарный пример дисквалификации полагания наблюдения дают случаи «обмана чувств»: например, галлюцинации, интерпретируемые как реальные объекты, отдергивание руки, притронувшейся к чему-то холодному, принятому за что-то горячее и тому подобные. «Виновником» таких обманов стандартно считается дополнительная информация, не связанная непосредственно с опытом, но участвующая в конституировании перцептивных содержаний. Наиболее продвинутый и утонченный эмпирицистский фундаментализм отдает дань существенной роли подобной информации, позволяя ей (а стало быть, факторам когерентности) служить основанием дисквалификации фундаментальных полаганий, но сохраняя, разумеется, главный тезис базисности эмпирических полаганий в обосновании (в указанном консервативном смысле). Так же точно могут быть дисквалифицированы и фундаментальные полагания другого рода, например, предполагаемые самоочевидные определения, фундаментальные в силу своей самоочевидности. К таким относится, например, суждение «Все холостяки неженаты»: его истинность, согласно исходному предположению, вытекает просто из синонимии выражений «холостяк» и «неженатый человек». Тем не менее, такие случаи, как «гражданский брак», могут стать основанием пересмотра очевидности даже таких определений.

Общие проблемы специального фундаментализма. Первый вопрос, который обычно задают, критикуя какую-либо концепцию фундаментализма, - почему эта группа полаганий такая особенная, чтобы именно соответствие ей считать критерием рациональности? Ответы, привлекающие другие критерии наталкиваются на возражения от циркулярности (возрождается круг в обосновании) и достаточности (почему все эти соображения могут быть достаточным основанием атрибуции рационализирующей фундаментальности именно данной группе полаганий?). Другой вопрос касается проблемы реалистичности фундаменталистского обоснования: обычно мы не держим в памяти, как именно мы получили те или иные полагания, т.е. насколько они связаны инференциально с фундаментальными полаганиями, и, что хуже того, мы обычно не в состоянии надежно воспроизвести инференциальную цепочку, которая связывала бы данное полагание с базисными. Мы можем сконструировать такую связь, но что гарантирует нам, что это – репродукция реальной связи, что данное полагание действительно было так получено и, соответственно, является инференциальным результатом, позволяющим приписывать рациональность? Пример42: Фундаменталист спрашивает свою знакомую: Поль был вчера на приеме? Знакомая: Да, был. Фундаменталист: Ты помнишь свое перцептивное основание считать, что он там был? Знакомая: Я помню, что видела его там. Фундаменталист: На нем был галстук? Знакомая: Не помню. Фундаменталист: Помнишь, как он выглядел? Знакомая: Не в деталях, конечно, но помню, что я его там видела. Фундаменталист: Раз ты не помнишь перцептивное основание твоего вывода, ты должна его отбросить. Знакомая: Это глупо. В основном наша память в совокупности с достаточно сложными теоретическими положениями выступает в качестве реального посредника между предполагаемым источником обоснованности и обосновываемым ссылкой на этот источник полаганием.

Стандартный путь спасения для фундаменталиста – ссылка на то, что надежность источника полаганий данного вида (например, перцептивных) обеспечивает их общую самообоснованность, хотя относительно происхождения каждого конкретного такого полагания мы можем ошибаться. Однако, какого рода фактор (с точки зрения идеи рациональности) – эта самая надежность источника?


1.3.3. Генетический аспект рациональности.

