Рациональность в социальном мире
| Вид материала | Решение |
- Государственный Университет – Высшая Школа Экономики, 131.92kb.
- Порус В. Н. Рациональность. Наука. Культура, 8081.74kb.
- Тема Философия и научная рациональность Вопросы к лекции, 312.39kb.
- 22. Разновидности научной рациональности: классическая, неклассическая, постнеклассическая., 134.84kb.
- Док. Ga20/CC19/rep/02/r, 222.85kb.
- Статья Законодательство Российской Федерации об обязательном социальном страховании, 648.58kb.
- Социология рисков, 81.51kb.
- Ю контрастность и выразительность освещенным объектам, в мире социальном "темные",, 383.96kb.
- Методические материалы по дисциплине «социология» Для студентов заочной формы обучения, 275.32kb.
- Источник: Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. М.: Прогресс-Традиция,, 6645.44kb.
Рациональность в социальном мире.
Введение
Что такое рациональность? Почему надо решать этот вопрос? Потому что ссылку на рациональность предполагает решение социологических и других проблем, имеющих дело с предсказанием и объяснением человеческого поведения или вовлекающих это понятие. Проблема объяснения рациональности: презумпция свободы воли; неспособность естественнонаучных объяснений схватить структуру психологической номологии. Два подхода к определению рациональности: от парадигмальных случаев и интуиций здравого смысла или то априорных определяющих конструкций и критериев. Парадигмальные случаи иррациональности: сознательное игнорирование релевантного свидетельства, вывод утверждений о том, что есть, из желаний или страхов, шире – вывод при отсутствии хороших оснований (если это определяется в терминах достаточного основания, то приобретает вид стандартной проблему эпистемологии, решаемость которой, а стало быть, реалистичность вывода из достаточного основания, под вопросом), сознательное допущение массированной и явной некогерентности, отказ от решения в случае, когда обстоятельства вполне допускают решаемость без сверхусилий, и т.д. Объем рациональности: действия, поведение, в том числе коллективное, решения, полагания, субъекты в целом. Практическая и теоретическая стороны рациональности: парадигмальный случай подхода к спецификации практической рациональности – применение к поведению требования эффективности. Здесь подсказкой служит обыденное понятие ума, где ум есть источник разумных решений и полаганий. Разумное в этом отношении значит позволяющее или обеспечивающее (при наличии достаточных ресурсов) решать задачи, отвечать на вызовы обстоятельств и делать это эффективно, т.е. так, чтобы увеличивать желаемые параметры и уменьшать не желаемые (или вероятности тех и других, соответственно). Это – минимальное условие; дополнительное важное условие – требование оптимальности, т.е. такого эффективного решения задачи, которое не требовало бы таких затрат ресурсов, которые неприемлемы с точки зрения субъекта или обстоятельств. Индивидуальная и коллективная рациональность: в социальном контексте совершенно рациональные индивидуальные решения и действия могут привести к иррациональному коллективному поведению, что иллюстрирует, например, известная дилемма заключенного, где агенты вынуждены, принимая рациональные решения, основанные на соображениях вероятностного исчисления, которые принимаются как вполне соответствующие, вместе демонстрируют не оптимальное решение проблемы – оптимальным было бы освобождение из под стражи обоих. Однако, эта дилемма может пониматься и как иллюстрация рационализующего значения логики и прагматики в смысле принципа руководствования только соображениями пользы. В основе этого подхода лежит идея рационального поведения как поведения направленного на максимизацию счастья (всеобщего или индивидуального, соответственно). Максимальная презумпция может даже отождествлять коллективное счастье с функцией мультипликации индивидуального счастья каждого члена коллектива. Внесение деонтологического аспекта в определение рациональности – требование иметь определенные обязательства или следовать определенным нормам, осознание своего долга как основания действия помимо и сверх наличных свидетельств и соображений пользы (вплоть до референции к категорическому императиву) в корне меняют картину рациональности. Два подхода к сопоставлению индивидуальной и коллективной рациональности возможны: 1) выводить идею коллективной рациональности из идеи индивидуальной рациональности, например, по аналогии или методом тривиального расширения объема, или 2) наоборот выводить последнюю из первой или определять ее в терминах первой. Так, можно определять индивидуальную рациональность как функцию то того вклада, который поведение данного индивида вносит в поддержание или повышение коллективной рациональности. Но, в отличие от таких случаев, как, например, государственное учреждение или институт, которые, более или менее, демонстрируют рациональное поведение, никакое общество в целом не может быть оценено с теми же результатами: разве не показывают такие явления, как аномичности законов, норм и обязательств, имеющее место в той или иной мере практически в любом обществе, а не только в коррумпированных бюрократических государствах или тираниях, локальный подход к решению глобальных задач, практика двойной морали, двойных стандартов и двусмысленностей в высказываниях, что поведение обществ в целом, скорее, ближе к иррациональному, чем к рациональному? Так называемая дилемма заключенного хорошо иллюстрирует расхождение между индивидуальной рациональность и коллективной рациональностью при ее классической утилитаристской трактовке в терминах желаемых последствий (счастья, пользы и тому подобного): действуя рационально (в этом смысле), индивид может способствовать усилению коллективной иррациональности, а не только – коллективной рациональности.