В современной западной философской эпистемологии это направление решения проблемы рациональности получило название «релайабилизм». Эта концепция ассоциирована главным образом с именем Алвина Голдмана; в той или иной мере к релайабилистам могут быть отнесены Свейн, Уильям Алстона и Эрнест Соса; кроме того, в настоящее время многие концепции используют определенные релайабилистские идеи. Можно различить между общим и специальным релаябилизмом, где последний – это голдмановский релаябилизм. В самом общем виде он утверждает, что рациональны те и только те полагания, которые появились в результате надежного (reliable) процесса или последовательности процессов, где надежность определяется так: надежны те и только те процессы, которые в основном продуцируют истинные полагания43. Очевидно, эта концепция циркулярна, если только «в основном производят истинные полагания» не расшифровывается когерентистски или в терминах общего консерватизма. Можно различать в рамках релайабилистского подхода между двумя позициями в отношении определения того, что является базисным носителем рациональности – полагания, относительно которых действия рациональны или иррациональны в силу их фундированности полаганиями соответствующих качеств, или же практики (устоявшиеся способы поведения в стандартизованных обстоятельствах), относительно которых, в свою очередь, полагания рациональны или нет лишь постольку, поскольку являются «продуктами» или результатами практик соответствующего качества. Последний подход разрабатывает У. Алстон44. В принципе Алстона интересует эпистемическая рациональность – рациональность относительно принятия или отказа принимать те или иные полагания, гипотезы, мнения в качестве истин, теорий, объяснений и тому подобного; поэтому он выделяет определенную группу практик, называя их «доксастическими практиками» и говорит о рациональности (которая в данном случае отождествляется с эпистемической обоснованностью) полаганий в терминах их генетических связей с практиками этого специфического вида. Рациональность доксастической практики определяется ее надежностью в качестве источника формирования полаганий соответствующего вида. Но надежность в этом смысле может иметь столько значений, сколько есть интересующих нас видов полаганий; отсюда – антиуниверсализм концепции: даже эпистемическая рациональность представляет собой скорее вариацию характеристик, нежели стабильную величину. Надежность доксастической практики определяется как большая разумность вовлекать себя в данную практику, чем избегать этого45. Определение – явно циркулярное, если только «разумность» здесь не употреблено метафорически; в этом случае, однако, если, например, в качестве критерия надежности здесь имеется в виду большая сравнительная вероятность последствий определенного рода, то концепция оказывается на поверку консеквенциалистской (см. следующий параграф). Алстон проводит параллель между своим понятием доксастической практики и понятием языковой игры Витгенштейна (признавая, правда, что термин «форма жизни» здесь больше подходит), отрицая при этом то, что он называет верификационистским ограничением в концепции языковой игры, состоящим в утверждении, что мы можем ставить вопросы об истинности и ложности только в рамках некой языковой игры, а не в трансигровой позиции, применяя процедуры и принципы, обусловленные конкретной языковой игрой, чтобы исследовать те проблемы, которые входят в ее объем. На это Алстон отвечает, что он «… может отлично понимать пропозиции… независимо от того, имеет ли он или кто-либо еще вообще представление о том, как определять, являются ли эти пропозиции истинными». Он апеллирует к реалистической концепции истинности, согласно которой истинность не определяется чьей-либо действительной или возможной эпистемической позицией vis-a-vis пропозиция. Он определяет доксастическую практику как систему или констелляцию диспозиций или привычек (или механизмов), каждая из которых производит полагание как продукт (output), связанный определенным образом с сырьем или, иначе, входными данными (input)46.