Утилитаристская концепция рациональности, социологическая по своему происхождению – наиболее яркое выражение функционального подхода к определению рациональности. В нем наиболее существенно (для нас пока), что рациональность действия, поведения, решения, полагания и т.п. определяется в терминах последствий, которые эти элементы могут вызывать. Функциональные характеристики действия, поведения, решения, полагания некоего данного вида суть способность систематически приводить к последствиям определенного вида (это не значит всегда, но – с большой вероятностью). Другой подход к определению рациональности, больше ассоциированный с психологическим исследованием, и не менее классический (учитывая, что он берет начало, как минимум, с Декарта и Локка) – структурный: рациональность поведения и т.п. здесь определяется в терминах психологических причин, которые его вызывают, главным образом, структур мышления, которые стоят за ним. Утилитаризм тоже предполагает, что рациональное решение следует из рассуждения определенного вида, в котором оцениваются последствия принятия данного решения и тому подобное (степень желанности цели или ценности ее достижения соотносится с ценностью того, чем придется пожертвовать ради ее достижения): в этой связи некие минимальные логические способности должны также составлять необходимое условие рациональности. Но все же определяющими рациональность действия, решения и т.п. здесь является ценностные свойства, аксиология, вовлеченная в это действие: насколько ценной является данная цель (например, увеличивает ли ее достижение счастье, благо или пользу, или что-то подобное, или нет). Выбор определенной цели может быть плохим или хорошим, удачным или неудачным относительно обстоятельств, внешних и внутренних, относящихся к психике агента, но с функциональной точки зрения он еще должен быть правильным относительно некой системы ценностей, чтобы движение к этой цели было рациональным; и такой же правильностью постановки задачи должен определяться и рациональный выбор средств, по крайней мере, в конечном счете. Со структурной точки зрения, любая постановка задачи, любой выбор цели допустим: он может быть более или менее удачным относительно обстоятельств, но не это делает его рациональным или нерациональным, а то, какие психологические процессы, какое мышление привело к нему. Рациональность действия, поведения, решения, полагания и т.п., таким образом, структурно определяется правильностью мышления, вызывающего его или приводящего к нему: агент может неудачно поставить цель относительно обстоятельств, но если этому выбору его привело правильное мышление, этот выбор будет рациональным, несмотря на его в целом плохие последствия. Понятно, что при таком подходе центральным звеном объяснения рациональности является теория мышления, одна из существенных задач которой – определить условия и структуру правильного мышления. С другой стороны, правильное мышление тоже вполне может определяться функционально, т.е. в терминах различных последствий применения мышления данного типа в сравнении с другими типами в сходных условиях. И как правило, оно именно так и определяется, если его определение не идет по пути нейрофизиологического анализа, который снова уже на этом уровне, очевидно, может быть сопоставлен реализации структурного подхода. Так, наиболее распространенное определение правильного мышления отождествляет его с логически правильным мышлением: логическая же правильность определяется обычно в терминах сохранения истинностных свойств посылок в выводах, т.е. в терминах определенного вида последствий. (Однако, надо учитывать, что не всякий дискурс располагает к четкому разграничению между структурным и функциональным подходами; на каком-то этапе объяснения и описания их взаимное проникновение становится настолько существенным, что становится реально трудно, если вообще возможно, отделить элементы одного подхода от элементов другого в конкретной дескриптивной ситуации, тем более, свести одни к другим – и именно это происходит скорее всего, когда объяснение рациональности, отталкиваясь от структурных предпосылок, переходит на уровень описания мышления, с одной стороны, или, с другой – отталкиваясь от функциональных предпосылок, переходит на уровень описания релевантных факторов, ответственных за аксиологию, например, структуры языка, на котором агент определяет свои цели в соответствии с их ценностью.
- Как агент рационален? (структурные и функциональные вариации в теории рациональности).
1.1. Рациональность как условие социальности.
Исходный вопрос, от которого я предлагаю отталкиваться и которому предполагаю подчинить анализ соответствующих философских тем – это вопрос о том, как возможно общее понимание и объяснение социальной жизни. Сама постановка задачи предполагает, во-первых, что сама социальная действительность устроена «разумно», т.е., по меньшей мере, упорядочена каким-то образом, и, во-вторых, что у нас есть возможность, сами мы – наше познание – устроены так, что можем «схватывать» эту упорядоченность; иначе говоря, мы можем воспроизводить эту разумность в наших (объяснительных) моделях и схемах. Традиционно понятие рациональности или разумности ассоциируется с одним из двух: либо с самой познаваемой действительностью как ее внутренняя характеристика, либо с нашей познавательной способностью как источник всякого упорядочивания действительности – либо и с тем и с другим в некой пропорции. Метафизическая идея рациональности – в смысле отождествления этой характеристики с неким трансцендентным принципом развития самой действительности независимо от познающих – нас здесь не будет интересовать. Это обусловлено не столько моими собственными философскими пристрастиями, сколько принципиальной приоритетностью психологической идеи рациональности – рациональности как принципа мышления и познания. Предположим, действительность устроена разумно, но у нас нет ни единого шанса выяснить характер этой разумности: с точки зрения социального объяснения (в частности) это будет означать, что задача адекватного социального объяснения невыполнима: какую бы рациональность мы не обнаружили в сознании и мышлении, она не будет обеспечивать нам рационализацию социальной действительности. С другой стороны, если мы хотя бы допускаем, что та рациональность, которую мы обнаруживаем в нашем мышлении и сознании, вообще может иметь познавательную значимость, этого уже может быть достаточно для того, чтобы не отказываться от проекта рационализации действительности, беря за основу психологию рациональности. Но главное – когда теоретик начинает с постулирования неких рациональных принципов как существенных свойств самой действительности и затем из этого выводит психологию рациональности, он, фактически, сразу (и намеренно) нарушает важнейший методологический принцип достаточного основания (не продуцировать «истин» без достаточного основания). Стандартным результатом игнорирования этого принципа является ничем не ограниченная пролиферация теорий с равными и несоизмеримыми претензиями на истинность – все, что угодно, может быть так атрибутировано трансцендентной действительности, если у теоретика достаточно способности и воли подогнать свою психологическую теорию и теорию интерпретации данных под эти исходные постулаты. Психологические теории, хотя в той же степени сами по себе непроницаемы для непосредственной проверки опытом, тем не менее, конструируются в соответствии с принципом достаточного основания: в качестве такого основания обычно приводятся определенные интерпретации психологических фактов, слабые стороны альтернативных теорий и такие характеристики, как простота, объяснительная сила и тому подобные, если теория им отвечает в должной мере (т.е. сравнительно лучше своих конкурентов относительно этих критериев). Здесь пролиферация теорий ограничена и ограничена достаточно жестко. Разумеется, в каком-то предельном смысле – такая реализация идеи рациональности также метафизична, тем более, что и принцип достаточности – это не более, чем наше собственное сконструированное требование, которое может и не иметь того познавательного значения, которое мы на него возлагаем. Но этот путь, по крайней мере, лучше согласуется с нашей общей концептуальной схемой познания.
Под рациональностью в психологическом смысле могут, в свою очередь, подразумеваться разные вещи: с точки зрения социальной теории, нам прежде всего интересно рационализовать человеческое действие, прежде всего социальное действие (если вообще можно говорить о человеческих действиях в терминах рациональности вне социального контекста). Но действие может пониматься не только как нечто, манифестируемое последовательностью непосредственно наблюдаемых физических событий, но и как сугубо психическая последовательность – психический акт, такой, например, как производство вывода одних полаганий или убеждений из других или принятие решения. И относительно таких последовательностей нас интересует теория рационального решения или, теория рационального действия, понятого в широком смысле. Предполагаемый частный случай такого решения, но имеющий чрезвычайную философскую важность – эпистемическое решение, т.е. решение о признании или отказе признавать истинность, действительность и т.п. чего бы то ни было (главным образом, утверждения или набора утверждений). Доказанная рационализуемость эпистемических решений означала бы мы можем построить адекватную теорию знания, в том числе, социального. Проблема, однако, состоит в том, что, несмотря на то, что мы можем предложить различные рационализации решений такого рода (и практически, наверное, любого другого), только общая теория рациональности может дать нам основания, критерии отбора «хороших» и отфильтровывания «плохих» рационализаций, а также – выводов о принципиальной рационализуемости тех или иных видов решений или действий. Концепция рациональности, примененная к познанию, предполагает, что решения определенных видов, принимаемые в определенных обстоятельствах, обладают познавательной или эпистемической ценностью и что последовательная реализация некоторого набора решений подобного вида в релевантных ситуациях может обеспечить прогресс познания, т.е. действительное приращение знания о мире. Тогда все описания, явившиеся законными результатами этого процесса, представленные в соответствующей форме, будут достаточными объяснениями соответствующих феноменов просто в силу своей природы (генетически). Проблема, т.о., для всякого, кто не склонен вообще отказывать той или иной сфере деятельности в рациональности, заключается в выборе адекватной теории рациональности. Здесь и начинаются главные философские трудности, связанные, прежде всего, с определением достаточных условий рациональности: каким свойствами должно обладать действие, чтобы быть признанным рациональным. По этому вопросу теоретики расходятся настолько кардинально, что может показаться, будто в этом месте мы зашли в настоящий тупик, и никакого удовлетворительного решение уже не может быть найдено.
Кроме того, часто нас интересует, является ли индивидуальная позиция субъекта или даже согласованная позиция некоего локального сообщества в отношении чего-либо, выражаемая определенными действиями, включая (как правило) высказывания, рациональной, разумной или нет. Этот случай имеет наибольшую значимость даже не для социальной теории, а для социальной практики. Обвинения той или иной социальной практики в иррациональности – стандартный способ обозначить, например, политические предпочтения. Но это означает, что теория рациональности предполагается социальной теорией не только как поддерживающее ее основание, но и как ее часть.
Важно различать между двумя видами вопросов, касающихся рациональности. С одной стороны, можно ставить вопрос о степени рациональности или иррациональности действия, решения, поведения, наконец, субъекта и, соответственно – о критериях, достаточных основаниях подобных выводов. С другой стороны, можно ставить более общий вопрос о достаточных условиях постановки вопроса первого вида. Этот вопрос предполагает решение на уровне метатеории: его результатом должна быть формулировка самых общих условий уместности или рациональности применения концептуальной схемы рационализации вообще. Иррациональное поведение возможно только относительно общей рациональности агента; никакое отклонение в поведении чайника или термометра мы не склонны описывать в терминах иррациональности, поскольку это означало бы признать обычное, нормальное их поведение рациональным. С другой стороны, возможно, концепция рациональности, опирающаяся на случай человеческого агента как на парадигму рациональности, слишком «шовинистическая»; впоследствии мы увидим, что есть концепции более либеральные и даже чересчур либеральные в этом отношении; и у них тоже есть, что сказать в свою защиту. Но методологически мы, тем не менее, в общем и целом, принуждены начинать исследование рациональности «с себя» - с презумпции собственной рациональности как общего основания концепции и первоначального источника данных. Далее мы не будем проводить строгого разграничения между сферами компетенции вопросов двух этих видов: это слишком сложное и неблагодарное дело – достаточно просто иметь это различие в виду.
Рассмотрим для начала некоторые примеры, претендующие на демонстрацию иррациональности1:
- «Уступка искушению»: Женя очень хочет успешно сдать экзамен по истории, который у него должен состояться завтра. Зная себя, он понимает, что для того, чтобы сдать экзамен, он должен весь вечер заниматься. Но все друзья Жени идут на дискотеку. Он знает, что если пойдет на дискотеку, то потом пожалеет об этом; и все-таки он идет на дискотеку. Вопрос: какие основания позволяют считать поступок Жени иррациональным? Классический пример бытовой иррациональности такого рода – курение сигарет несмотря на знание о вреде курения. Между тем, далеко не любые случае осознанного подвергания себя риску (в том числе социального осуждения или наказания) мы с равным основанием склонны квалифицировать как случаи иррационального поведения. От чего зависит такая квалификация?