Фундаментальные черты доксастических практик: 1) Плюрализм: каждая доксастическая практика имеет свой собственный источник полаганий, свои собственные условия обоснования, свои собственные фундаментальные полагания и в некоторых случаях – свой собственный предмет, концептуальный каркас и репертуар возможных «перечеркивателей» (“overriders”). Это, конечно, не означает полную взаимную независимость доксастических практик: так, очевидно, что, скажем, продукты памяти и рассудка участвуют в формировании перечеркивателей для перцептивных полаганий. И продукты памяти и рассуждений так же, скорее всего, в большей или меньшей степени участвуют и в формировании самих перцептивных полаганий – во всяком случае это предполагается нашей здравой гипотезой временной протяженности восприятия и требованием единства воспринимающего сознания (или чего-то функционально подобного). Таким образом, кроме отношения эпистемической зависимости перцептивной практики от памяти и мышления (выражающемся в обращении к памяти и рассудку как к законным источникам перечеркивателей), мы имеем здесь и более «глубокое» отношение включенности этих практик в перцептивную практику в качестве ее легитимных конституент. И то же самое можно отнести к самой перцептивной практике как возможной конституенте других практик (в частности, той же памяти). Алстон предлагает, кроме того, различать между «генерационными» и «трансформационными» практиками, где первые производят полагания из недоксастического сырья (т.е. из не полаганий), а вторые трансформируют одни полагания в другие. Первые, по его мнению, можно использовать без опоры на другие практики, вторые всегда зависят в своем выполнении от других практик. Понятно, что образцом практик первого вида признаются перцептивные практики, а второго – рассуждения, предполагающие, что исходные полагания уже должны быть как-то получены, чтобы рассуждение могло начаться. Дальше подчеркивается следующее важное условие: а именно, что «каждая из генеративных практик имеет свои собственные особые предмет и концептуальную схему». И, наконец, «практика надежна (reliable) если и только если надежны ее специфические механизмы (способы) формирования полаганий»47. Все было бы хорошо в этой простой схеме, если бы только предварительно надежным могли быть наши полагания, касающиеся общих соответствий между видами полаганий и видами «механизмов», ответственных за формирование этих полаганий.

2) Освоение практики предшествует рефлексии над ней и ее критическому осмыслению. Возможно, это достаточно очевидное обстоятельство и можно рассматривать как показатель надежности, по крайней мере, таких базисных существующих практик, как перцепция и память вообще, но достаточно ли этого в качестве доказательства? Для этого нам следовало бы сперва признать, что подобного рода отношение – предшествование овладения осмыслению – в совокупности с некоторыми характеристиками устойчивости, распространенности и тому подобного дает адекватный критерий надежности такого рода: но это – как раз то, что нам надо выяснить. 3) Практики представляют собой множества, контекстуально связанные с другими практиками так, что освоение одних прямо зависит то освоения других. С этим нет смысла спорить, но понять это можно, в частности и так, что предлагаемое строгое деление на практики не очень-то поддерживается тем, как реально взаимосвязаны освоения разных видов деятельности: так, можно считать рефлексию над перцептивными содержаниями отдельной практикой, освоение которой характеризуется зависимостью от освоения перцептивной практики, но можно считать это и просто частью перцептивной практики. Возражение: у каждого вида практики свои входные данные (сырье) – у перцепции – чувственные данные, а у рефлексии – более сложные (в данном случае) перцептивные содержания, часто – пропозициональные. Ответ здесь может быть такой: даже в том виде, в каком ее предлагается здесь выделять, перцепция, т.е. некая стандартная процедура, производящая перцептивные полагания из чувственных данных, может включать в себя много этапов, каждый из которых может быть описан в терминах его собственной структуры «входные-данные-продукт»: то, что мы вправе так структурировать не только перцепцию, но даже и воспоминание, показывает хотя бы временная протяженность каждого конкретного опыта, т.е. той процедурной единицы, результат действия которой в принципе фиксируем в качестве полагания. Таким образом, здесь, как и везде, для нас открыта определенная произвольность в разграничении между практиками: то, что входные данные критического осмысления, скажем, принятия, перцептивного содержания отличается от предполагаемого исходного материала перцепции, не означает, что это осмысление как то жестко должно быть отделено от перцепции в качестве отдельной практики – т.е. что на это у нас есть достаточные основания, лучшие, чем основания считать ее частью перцептивной практики. Если эти основания действительно лучшие, то они тогда будут так же хороши и для дальнейших разграничений внутри того, что предлагается в качестве единой перцептивной практики, так же, как и любой другой. В качестве критерия можно, конечно, выставить осознанность или рефлексивный характер отношения к входному материалу в случае критического осмысления и неосознанность или нерефлексивный характер в случае перцепции: но почему мы вправе мыслить только осознанное критическое осмысление? Если критическое осмысление есть процедура трансформирующая перцептивное полагание в полагание, выносящее оценку этому полаганию, то почему оно не может быть бессознательным? Оно может подлежать дальнейшему ретроспективному схватыванию и рефлексии, но непосредственно выражаться, например, эмоционально – скажем, в нежелании замечать чего-то перцептивно данного. Так иногда бывает – мы ловим себя на мысли, что уже некоторое время слышим какой-то звук, например – например, даже ожидавшийся – но как будто все это время и не слышали его: что мешает интерпретировать это как некую примитивную форму критического осмысления первичного перцептивного содержания, которое может принять форму окончательного перцептивного содержания, только пройдя своего рода цензуру такого осмысления – что выражается в том, что содержание становиться ретроспективно доступным.