- «Упорствование в заблуждении»: Оля сдает письменный экзамен в военизированном учебном заведении; экзамен анонимный – студенты не подписывают свои экзаменационные листы, а ставят вместо этого идентификационные номера, так что проверяющие не знают, кто написал какие ответы. Результаты Оли признаны неудовлетворительными и ей предложено пересдать экзамен; но она отказывается это делать, утверждая, что ее завалили на экзамене потому что она девушка. У нас, очевидно, есть основания считать такую веру (позицию) иррациональной – практически таковой она обычно и признается, если не поступает дополнительных данных. Основание: это – вера, сохраняющаяся, несмотря на очевидные факты, которые к тому же, согласно условию, известны субъекту веры. Но вопрос: почему это основание – хорошее основание приписывания иррациональности?
- «Отказ от разумного предложения»: Салли, Элли и Луиза – трех студенток – поселили в одном блоке общежития, включающем одну маленькую спальню с одной кроватью и одну спальни побольше с двумя кроватями. Салли въехала первой и заняла одноместную спальню; две другие студентки, по вселении, предложили по очереди жить в одноместной спальне равное количество времени. Но Салли отказывает принять это предложение и настаивает на своем праве жить в одноместной спальне все время. Такого рода случаи особенно интересны в том отношении, что практическая иррациональность Салли вовсе не так очевидна как в предыдущих примерах; а это означает, что используемые здесь основания атрибуции иррациональности, по меньшей мере, сомнительны даже не с философской, а с более распространенной точки зрения. Конфликт выглядит здесь следующим образом: достаточно ли, чтобы индивидуальные мотивы поступать так, а не иначе, противоречили неким общепризнанным представлениям о социальной справедливости, чтобы признавать обосновываемые этими мотивами поступки иррациональными? Любопытно, что при сопоставлении индивидуальных мотивов с более общими нормами и представлениями («более общими» в том смысле, по меньшей мере, что относительно них существует более устойчивый и объемлющий консенсус), у нас обычно бывает меньше поводов (и желания) усомниться в правильности атрибуции иррациональности. Однако, как бы хорошо ни была фундирована эта закономерность – зависимость прочности или обоснованности выводов о рациональности или иррациональности от определенных социальных характеристик норм, ценностей и тому подобного – ее нельзя положить в основание философской теории практической рациональности. Во-первых, такой шаг сразу привел бы к возникновению круга в социальном объяснении: объясняя общественные явления в терминах рациональности (в том числе), социальная теория тогда с необходимостью должна была бы опираться в объяснении на свои собственные результаты выводы о существовании определенных социальных закономерностей), что, конечно, не добавило бы надежности социальному объяснению. Во-вторых, сам факт меньшей сомнительности вывода об иррациональности поступка в случае конфликта его мотива с более общей нормой или ценностью может объясняться просто ссылкой на устоявшуюся социальную практику или привычку, рационализирующая значимость которой, сама по себе, требует прояснения и вовсе не несомненна. Несколько более оправданными выглядят основания этого вида в случае, если сам субъект, чьи индивидуальные мотивы противоречат некой общей норме, разделяет эту норму, полагает ее в качестве максимы своего поведения. Однако это – уже другой случай иррациональности, в определенном отношении парадигмальный: «устойчивая или, по другому, сопротивляющаяся исправлению некогерентность».
- Под эту последнюю категорию подпадают примеры разных видов. Например, Григорий познакомился с близняшками Милой и Юлей, которые настолько похожи, что Григорий не в силах их различить и все время путает. Сам по себе этот случай не конституирует иррациональности, но он может продуцировать иррациональность, если Григорий упорно продолжает наставать на том, что только что разговаривал или сейчас разговаривает именно с Милой, а не с Юлей, несмотря на все его прошлые ошибки. Но является ли ошибка, пусть даже такая, которая сохраняется в поведении субъекта, несмотря на его осведомленность о том, в чем и почему он раньше ошибался в подобных случаях, основанием иррациональности? Тождественен ли какой-либо вид ошибки иррациональности, говоря более общим языком? Отчасти этот вопрос аналогичен вопросу об иррациональности заблуждения: тождественно ли заблуждение какого-либо вида (формального) или упорство в заблуждении какого-либо вида (или упорствование какого-либо вида) иррациональности? Различие, однако, состоять в том, что в той мере, в какой «заблуждение» – это внешняя характеристика веры или полагания субъекта, не им самим атрибутированная – иррациональность в таких случаях (в первом приближении) даже не претендует на тождественность внутренней некогерентности в системе.
- Если Саша делает постоянно один и те же арифметические ошибки, мы можем объяснить это, по меньшей мере, двумя способами: либо это результат некой внутренней некогерентности, несогласованности в системе его полаганий, либо – некоего психофизического недостатка. В первом случае мы ждем от субъекта способности объяснить, почему он считает так, а не как принято: если это ожидание выполняется, его ошибка может быть переквалифицирована в «заблуждение» и соответствующее поведение будет описываться как иррациональное на специфических для случаев заблуждения основаниях. Во втором случае мы не ожидаем, что субъект в состоянии понять и объяснить, почему он так считает, поскольку это – результат неподконтрольных ему (во всяком случае, непосредственно) процессов: в таком случае, если и можно считать ассоциируемое с этим недугом поведение иррациональным, то – на других основаниях; например, иррациональность здесь могла бы состоять в том, что, зная о своем недуге, Саша продолжает браться за задачи, требующие расчетов. Это тогда тоже будет случай «упорствования в заблуждении» и, вероятно, «сопротивляющейся исправления некогерентности», о не относительно самой арифметической ошибки, а относительно отношения субъекта к задачам соответствующего вида и своему участию в их решении.
1.1.1. Практические и теоретические конституенты рациональности.
Иногда различают между теоретической и практической рациональностью2. Это различие связано, прежде всего, с неоднородностью элементов, вовлеченных в психическую жизнь: с одной стороны, мы считаем, что у нас есть желания, намерения (интенции), планы, с другой стороны – верования, убеждения, полагания, мнения, т.е. все то, что характеризуется вполне определенным пропозициональным содержанием (может быть выражено в форме утверждения); наконец, возможно и эмоциональные состояния и даже ощущения играют какую-то существенную роль в рациональности. Поэтому, по меньшей мере, считается уместным отличать рациональность для пропозициональных установок (применяя термин Рассела), т.е. убеждений, верований, полаганий и тому подобного, от рациональности для интенций, желаний, планов и тому подобного, применяя к первому виду название теоретической рациональности, а ко второму – практической. Рациональность действий также уместно понимать как практическую рациональность, учитывая, что именно действия дают конкретные результаты, которые мы затем можем оценивать, и конституируют, т.о., практику того или иного вида. Пример (1) как раз демонстрирует в явном виде практическую иррациональность, не опирающуюся на теоретическую иррациональность, тогда как пример (2) иллюстрирует чисто теоретическую иррациональность, которая, кстати, может даже не повлечь за собой практической иррациональности. Оля верит иррационально, что ее завалили на экзамене, но эта ее уверенность может и не стать основанием, причиной появления у нее желания и интенции действовать так, чтобы всем стало ясно ее заблуждение; или же она может не действовать в соответствии с этими желанием и интенцией. У Жени же, напротив, с убеждениями все в порядке – его иррациональность (если имеет место) состоит как раз в том, что он действует не в согласии с собственными рациональными убеждениями. Различие между практической и теоретической иррациональностью в этом смысле может проиллюстрировать еще следующий пример. Альберт может добраться до работы двумя путями: оба маршрута занимают одинаковое время и требуют одинаковых усилий – нет никаких оснований предпочесть один другому. Жанна пытается решить, какой маршрут Альберт выбрал сегодня утром. Она знает, что в прошлом Альберт половину раз выбирал маршрут А и половину раз – маршрут Б. У Жанны нет больше никаких данных, которые бы поддерживали один из выводов больше чем другой; поэтому она произвольно решает поверить (или прийти к заключению), что Альберт выбрал маршрут А. В таком решении есть что-то, что мешает признать его рациональным: во всяком случае, произвольное принятие одного из альтернативных полаганий – это не тот способ, каким мы хотели бы, чтобы формировались наши суждения о мире; он, можно сказать, эпистемически некорректен. С другой стороны, если Альберту надо решить, какой дорогой идти на работу, его произвольное решение вознамериться пойти путем А в отсутствие каких-либо свидетельств в пользу того, что А чем-то лучше, чем Б, не будет, очевидно, вызывать в нас неприятия, поскольку в ситуации Альберта его не выбор ни в пользу А, ни в пользу Б, означал бы полную практическую несостоятельность: неспособность решить конкретную, вполне посильную для нормального субъекта задачу. Если бы он решил на основании равнозначности двух маршрутов вообще не идти на работу – скорее это было бы иррациональным поступком3.
Между тем, возможно, не вся теоретическая рациональность исчерпывается только теоретическими основаниями: иначе говоря, возможно, не всегда рационально принимать теоретическое решение (уверовать во что-то), руководствуясь только другими своими убеждениями или полаганиями как основаниями; возможно, иногда рациональнее уверовать, поддавшись эмоциональному порыву или желанию. Иногда разграничение между теоретическим и практическим распространяют также на основание решения или действия. Это иллюстрируется, например, следующими примерами. «Сила позитивного мышления»: Джонатан очень болен; но он только что прочитал исследование, показывающее, что люди выздоравливают быстрее, если верят, что выздоравливают. Поэтому Джонатан принимает решение верить в то, что он выздоравливает. «Лояльность»: Мэри обвиняют в воровстве книги из библиотеки; для ее лучшего друга было бы не лояльно по отношению к ней поверить, что она воровка. Поэтому он решает верить в то, что она невиновна4. Первый пример, однако, не так однозначен, как второй: решение Джонатана может быть объяснено и в терминах соответствующего изменения в его убеждениях как основания его решения. Практическим элементом здесь, несомненно, является желание выздороветь и решение уверовать. В этом отношении можно сказать, что даже в том случае, когда убеждение формируется как вывод из других убеждений субъекта, если одним из оснований этого изменения в системе его убеждений является решение сформировать такое убеждение (прийти к такому заключению), тем более, мотивированное иначе, нежели другими убеждениями субъекта, то такое основание можно считать не вполне теоретическим. В случае, если такое (теоретическое) решение произвольно, мы имеем парадигмальный случай теоретической иррациональности.