4) Доксастические «… практики совершенно (thoroughly) социальны: они социально установлены социально управляемым изучением и социально разделяемы (shared)». Этот важный аспект концепции рациональности предполагает, в частности разграничение между социально установленными практиками и остальными; Алстон распространяет свой критерий, который он называет «приемлемость prima facie» только на первые, объясняя это следующими соображениями. То, что практика сохранилась на протяжении ряда поколений, дает ей право на серьезное рассмотрение: что практика не сохранилась бы в качестве практики большого числа индивидов, если бы не обеспечивала им «эффективное соприкосновение с некоторыми аспектами реальности и не доказала бы этого своими результатами (fruits)» представляет собой разумное предположение. Но на идиосинкратические практики это предположение не распространяется, поэтому нет хорошего основания даже в первом приближении рассматривать их наряду с устойчивыми в социальном контексте – т.е. как надежные или приемлемые prima facie. Хотя, как замечает Алстон чуть ранее, не было бы никакого вреда, допусти мы вообще все практики исходно приемлемыми и затем на второй стадии дисквалифицировав идиосинкратические. Однако это допущение может, на деле, оказаться не столь уж безобидным: что собственно гарантирует нам, что именно практики такого рода будут дисквалифицированы на этапе позитивного обоснования? Ведь вышеприведенная гипотеза здесь уже не будет работать – ее эффективная применимость в качестве достаточного основания ограничена исключительно консервативной установкой. Но как бы то ни было решающее слово здесь, очевидно, должно принадлежать дисквалифицирующим структурам и условиям дисквалификации. Ограничивая свободу предикации дисквалифицирующего статуса в «пространстве» доступных данных, Алстон перечисляет то, что ему представляется приемлемыми кандидатами на эту роль.
  1. Прежде всего это – устойчивая и неустранимая (persistent and irredeemable) противоречивость продукта данной практики. Для Алстона противоречие такого рода, которое он еще ограничивает как «массивное» и «внутреннее» (где первое, по-видимому, следует из первых двух характеристик при условии достаточной фундаментальности или частой применимости соответствующей практики, а второе указывает на принятие определенной концепции когерентности для полаганий), есть явный признак и гарантия того, что «значительная часть полаганий субъекта ложна». Несмотря на существование серьезных проблем применения такого критерия, среди которых – такие, как определение временных границ валидности предикаций возможной устранимости и непостоянства фиксируемого противоречия, возможность сохраняющейся неопределенности в отношении того, о чем именно должны свидетельствовать данные такого рода – о действительном противоречии предполагаемого вида или же об устойчивой и «хронически» ускользающей от критического рассмотрения и, соответственно, устранения (или даже неустранимой) процедурной ошибке, постоянно воспроизводящей себя при выполнении задачи проверки продукта на непротиворечивость или – оценки характера зафиксированных противоречий – важность факторов подобного рода при формировании концепции адекватного дисквалификатора достаточно очевидна. Однако важно не упускать из виду и другой момент: всякая дисквалификация, основанная на соображениях «внутренней» некогерентности системы, может быть в принципе, в свою очередь, дисквалифицирована соображениями «внешней» когерентности, что, в частности, предполагает решение второго из указанных выше вопросов в пользу правдоподобности гипотезы воспроизводящей себя и ускользавшей (до момента формулирования этой гипотезы) процедурной ошибки того или иного вида. Т.е. для того, чтобы можно было в предполагаемом данной концепцией смысле говорить о ненадежности практики на основании некогерентности ее результатов, необходимо, чтобы сам этот дисквалифицирующий фактор не дисквалифицировался другим фактором или группой факторов, одновременно относящимся к этому результату в целом как восстанавливающее его исходный эпистемический статус основание. Только в этом случае о дисквалификаторе можно говорить как о достаточном основании в желаемом смысле. И это относится ко всем остальным кандидатам, которые предлагает Алстон.
  2. В качестве второго дисквалифицирующего фактора Алстон как раз привлекает то, что можно противопоставить использованной выше «внутренней» когерентности как фактор «внешней» когерентности: массовое и устойчивое противоречие между результатами двух разных практик. Также глупо отрицать важность соображений такого рода; однако, так же, как в случае использования в качестве дисквалификатора «внутренней» противоречивости результатов некой практики, в случае подобного использования «внешней» противоречивости, для надежной или обоснованной (или рациональной) дисквалификации практики на этом основании необходимо, чтобы сам этот дисквалификатор не дисквалифицировался восстанавливающими знание факторами, например, той же «внешней» устойчивой и массированной противоречивостью стандартных результатов практики дисквалификации с использованием данного критерия относительно данного субъекта или «внутренней» противоречивостью относительно локального сообщества. (Любопытно, что в качестве единственного более или менее релевантного критерия выбора между двумя практиками в случае взаимной противоречивости их результатов, устойчивой и так далее, Алстон предлагает некий консервативный принцип: выбирать в пользу более упрочившегося (more firmly established). Естественно, этот выбор ни в коей мере нельзя будет тогда считать обосновывающим одну практику по сравнению с другой; скорее его следует рассматривать как достаточное основания привлечения других критериев к оценке надежности обеих практик, где более устойчивой отдается процедурный приоритет.)
  3. Третье предложение Алстона исходит из предположения, что претензия практики на приемлемость усиливается «значимым «самоподкреплением»» и ослабляется его отсутствием. Каждая практика может отвечать условию самоподкрепления, если допустить двойное использование каждого доксастического продукта – один раз как тестируемого, второй – как тестера. При этом не всякое самоподкрепление, считает Алстон, равно тривиально. Ход аргументации здесь такой: «(1) Занимаясь перцептивной практикой и сопряженными (allied) с ней памятью и инференциальной практикой, мы можем (are enabled) делать предсказания, многие из которых оказываются правильными и, таким образом, мы способны предвидеть и до определенной степени контролировать ход событий. (2) Опираясь на перцептивную практику и ассоциированные с ней практики, мы способны устанавливать факты, касающиеся работы чувственного восприятия, которые показывают как то, что она является надежным источником полагания, так и почему она такова. Эти результаты – ни в коем случае не тривиальны. Нельзя принять как само собой разумеющееся, что любая, какая угодно практика даст сравнимые с этими результаты». Алстон согласен, что этот аргумент не свободен от эпистемической циркулярности – без опоры на перцептивную практику мы никак не можем подтвердить наши предположения о работе восприятия, - но, поскольку это не тривиальная эпистемическая циркулярность (т.е. она не распространяется с необходимостью на каждую практику), она способна усиливать претензии данной практики на приемлемость48. Трудно сказать, насколько такой критерий может быть адекватен. Фактически его сила сводится к тому, что определенные практики являются, а определенные не являются проективно традиционными, т.е. устойчивыми источниками предсказаний. Если мы ограничиваем себя действительной ситуацией, то этот аргумент будет работать, несмотря на то, что мыслимо и самоподдерживающее гадание на шаре (при сохранении нетривиальности вовлеченной в практику такого предсказания циркулярности) в каком-либо возможном мире.

Защитники такого рода концепций, которые уместно было бы назвать утонченными концепциями рациональности, не скрывают недостатков своих подходов; более того, их позиция – позиция исследователей осознающих, что, если проблема, которой они занимаются и разрешима в принципе, то это правильное решение нам все равно не удастся надежно зафиксировать и правильно определить его статус – разве что случайно. Поэтому они идут по пути редукции претензий собственных теорий. Так, Алстон пишет: «Самое большее, на что мы можем надеяться, находясь на позиции радикального эпистемического критицизма, это – что некоторые из prima facie приемлемых доксастических практик могут быть отброшены (weeded out), а претензии одних усилены, а других ослаблены так, что мы можем иметь ранжир (rank ordering) предпочтения для использования в случае массированных конфликтов».


1.3.4. Веритистская, социальная и прагматическая рациональность.

Выше мы уже затронули вопрос о специфической рациональности – рациональности, относящийся к определенного рода вещам, ситуациям, целям и задачам, практикам – а именно вопрос об эпистемической рациональности. Поэтому рассмотрим подробнее основные способы понять, что значит быть рациональным в эпистемическом смысле, в смысле, связанном с познанием. Здесь рациональность скоре понимается как функция, способная обеспечить прогресс в какой-то другой области. И субъект, с этой точки зрения, рационален в своих действиях ровно настолько, насколько эти его действия прогрессивны в данном направлении. Рассмотрим три общих подхода в трактовки этой прогрессивности: веритизм, консенсусный консеквенциализм и утилитарный консеквенциализм, представляющий собой прагматизм в наиболее чистом виде49. И в том, и в другом случае рациональность оценивается с точки зрения практических последствий действия или систематического применения какого-либо принципа или правила, или набора таковых (практики); разница в том, что последствия разного рода признаются критическими для определения рациональности. С одной стороны, этот прогресс трактуется веритистски, т.е. в терминах увеличения объема истинных высказываний. Согласно этой концепции, рациональность – функция истинностной проводимости: полагание, действие или практика рациональны в той мере, в какой их следствием является увеличение объема или усиление истинности. Разумеется, в первом приближении, такая оценка не может распространяться на все полагания, действия или практики, а только на эпистемически значимые, т.е. относящиеся к познанию; но возможная радикализация этого взгляда предусматривает, что эпистемические практики, а следовательно, и их результаты (полагания) являются базисными или фундаментальными и все прочие на них опираются, а значит – к ним сводятся. Так, утверждается, что для того, чтобы (уметь) играть в шахматы, т.е. рационально действовать в соответствующих ситуациях, необходимо знать, что такое шахматы и в чем заключается игра в них. С другой стороны, прогресс может трактоваться в терминах социальной значимости (прагматическая социальная эпистемология); рациональным в этом смысле будет признаваться то, результатом чего стали (или предполагаются) социальные последствия определенных видов, и иррациональным в случае ассоциации результатов некоторых других видов. Консенсусный консеквенциализм и утилитарный консеквенциализм (consequence – последствие) полагают в качестве релевантных последствий достижение социального консенсуса по данному вопросу или приближение к таковому и социальную адаптацию или полезность, соответственно. Эти подходы не требуют использования проблематичных понятий истинности и истины для определения рациональности; но взамен они требуют опираться на весьма смутные концепции последствий, пользы и консенсуса. Нечего и говорить, что полезность чего-либо относительно одних социальных групп и обстоятельств их жизни легко оборачивается вредностью относительно других и что никакой консенсус не гарантирует того, что этот консенсус важен в том смысле, в каком этого бы хотелось. Если бы можно было рассчитывать на достижение некоего абсолютного консенсуса (например, консенсуса бесконечного числа ученых, достигнутого в процессе бесконечно долгого исследования предмета, по Пирсу), то можно было бы надеяться, что такой консенсус будет действительно показателем прогресса в данной области. Но это – лишь идеал; всякий же частный консенсус как следствие данной практики всегда может иметь в качестве конкурента альтернативный консенсус как результат альтернативной практики, действительной или возможной, а потому никак не гарантирует прогрессивности данного последствия. Предполагать же, что консенсус консеквенциально значим сам по себе, независимо от его связей с прогрессом в данной области, и что в этом качестве он пригоден для определения рациональности, фактически, означает утверждать, что все, что угодно может определять рациональность. Да и сама идея последствий не так проста: последствия могут быть «ближайшими» и «отдаленными»; учитывать ли только те последствия, которые действие оказывает на некое «ближайшее» окружение, или же – более широкий диапазон последствий? – это только часть проблем, ставших уже классическими проблемами прагматистской философии.

Консенсус или согласие в рамках такой концепции также может полагаться как инструментальная цель: например, подчиненная задаче достижения власти, контроля, в диалогических практиках – путем убеждения. Такой ход позволяет практически полностью избежать упрека со стороны эпистемологически ориентированных мыслителей в том, что определение прогресса в терминах простого консенсуса или согласия (если только это не идеальный консенсус) лишено какой-либо значимости. Однако, стандартное возражение здесь состоит в том, что причинно следственный порядок «на самом деле» противоположный: что задача убеждения или контроля сама не имеет независимой значимости подчинена задаче утверждения истины (того, что полагается истинным)50. Разумеется, этот спор не может быть решен простым сопоставлением противоположных точек зрения, поскольку для оценки этого конфликта нет объективных критериев: проще говоря, дальнейшее обоснование с обеих сторон будет состоять просто в повторении тезисов. Другой стандартный аргумент: у нас есть явные случаи, когда консенсус не мог быть хорошим основанием такого принятия чего-либо (полагания), которое мы готовы были бы счесть рациональным. Например, даже большая группа подготовленных специалистов может прийти к согласию по поводу того, что, идя по пустыне, они видят мираж, а не берег моря; и тем не менее, это может быть именно берег моря. Утонченный консенсусный консеквенциализм различает между рациональными и прочими способами достижения (promotion) согласия. Так, например, явно имеет значение для установления рациональности, есть ли источник дополнительных сведений, и был ли он использован полагающим. Специалисты в пустыне могли бы провести более тщательное исследование и прийти к «правильному» консенсусу. Но в этом случае, хотя идея становиться явно более привлекательной, она лишается исходной прагматистской «чистоты»; ведь теперь критерием рациональности оказывается уже не сам консенсус, а определенный характер процедуры его достижения.

В рамках утилитарного консеквенциализма господствует понимание истинного полагания как инструментальной ценности. Подлинными мерилами рациональности здесь выступают такие критерии, как счастье, удовлетворение желания или реализация ценности. По мнению (некоторых) защитников такого подхода, нет принципиальных (практических) оснований для предпочтения истинных полаганий всем прочим. (А поскольку эта концепция не предусматривает принципиального различия между теоретическими и практическими основаниями, то и вовсе никаких достаточных оснований для такого предпочтения нет.) Пример практической, утилитарной неадекватности истинного полагания51: если бы пассажир потерпевшего крушение самолета вместо истинного полагания о времени, которое ему предстоит провести в пути, имел бы ложное полагание, это могло бы удержать его от того, чтобы лететь этим рейсом, и сохранило бы ему жизнь. Возражение с позиции веритизма состоит в следующем. Даже если согласиться с тем, что истины, как правило, не имеют своей внутренней (intrinsic) ценности, их ценность не всегда просто инструментальна, но может играть и конститутивную роль. Классический пример такого рода – судопроизводство, где одной из высших ценностей является осуждение виновного, но именно истинно виновного; и на этом основании утверждается, что применительно к таким случаям понятие истины выступает как конститутивное по отношению к понятию справедливости52. Наконец, наиболее общее возражение против прагматизма в данной сфере состоит в том, что для того, чтобы предпочесть прагматистски лучшую практику прагматистски худшей, надо иметь истинные полагания относительно последствий этих практик. Оно, однако, может быть элиминировано указанием на то, что достаточным условием такого выбора, предпочтения может быть просто обоснованное полагание; хотя, конечно, это не устраняет того факта, что понятие истины может быть конститутивно и в отношении практик этого вида.

Общая методологическая проблема: можно ли понять рациональность без психологии сознания? Одно время влиятельное направление в психологии и философии пыталось утвердить идею психологии без сознания; и если бы можно было говорить здесь об успехе, вероятно, ответ на вопрос «что такое рациональность?» можно было бы рассчитывать получить, не обращаясь к вопросу о сущности сознания. Но, уже, по крайней мере, постольку, поскольку понимание рациональности требует понимания природы мышления или хотя бы принципиального отличия мышления от не мышления, оно требует теории сознания – ведь мышление, по меньшей мере, его часть, согласно нашей исходной дофилософской и (в определенном смысле) дотеоретической позиции, происходит в сознании. И именно этим, согласной той же до… позиции (народной психологии), отличается разумное существо от неразумного. И мы видели, насколько трудно избежать вопроса о мышлении, анализируя рациональность; и есть серьезные основания полагать, что теории рациональности, «сознательно» избегающие этого вопроса, мало что способны прибавить к нашему пониманию рациональности. Поэтому следующую часть нашего курса мы посвятим философии сознания и философии психологии, в контексте рассмотрения базисных тем которых разберем подробнее и фундаментальную контроверзу в подходах к пониманию базисных психологических терминов (включая, разумеется, рациональность), одним из продуктов которой является спор между сторонниками и противниками редукции сознания.


2. Что в агенте рационально? (Аналитическая философия сознания)

Философский интерес к сознанию исторически был обусловлен не только важностью этого понятия для понимания рациональности и разумности, но еще и тем, что существование сознания бросало самый серьезный вызов идее существенно эмпирического характера всякого подлинного (сиречь, научного) познания. Главный вопрос (или группа вопросов), задававшийся в этой связи, получил название проблемы связи тела и сознания (в англоязычной литературе – Mind-Body problem), или, в несколько иной терминологии, - психофизической проблемы: проблемы взаимодействия сознания и сферы ментального (т.е. относящегося к уму и мыслительной деятельности) в целом с материальным миром, преимущественно описываемым физикой. Однако, трудности, с которыми сталкивается изучение сознания могут быть истолкованы и в более пространном смысле: ведь значительная часть загадочности сознания состоит в том, что, с одной стороны, оно вроде бы достаточно ясно и отчетливо нам дано, что имеет место, иначе говоря, феномен сознания, а с другой стороны, оно систематически ускользает от понимания и определения, и не только в рамках эмпирического исследования. В такой расширенной трактовке вопроса о связи сознания и тела под «телом», скорее, правильнее будет понимать все, на что распространяется наше эффективное понимание, включая способность определять и объяснять. А сам вопрос тогда окажется вопросом о том, как (эффективно) расширить объем нашего понимания таким образом, чтобы оно могло распространяться и на сознание. Как указывает Томас Нагель, если бы психофизическая проблема не распространялась на сознание, она потеряла бы для философии всякий интерес. Но именно то, что психофизическая проблема охватывает сознание, делает ее, по мнению того же Нагеля, практически безнадежной53. В самом деле, если кроме сознания ничто не принципиально не отличает нас от других видов существ, то мы можем рассчитывать на то, что наши стандартные методы изучения психики этих существ, в первую очередь животных, тривиально экстраполируемы и на изучение нашей собственной человеческой психики, и что полученные нами в этом случае результаты по всем интересующим нас, как ученых, параметрам аналогичны результатам психологии животных и других существ. Но если сознание есть то, что нас как вид отличает, то мы уже не может рассчитывать просто экстраполировать какие-то методы, применимые к другим видам, на изучение нас самих и на желаемую аналогию; мы должны решать эпистемологическую проблему – проблему метода. Однако, в какой степени указанная трудность составляет основание скептицизма, насколько безнадежна эта проблема – отдельный вопрос.