Практические основания могут включать в себя не только соображения, т.е. ссылки на определенные полагания, убеждения, и тому подобное, но и желания, намерения и даже эмоциональные состояния и весьма смутные (невыразимые) психические состояния (не поддающийся описанию навязчивый образ, например). Более того, вполне возможно, что некоторые из этих оснований имеют бессознательный характер, т.е. не могут быть полагаемы самим субъектом в пропозициональной форме. Бессознательность, далее – предположительно, только одна из форм недостатка пропозициональности практических оснований. Возможно, также не лишен основательности тезис, утверждающий, что практическое основание решения и действия вообще редко когда бывает чисто пропозициональным, т.е. выразимым в форме однозначных утверждений (взять, например, безотчетный страх или внезапную радость, не ассоциированные ни с какими событиями как с их причинами). Чтобы обосновать свое решение, субъекту требуется изложить свои мотивы, т.е. представить свои действительные или предполагаемые основания в пропозициональном виде; но если он не может этого сделать и при этом сознает, что имеет такие основания (предположим, он может как-то на них указать, например, говорит «Ну это эффект комплекса вины»), должны ли мы поставить под сомнение рациональность его поведения, не прошедшего тест на строгое (пропозициональное) обоснование? Все же наш стандартный подход в этих случаях можно описать как действие правила: чем обоснованнее, тем рациональнее. Однако универсальность этого правила не несомненна. (Далее, мы рассмотрим подробнее концепции рациональности, формулируемые в терминах обоснования и его коррелятов). Но у нас есть другая группа критериев, которые, хотя прямо не связываются с рациональностью как ее основания, но, несомненно, играют важную роль в установлении степени рациональности в трудных случаях, т.е. тогда, когда мы не можем просто принять нечто с тем статусом рациональности, на который оно претендует. Это соображения эффективности. Более того, эти соображения обычно используются для дисквалификации или прекращения действия обосновывающих критериев, т.е. как важный инструмент теории рациональности. Внешние обстоятельства «бросают» нам вызовы; в некоторых ситуациях мы можем сразу определить, насколько избранный стиль поведения позволяет успешно справиться с соответствующим вызовом, наилучшим образом справиться с обстоятельствами; в других случаях – мы можем это утверждать ретроспективно. Конечно, есть ситуации, когда мы так и не можем ничего такого с уверенностью утверждать. Но относительно тех случаев, когда такое решение нам доступно, и эффективность действия сомнительна, мы можем противопоставить соображения обоснованности соображениям эффективности – насколько действие, обосновываемое тем или иным образом, позволяет справиться с обстоятельствами. Сколь бы хорошо обосновано ни было тогда решение и действие, эта обоснованность не будет достаточным основанием рациональности, если только не преодолеет «сопротивление» со стороны релевантных данных об эффективности. С другой стороны, хотя верно, что иногда, действуя «по наитию», игнорируя модельные основания, можно обеспечить более эффективный результат, чем если действовать в тех же обстоятельствах в согласии с некими модельными основаниями, этого еще далеко не достаточно, чтобы утверждать существенную роль факторов эффективности в определении рациональности. Во-первых, соображения эффективности также весьма относительны: эффективность взаимодействия с обстоятельствами в значительной мере определяется тем контекстом взаимодействия, детали которого не отражены в модельном описании. Достаточно иметь две альтернативные системы ценностей, например, чтобы счесть одно и то же поведение (например, самопожертвование) эффективным с одной точки зрения (например, с точки зрения ценности выживания) и не эффективным с другой (например, с точки зрения некой альтруистической морали). Во-вторых, сведение рациональности к эффективности не позволит отличать рациональную разумную эффективность от эффективности, достигнутой исключительно в результате природной эволюции, адаптации – процессов, не требующих для объяснения своих эффектов понятия разумности. Проблема не в том, что такая концепция ложна – в конце концов и социализацию можно попытаться описать в терминах чисто биологической адаптации (насколько такой проект может увенчаться успехом – отдельный вопрос, который нас здесь не занимает; существующие попытки такой редукции, однако, не выглядят впечатляющими). Скорее, проблема в том, что выбор редукционизма этого вида как руководящего принципа формулирования условий рационализации – еще более произвольное (менее обоснованное) действие, чем выбор в пользу факторов обоснования. Но вместе с тем, за факторами эффективности, очевидно, сохраняется определенная негативная роль, роль хороших оснований дать ход сомнению, в решениях, связанных с приписыванием рациональности.
1.1.2. Условия рационального действия.
Общая черта, характеризующая все эти примеры как сравнительно удачные примеры иррациональности – «устойчивость»: единичное событие, такое, как ошибка или демонстрация заблуждения не может быть принято в качестве свидетельства иррациональности; скорее первым подручным объяснением таких случаев будет ссылка на усталость, невнимательность, некомпетентность, каприз и тому подобное. Существенной конституэнтой оправданности привлечения понятия иррациональности в таких случаях является тот факт, что ошибка или заблуждение не устраняются при следующих подобных обстоятельствах, тем более – после указания на них. Важным элементом описанной ситуации является то, что Григорий продолжает вести себя так, как будто он хорошо различает, где Юля, а где Мила, даже признав, что не может их различить. Салли продолжает настаивать на своем праве занимать комнату единолично, несмотря на все уговоры и даже, возможно, несмотря на то, что ее убедили в верности теории справедливости и в том, что ее позиция этой теории противоречит. А курильщик продолжает курить, хотя и соглашается всякий раз, когда ему объясняют вред курения. Это говорит о том, что в вопросе о рациональности (и иррациональности) мы сразу сталкиваемся с весьма серьезным методологическим ограничением: бессмысленно даже ставить вопрос о рациональности относительно одного единичного события – оно обязательно должно быть включено в некий более широкий поведенческий контекст. Другой вопрос: каковы границы осмысленности приписывания рациональности и иррациональности; иначе говоря, насколько пространным должен быть адекватный контекст рационализации? По этому вопросу мнения могут расходиться от постулирования единичного действия, понятого как более или менее пространная последовательность физических событий, в качестве адекватного контекста в этом смысле (молекуляризм), до холистической точки зрения – представления о том, что только все поведение субъекта в целом может с полным правом характеризоваться как заслуживающее оценки в терминах рациональности и иррациональности: презумпция рациональности агента. Можно ли надеяться эффективно решать вопрос о рациональности или иррациональности какого то элемента поведения (и, соответственно, о степени надежности его характеризации как социального действия), не практикуя вовсе презумпции какого такого вида? Предположим, источником поведения является нечто, в отношении чего у нас действительно нет ясно выраженной позиции – разумное это существо или неразумный механизм: сможем ли мы тогда сказать что-то о рациональности данного поведения? Очень похоже на то, что какая-то презумпция относительно правильной классификации данного агента должна лежать в основании наших выводов в такой ситуации, поскольку иначе мы либо просто не сможем ничего сказать, либо наше суждение будет явно весьма сомнительным. Возможно, однако, есть источник данных такого вида, который позволил бы решить этот вопрос без опоры на такую презумпцию. Философия сознания пытается ответить на этот вопрос положительно.
Как именно? – указание на это дает, в частности, одна из двух основных концепций объяснения рациональности (в широком смысле субъективности) поведения. Две концепции каузальная и телеологическая. Каузальная теория рационального действия ассоциирована главным образом с именем Дональда Дэвидсона; телеологическая – с именем Г. Фон Вригта (и Людвига Витгенштейна в той мере, в какой верно, что она опирается на идеи его «Философских исследований» и других работ позднего периода). Эти теории расходятся главным образом по вопросу о достаточных условиях атрибуции рациональности. Если взять за исходный пункт определенную выделяемую в пространстве и времени последовательность физических движений (включая, иногда, колебания воздуха, специфическое для производства звуков определенного диапазона), как-то ассоциированных с определенным физическим телом, обозначаемым как «субъект», что нужно знать и что достаточно знать для того, чтобы с полным правом, надежно, говорить об этой последовательности 1) как о действии данного субъекта и 2) как о его рациональном или иррациональном действии? Кое что из того, что, скорее всего, необходимо знать для осуществления такого предписания, какой бы концепции рациональности мы не придерживались, мы без особого труда можем установить уже из приведенных примеров. Объединим этот набор характеристик под титулом «психология рациональности».
Целенаправленность: совокупность движений является действием, если оно направлено к некой цели и может быть охарактеризовано как выполнение или попытка выполнения этой цели или задачи. Но если мы задумаемся над тем, как, на каком основании мы говорим о том, что некое движение – последовательность событий – целенаправленно, то легко убедимся, что это описание не может быть предицировано данной совокупности событий как основание ее рациональности, независимо от других предикаций, конституирующих его характер рационального действия. Мотылек, летящий на свет, тем не менее, не характеризуется нами как рациональный агент, несмотря на явную целенаправленность его действия. Схватившись за горячую сковородку, мы отбрасываем ее, и это может быть как рациональным действием, так и чисто рефлекторным – но целенаправленным оно будет в любом случае. Цель в этом случае – прекращение неприятного ощущения или избавление от страха иметь неприятное ощущение (если мы, скажем, ошибочно приняли холодную сковородку за горячую). Целенаправленность сама по себе не предполагает (тем более, с необходимостью) рациональность: даже объекты, которые мы склонны считать исключительно механическими, также могут двигаться целенаправленно, более того, мы точно знаем, что их поведение исключительно целенаправленно, поскольку именно такими мы их сконструировали. Но к ним мы все же не применяем ни понятия свободы воли, ни ответственности (разве что в каком-то метафорическом смысле). Несколько более полноценным выглядит условие целенаправленности, если формулируется с учетом источника целеполагания. Например, можно различать между внутренними или внешними источниками целеполагания: в первом случае агент действия является одновременно субъектом целеполагания для этого действия, во втором – нет. Себе подобных мы привычно относим к первой группе; более того, если относительно человеческого (по всем остальным признакам) агента вдруг установлено, что некое его поведение таково, что он не является субъектом соответствующих целеполаганий, то у нас появится хороший повод усомниться в рациональности этого поведения. Но, с другой стороны, если вдруг каким-то образом выясниться, что этот агент не является субъектом целеполагания ни для какого своего поведения, то мы скорее всего усомнимся в том, что это – нам подобный, разумное существо; и его поведение вообще будет выведено из под «юрисдикции» вопроса о рациональности.
Тем не менее, даже учет источника целеполагания не дает удовлетворительного результата в плане отождествления целенаправленности, телеологичности, говоря иначе, с рациональностью. Так, куда мы отнесем программируемые автоматы, особенно такие сложные, как компьютеры: ведь относительно многих случаев их поведения верно, что целеполагание в них имеет внутренний источник – программу. Конечно, можно попытаться спасти положение, ссылаясь на тот очевидный факт, что программа написана программистом, и все целеполагания, которые она допускает, в некоем конечном счете являются внешними. Но, во-первых, есть развивающиеся программы, программы со сложной эвристикой, в которых далеко не прописаны все возможные целеполагания, на которые она способна, и т.д. А во-вторых, несмотря на то обстоятельство, что относительно нас самих нам не известно такого факта, чтобы нас кто-то запрограммировал, а относительно практически всех компьютеров мы можем такие факты установить, это, тем не менее, еще не означает эмпирическую невозможность установления такого же факта относительно нас самих. (В конечном итоге, применимость этого аргумента зависит от наших условий достаточности основания на данном уровне теоретизирования.)
Целеполагание, ассоциируемое с рациональностью, далее, нуждается в специфических средствах, ресурсах своей реализации. Так, если нам важно отличить рефлекторное действие от рационального – а это именно нам и важно, – то для нас важно, чтобы во втором случае целеполагание было специфическим образом внутренне опосредовано на уровне психики. Идея свободы воли предполагает, что способы, какими агент, располагающего этим свойством, может достичь и идти к цели не должны исчерпываться только теми способами, которые предполагает простая процедура стимуляции: наблюдается цель, ассоциируется с какими-то эмоциями или желаниями и движение к цели с необходимостью мотивируется этими психическими состояниями. Эти элементы тоже, несомненно, должны присутствовать, но их недостаточно. Вне всякого сомнения, имея цель, субъект может никогда не приступить к ее реализации, если у него нет желания достичь этой цели, получить соответствующий результат. Далее, имея желание и цель, субъект также может никогда не приступить к ее выполнению, если у него нет намерения приступить к ее выполнению немедленно или в какой-то определенный промежуток времени. Этот элемент рационального действия называют интенциональностью, иногда характеризуя интенциональность как существеннейшее свойство рационального действия. Надо заметить в связи с этим, что интенция сама по себе телеологична, т.е. иметь намерение сделать что-то определенное фактически означает иметь определенную цель, но еще сверх того – мотивировать себя в направлении этой цели. Интенция также обычно в той или иной мере уже содержит в себе и план действий – другой необходимый элемент рациональности: можно делать все, что угодно, стараясь достичь поставленной цели, но ни одно из этих действий нельзя будет назвать действием, нацеленным на достижение данной цели, если постановка задачи не сопряжена с каким-то набором средств и способов ее выполнения, полагаемых субъектом. Причем, вероятно, существенно для определения рациональности действия, чтобы средства и способы как-то соответствовали наличным ресурсам. Представим себе индивида, который всерьез вознамерился стать великим художником, рисуя каждый день по великой картине и имея план, как это делать, и при этом зная, что у него напрочь отсутствует какой-либо художественный талант и он даже не умеет рисовать. Если только у него нет более адекватного плана – например, плана радикального изменения представлений людей о том, что такое настоящее произведение изобразительного искусства – то его цель абсурдна, а действия по ее достижению скорее всего будут заслуживать характеристики иррациональных. Пример, демонстрирующий недостаточность рационализации без интенционального элемента: Марта натерпелась от своего пьющего мужа и решила убить его, переехав на машине на перекрестке, где он обычно переходит улицу, не глядя по сторонам, уверенный, что эта улица всегда свободна. Марта, едет на машине по той самой улице и обдумывает детали убийства, когда неожиданно для себя самой переезжает в том самом месте, в котором рассчитывала, своего мужа и, таким образом, достигает поставленной цели. И несмотря на то, что у нее была цель, желание и план и цель была осуществлена именно так, как предполагал этот план, сама Марта вряд ли согласилась бы с тем, что совершила убийство своего мужа. Это действие было совершено не интенционально, непреднамеренно, хотя именно подобное она и хотела совершить и даже имела такое намерение ; однако это намерение соотносило план действий не с данным случаем, а со следующим днем, с другой датой, хотя и с тем самым местом.
Самая пожалуй существенная деталь в подобном описании рационального действия – презумпция определенных способностей, которыми должен располагать субъект рационального действия и которые предполагают апелляцию к таким запутанным понятиям, как мышление и сознание. Так, теория должна объяснить, как рациональный агент может отложить выполнение задачи, предпочесть движение к одной цели движению к другой в случае, когда его непосредственные желания или эмоциональные состояния и внешние обстоятельства «настоятельно требуют» противоположного и тому подобное, наконец – внести коррективы в свое целеполагание, опираясь только на свои внутренние ресурсы, а не под влиянием изменившихся внешних обстоятельств. Мы знаем, что все это свойственно человеку и поэтому предполагаем, что адекватная теория должна все это объяснять. Все это более или менее соответствует утверждению, что рациональное целеполагание должно быть в той или иной степени опосредованно мышлением. Наличие плана действий – одного из многих возможных – предполагает его разработку, моделирование в уме ситуации, контролируемой – и по крайней мере в этом смысле сознательное – оперирование образами и другими видами данных, наконец, возможность его оценки и сравнения с другими проектами. А это, в свою очередь, предполагает, что когерентная теория рациональности должна включать в себя (или опираться на) теорию мышления. Главный структурный элемент такого опосредования – пропозициональные содержания или пропозициональные установки: полагания, убеждения, верования, мнения и т.д. Если не относительно всякого рационального целеполагания, то во всяком случае относительно большого их числа верно, что цель действия должна быть осознана, т.е. представлена в сознании субъекта соответствующей пропозициональной установкой. Более того, цель должна быть осознана особым образом – она должна полагаться субъектом как именно его собственная цель, а не как какая-то абстрактная идея или чья-то цель, или возможная цель и тому подобное. Это требование имеет своим следствием следующее: описание существа как рационального агента предполагает, с точки зрения нашей «шовинистической» концепции рациональности, его описание как существа, обладающего сознанием. А это, в свою очередь, означает, что адекватная теория рациональности должна включать в себя или опираться на теорию сознания.
Но достаточно ли иметь цель, поставить ее перед собой, желать ее достичь, иметь план действий, соответствующий наличным ресурсам и иметь намерение приступить к выполнению цели в определенный срок для того, чтобы поведение, ассоциируемое с комплексом таких характеристик, можно было с полным правом считать рациональным действием? В качестве такового стандартно приводиться интенциональность. Между тем трактовки интенциональности различаются существенным образом в следующем отношении. Прежде всего, надо иметь в виду, что концепция интенциональности, которую привлекают для прояснения смысла и объяснения рациональности, не схватывается полностью понятием интенции или намерения как психического акта или состояния. Психологический вопрос: что такое интенция? – подчиняется общему вопросу о сущности психических феноменов или же вопросу о смысле психических понятий. Понятие же интенциональности, которое нас здесь интересует, выражает определенный характер связи или координации поведения с (потенциально) рационализирующими его основаниями: интенциональность поведения в этом смысле, скорее, обозначает условие уместности, приемлемости или адекватности его описания в терминах тех психических феноменов, которые ассоциируются с этим поведением как его основания, и в идеальном случае – его объяснимости в этих терминах. Но что может пониматься под интенциональностью в этом смысле – связи какого вида? Главное, что пытаются «схватить» при помощи этого понятия – это что предлагаемый в качестве оснований действия комплекс (психических) событий действительно каким-то образом делают данное поведение действием, нацеленным на достижение данной цели.
Вернемся к примеру с Мартой: допустим, она вовсе не так сильно потрясена случившимся и, вопреки тому, что мы ожидали, утверждает, что она сознательно и намеренно совершила убийство мужа, потому что хотела это сделать, имела такое намерение и средства к его осуществлению, и настаивает на своем. Она предлагает нам считать ее поступок интенциональным и рационализовать его в терминах тех психических мотивов и состояний, которые она приводит как основания своего убийственного поведения в отношении мужа. И то же самое нам может предложить делать теория того вида, который мы обозначили выше как телеологическая теория рациональности. Мы или кто-то другой можем возразить Марте и теоретикам первого вида, указывая на недостаточность такого типа рационализации для объяснения данного поведения в терминах данных оснований. Можно усомниться в том, были ли приводимые ей или предполагаемые нами основания действительной причиной данного поведения. Настаивать на том, что интенциональность должна включать каузальный элемент и что невыполнение условия каузальной зависимости означает недостаточность предлагаемой рационализации в качестве объяснения данного поведения в терминах данных психологических оснований, значит солидаризоваться с так называемой каузальной концепцией интенциональности, ярчайшим защитником которой считается Д. Дэвидсон. Согласно этой точки зрения общая схема объяснения в терминах ментальной причинности выглядит следующим образом5: