Рациональность в социальном мире

Вид материала

Решение

Содержание Условие минимальной общей рациональности Условие минимального вывода Условие минимальной совместимости

Подобный материал:

• Государственный Университет – Высшая Школа Экономики, 131.92kb.
• Порус В. Н. Рациональность. Наука. Культура, 8081.74kb.
• Тема Философия и научная рациональность Вопросы к лекции, 312.39kb.
• 22. Разновидности научной рациональности: классическая, неклассическая, постнеклассическая., 134.84kb.
• Док. Ga20/CC19/rep/02/r, 222.85kb.
• Статья Законодательство Российской Федерации об обязательном социальном страховании, 648.58kb.
• Социология рисков, 81.51kb.
• Ю контрастность и выразительность освещенным объектам, в мире социальном "темные",, 383.96kb.
• Методические материалы по дисциплине «социология» Для студентов заочной формы обучения, 275.32kb.
• Источник: Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. М.: Прогресс-Традиция,, 6645.44kb.

Агент совершил интенциональное действие если и только если 1) результат этого действия случился по причине поведения (телесных движений) агента, 2) имелась цель, которой агент хотел достичь и относительно которой он верил, что его поведение позволит (попытаться) достичь, и 3) именно это желание и убеждение стали причиной того, что данное поведение имело место.

Противоположная точка зрения – концепция телеологического объяснения – исходит из того, что важнейший элемент интенциональности – это логическая связь между поведением и соответствующим комплексом желаний, убеждений и прочего («логическая» в терминологии защитников этой концепции; но в некотором смысле точнее будет сказать: концептуальная). Причинное отношение при этом отбрасывается как не существенное и не «схватывающее» смысла интенциональности. Главный аргумент защитников этой позиции, направленный против каузальных теории – аргумент логической связи. Описание событий как причины и следствия – это, прежде всего, оперирование дескрипциями: мы, прежде всего, устанавливаем определенное отношение между дескрипциями, идентифицирующими события как причину и следствие, соответственно. Поэтому утверждается, что только в том случае, если наша концептуальная схема, наши принципы установления приемлемых или законных концептуальных связей, позволяют нам связывать между собой данную дескрипцию в терминах психических оснований с данной дескрипцией в терминах поведения, мы вообще можем иметь интенциональное объяснение поведения. Но именно такого рода связь нам «навязывается» нашими лингвистическими и концептуальными привычками: а именно – наши описания тех событий, которые мы привычно ставим в соответствие поведению как его психические основания, сами содержат референции к соответствующим поведенческим категориям. Так, например, мы говорим о желании пойти на улицу, о намерении взять яблоко и т.д. Специфическое желание и намерение Марты, которые она и мы можем предложить для рационализации ее соответствующего поведения, суть желание и намерение убить мужа, переехав его на машине, т.е. совершить определенный набор действий. Между тем, аргумент предполагает, что причины и следствия должны быть логически взаимно независимы. Но поскольку желания и убеждения могут быть поняты как причины поведения только в терминах этого самого поведения, то они связаны с поведением лишь постольку, поскольку их описания логически связаны с описаниями поведения этого вида. Защитники каузальных теорий возражают в том смысле, что даже фундаментальность такого рода логической связи между дескрипциями ментальных причин и поведенческих следствий не препятствуют тому, чтобы между соответствующими событиями в одних случаях существовали, а в других отсутствовали также и каузальные связи. Связи между дескрипциями, как бы существенны они ни были, тем не менее, не тождественны связям между самими событиями, подпадающими под эти дескрипции, и не следует одни подменять другими.

Конфликт между двумя этими концепциями вскрывает не только и даже, возможно, не столько просто расхождения в понимании интенциональности и рациональности, сколько расхождение, относящееся к сфере философии психологии. Фактически телеологическая концепция склоняет исследователя к тому, что все психологическое знание, все объяснение, которое мы можем получить в этой сфере, мы можем получить только в рамках самой психологической концептуальной схемы. Несмотря на всю смутность и неясность психологических понятий, наши связи в языке – языковые игры или формы жизни, если применять здесь термины философии Витгенштейна – ответственны за то, что только в этих терминах, и не в каких других, мы можем получить удовлетворительные психологические объяснения. Поддерживающий эту точку зрения метафизический тезис: нет никаких других значимых связей, к роме связей внутри языка. Каузальная же теория реализует подход, называемый в философии сознания и философии психологии редукционизмом: поскольку единственный вид каузальной связи, который вообще может подлежать номологическому – научному – постулированию и научной проверке, - это причинность, описываемая физикой, то неизбежно путь к познанию психологических феноменов лежит через физику. Объяснить нечто психологически в этом смысле должно означать: не только применить к этому релевантное психологическое описание, но еще и – релевантное физическое описание; причем именно последнее будет объяснением по преимуществу. Какой путь перспективнее, какой позволяет сконструировать более адекватную теорию рациональности? – для того, чтобы хотя бы оценить, какими могут быть ответы на эти вопросы, нам придется окунуться в исследование вопросов о природе и сущности сознания и мышления, составляющих ядро философии сознания.

Надо заметить, что, несмотря на всю проблематичность понятия причинности, особенно применительно к психологической и социологической сферам, каузальная теория действия, похоже, поддерживается примерами определенного вида. Пример со снайпером: снайпер сидит в засаде, имея конкретное указание выстрелить по определенной цели; он хочет выполнить задание, прекрасно знает как, намерен выполнить его в указанный срок, т.е. как только представиться случай, и т.д., т.е. имеет весь необходимый набор ментальных оснований. Появляется «объект», звучит выстрел – задание выполнено. Но снайпер удивлен, потому что он уверен, что отвлекся и нажал на курок случайно именно тогда, когда в прицеле оказался нужный человек. В этом случае, как видно, несмотря на наличие всех перечисленный выше элементов, есть основания не считать случившееся (нажатие курка и последующие события) интенциональным действием. Релевантная каузальная связь могла бы дополнить картину недостающим элементом. Однако, здесь время вспомнить о разграничении двух видов вопросов о рациональности: телеологическая концепция может быть хорошим ответом на общий вопрос об условиях подпадания оцениваемого случая под концептуальную схему рациональности – возможность такого подпадания обеспечивается структурой нашего дискурса, стандартно применяемого к случаям такого рода – концептуальной схемы психологического описания. И она может нуждаться к каузальной теории, дополняющей ее на уровне решения более частных вопросов – вопросов о степени рациональности конкретного поведения в конкретной ситуации (даже если эта конкретность имеет модельный характер). Не имея в виду изначально, что данный снайпер – разумный субъект своих действий, мы не сможем даже с полным правом усомниться в том, насколько интенционально он нажал на курок. Бессмысленно будет, очевидно, и пытаться решать вопрос о том, было ли это действие «произведением выстрела с целью застрелить указанного человека» или, например, «… с целью развеять утомительную тишину и скуку». Но даже относительно нашей концептуальной схемы описания человеческих действий, считая ее применение к данному случаю уместным на основании презумпции разумности данного агента, мы все же имеем весьма широкую вариацию возможных объяснений данного поведения, не все из которых позволяют атрибутировать ему интенциональность. И здесь каузальный подход может быть источником хорошего дополнительного критерия, если только этот критерий действительно реализуем.


1.2. Разум и мышление.

Одна группа человеческих способностей традиционно вызывает особый интерес в контексте понимания существа рациональности: это инференциальные способности (способность выводить одни убеждения из других или из других убеждений и данных других видов) или, по-другому, способность суждения. Часто для обозначения этих способностей используется термин «логика». Но, с другой стороны, логика – это теория, моделирующая определенные схемы вывода и связей между суждениями или высказываниями. Насколько конститутивное для рациональности мышление логично? В каком отношении логика находится к теории мышления; описывает она как мы на самом деле мыслим, или нет? Насколько уместно формулировать условия рациональности в терминах логических моделей? Рассмотрим эти вопросы.


1.2.1. Логика и мышление.

Логика представляет собой собрание правил вывода, мышление понимается как практика вывода, реальность которую логика, возможно, репрезентирует. Главный вопрос, который предполагает философский анализ отождествления логики с теорией мышления: является ли логика дескриптивной дисциплиной, т.е. описывает ли она, как в действительности мы мыслим, или же она нормативна, т.е. представляет собой абстрактную схему, идеал, которому мы бы хотели, чтобы наше мышление в определенных (эпистемически значимых) ситуациях соответствовало, исходя из наших представлений о познании? Оснований для проведения демаркационной линии между логикой и теорией мышления предостаточно. Логика описывает отношения между пропозициями, тогда как под мышлением мы все же скорее склонны понимать процедуры, оперирующие какими-то психическими сущностями или диспозициями – мнениями, убеждениями, полаганиями и тому подобным. Они отличаются от других ментальных сущностей как минимум наличием определенного пропозиционального содержания, которое может быть выражено соответствующей пропозицией; но совершенно не обязательно, чтобы содержание полагания исчерпывалось его пропозициональным содержанием. Не исключено также, что некоторые аспекты не пропозиционального содержания полаганий могут быть существенны для понимания того, как в действительности функционирует рациональное мышление. Поскольку полагания имеют форму того, что Рассел назвал пропозициональной установкой: «субъект А полагает, что Р», - уместно предположить, что правила вывода для полаганий отличаются от правил вывода для пропозиций. Несоответствие между формальным и естественным выводами можно легко проиллюстрировать следующим образом. Дедуктивная логика предписывает следующую схему вывода: 1) если Р, то Q; 2) Р; 3) следовательно Q. Логика пропозициональных установок, однако, не предполагает с необходимостью, что если 1) А полагает, что Р и 2) если Р, то Q, то 3) А полагает, что Q. Эту дихотомию можно даже усилить, дополнив условие (2): «пусть истинно, что А полагает, что если Р, то Q»; даже в этом случае совершенно не обязательно, чтобы, всякий раз полагая, что Р, А полагал бы, тем самым, что Q. Проблема заключается в том, что естественный вывод не может рассматриваться как тривиальное добавление к объему логического правила. Мы видели, что вывод может быть рациональным, даже если логический закон – не единственное его основание; более того, может быть верно и признание рациональным некоторых видов естественного вывода, явно не отвечающих формально логическим требованиям – например, требованию совместимости. Практическое основание может играть, как мы тоже видели, существенную роль в рациональном мышлении. А может полагать, что Р, и знать, что из Р должно следовать Q, и тем не менее иметь веские практические основания не сделать этого вывода и даже, напротив, прийти к убеждению, что –Q. И это может быть верно даже в том случае, когда в качестве таких оснований не выступает ограниченность того или иного ресурса.

Обобщая, можно сказать, что в основании разграничения сфер логики и теории мышления мы имеем категориальное различие, которое, возможно, не так просто преодолеть. Анализ объемов базисных понятий логики, прежде всего, таких, как «импликация» и «совместимость», показывает, что их применимость к сфере, описываемой теорией рационального мышления, - не такая уж непроблематичная вещь. Теория мышления имеет дело, прежде всего, с рассуждениями и суждениями как процессами, причем психологическими: вывод здесь интересен не как логическое отношение между посылками и следствиями, а как реальное отношение – конституирование, можно сказать, суждения или умозаключения на основании других суждений – пропозициональных содержаний. Соответственно, согласованность в системе субъективных убеждений, полаганий и прочего интересна в теории мышления именно как процедурная зависимость этих элементов друг от друга, их выводимость реальным субъектом. И содержание этой выводимости может не исчерпываться логическим понятиями совместимости и импликации (и даже довольно сильно отличаться от них). Как мы уже видели утверждения (1) «А, В, С имплицируют Д» и (2) «Если вы полагаете А, В, С, то вы должны (или можете) заключить Д» имеют разные условия истинности (второе может оставаться ложным, даже если первое истинно) и даже разные основания приемлемости. То же самое верно и в отношении применения понятия совместимости к мышлению: одно дело сказать, что пропозиции А, В, С несовместимы друг с другом, совсем другое – сказать, что иррационально (или неразумно) вместе полагать А, В, С⁶. Наши основания в первом случае – логические законы, соответствие им (1); во втором же случае наши основания представляют собой проблему – проблему теории мышления, и логика, судя по всему, не дает нам в первом приближении подходящего ключа к решению этой проблемы.

Если логика может объяснить рациональность, то она должна отвечать и требованию реального рационального агентства: т.е. она должны быть (в основном) реализуема или выполнима реальным субъектом мышления, он не должен иметь принципиальных препятствий к систематическому эффективному применению логических принципов. Всякая теория формулирует идеальные (в том или ином отношении) условия; теория рациональности тем реалистичнее, чем лучше ее модель учитывает и ассимилирует ограничения, отличающие реального агента действия от идеального. Прежде всего, это общее ограничение, обозначаемое как ограниченность ресурсов: согласно нашим знаниям о нас самих, мы – парадигмальные разумные существа – ограничены в отношении таких ресурсов, как время, память, внимание и объем затрачиваемых усилий. Для применения логического правила в реальных условиях работы человеческого сознания нужно затратить определенное время и определенные усилия: этого времени и этих усилий, а также прочих ресурсов (способностей) может оказаться (как в случае с когерентностью) больше, чем позволяет человеческая природа затратить в данном случае. Далее, виды логических выводов различаются степенью сложности: некоторые из них настолько сложны, что выполнить их могут только хорошо подготовленные профессионалы-логики, а некоторые таковы, что всей жизни конкретного человека не хватит, чтобы выполнить такой вывод. Вытекающая из этих ограничений проблема получила название проблемы выполнимости (feasibility) логических схем.

По меньшей мере, логика должна предложить такую модель рациональности, которая отвечала бы требованию выполнимости для реального субъекта. Существующие логические модели вряд ли отвечают этому требованию. Пусть (1) истинно, но надо быть логическим гением, чтобы понять, что А, В, С имплицирует Д; тогда, если мы принимаем в качестве условия рациональности требование «Если (1), то (2)», то только логические гении будут рациональными агентами. Другой пример: Жанна верит, что А, В, С, и осознает, что «А, В, С» имплицирует Д, но она совершенно не заинтересована в том, чтобы выводить Д из «А, В, С»; у нее есть дела поважнее. Должна ли она на этом основании быть признана недостаточно рациональной? Правильность отрицательного ответа хорошо иллюстрирует такое развитие этого примера (пересекающееся с тем, о чем мы уже говорили выше, анализируя принцип когерентности): предположим, «Д» является тривиальным утверждением – например, таким: «2 + 2 = 4 или луна сделана из сыра»⁷. Если Жанна позволит себе выводить все (а их бесконечно много) или хотя бы некоторые тривиальные следствия из других своих убеждений и реально тратить время и другие ресурсы на дополнение соответствующими полаганиями своей системы полаганий, то, как уже об этом говорилось, ее рациональность скорее вызовет сомнение, чем если она будет игнорировать подобные импликации. Общее правило, которое уместно сформулировать как принцип рационального мышления, ассимилирующий идею логической импликации: выводить те и только те импликации, для вывода которых есть достаточные (практические) основания. И даже это требование может оказаться чересчур сильным.

Как насчет условия «(2) тогда и только тогда, когда (1)»? Оно также требует определенной зависимости рационального мышления от логики, но несколько иного вида. Первое требование – чисто нормативное: это предлагает расценивать каждый случай неспособности удовлетворить ему как свидетельство в пользу нерациональности агента. Второе требование апеллирует, фактически, к природе рационального существа, предполагая, что реальный вывод не может быть получен иначе, чем если его поддерживает определенная логическая схема (если соответствующие пропозициональные содержания подпадают под логический закон). Следствие такой теории можно назвать презумпцией автоматической рациональности. Для верификации рациональности тогда необходимо доказать, что все полагания субъекта, утверждающие «Д», действительно были выводами по схеме (2), а не результатами каких-то других психических процессов; для фальсификации же рациональности тогда достаточно будет найти хотя бы один случай, когда реальный вывод сделан в отсутствие соответствующего логического закона, или даже – просто указать на отсутствие надежных верифицирующих оснований. Фактически эта позиция предполагает, что, несмотря на разнообразие способов получения полаганий, рациональными из них являются только те, которые описываются логическими моделями. Но какими именно?

Традиционно, парадигмальными случаями иррациональности признаются парадоксы определенного вида: классический такой парадокс – парадокс лжеца. Он имеет следующую форму. Пусть (Р) – утверждение, что (Р) не истинно (например: «Все, что я высказываю в этом утверждении – ложь»). Утверждение, что (Р) не истинно, истинно тогда и только тогда, когда (Р) не истинно (в силу условий истинности: «Р» истинно тогда и только тогда, когда Р). Следовательно (Р) истинно тогда и только тогда, когда (Р) не истинно (в силу подстановки содержания (Р) на место (Р)). Но это невозможно (в силу логического закона). Заметим, что только на последнем этапе вывода задействован собственно формально логический принцип; условия истинности для пропозиций позволяют нам сделать второй шаг в выявлении парадокса, условия синонимичности для терминов и дескрипций нашего языка – третий. Но что более рационально – принять следствие, которое диктует логика (а именно, что это – парадокс и что он логически неприемлем) и, исходя из него, отвергнуть (Р) или не принимать этого следствия и не воспринимать парадоксальность результат как нечто травматическое? Принять, что (Р) не истинно, не даст логически востребованного результата, так как это, фактически, означает принять (Р). Рационально отвергнуть (Р) можно, стало быть, только в каком-то другом смысле: например, вовсе игнорируя импликации (Р) и условий его истинности.

В принципе, ничто (может быть, кроме ложно понятого здравого смысла) не мешает защитнику логической концепции рациональности продолжать настаивать на том, что какая-то логическая модель достаточно реалистична для того, чтобы смело исключить все случаи, когда мышление ей не удовлетворяет, из объема «рационального действия». Есть, однако, основания считать проблему корреляции логики с мышлением более глубокой и принципиальной. Это становиться ясно, если встать на позицию идеального агента логической рациональности, т.е. вынести за скобки все ограничения ресурсов. Предположим, существует идеальный агент, располагающий неограниченным запасом времени, неограниченной памятью, способностью концентрировать внимание и выполнять рассуждения любой сложности, не затрачивая усилий, которые сказались бы на его состоянии. Харман⁸ приводит весьма иллюстративный пример рациональной несостоятельности применительно к этому случаю. Если концепция хоть в чем-то реалистична, она должна допускать принципиальную возможность противоречия в системе полаганий и, соответственно, рациональное решение избавиться от противоречия. (Отказать идеальному агенту в возможности иметь противоречия в систем полаганий, означало бы отказать ему в возможности быть субъектом специфической ошибки, которую мы, в частности, считаем (наряду с умением от нее избавляться), скорее свидетельством в пользу разумности, нежели неразумности индивида. Если отказать субъекту в возможности совершать такие ошибки, почему не отказать ему в праве на какую бы то ни было вообще ошибку? Но в этом случае уместнее говорить о механизме, чем о разуме. Такая идеализация противоречит самой идее рациональности.) Харман показывает, что дедуктивно замкнутая система полаганий идеального рационального субъекта, если она содержит противоречие, будет охватывать вообще все полагания. Основание этого – логическое положение (кстати, разделяемое не всеми логиками), согласно которому из противоречия следует все, что угодно, любое высказывание. Так, если идеальный дедуктивно замкнутый агент одновременно полагает, что Р и что –Р, то он будет полагать любое произвольно взятое полагание Q. Порядок рассуждений здесь такой: Р имплицирует (Р или Q), следовательно (в силу дедуктивной замкнутости системы), агент полагает, что Р или Q. –Р и (Р или Q) имплицирует Q, следовательно, агент полагает, что Q. Такой результат абсурден сам по себе; но еще существеннее другое его следствие, связанное с вопросом о том, как может такой агент избавиться от несовместимости. Избавиться то несовместимости значить изменить состав своей системы полаганий, учитывая соображения источника несовместимости; мы предполагаем, откуда взялась несовместимость в наших полаганиях, и на этом (теоретическом) основании решаем, какие изменения в нашей систем следовало бы осуществить. Но идеальный дедуктивно замкнутый агент лишен такой возможности; он будет иметь один и тот же набор полаганий, независимо от того, как возникла несовместимость – это вообще все полагания. Соответственно, он не будет иметь никаких указаний внутри своей системы – точнее, никаких эпистемических или теоретических указаний – в отношении того, какие изменения надо внести в систему, чтобы избавиться от несовместимости. В принципе, он может внести любые изменения, но всякое такое решение будет достаточно произвольным, и трудно сказать, насколько оно может заслуживать характеристики рационального.

Очевидно, в каком направлении может развиваться аргументация защитника логической рациональности: 1) отказ считать идею дедуктивной замкнутости существенным элементом логической рациональности, 2) отказ от принципа «из противоречия следует все, что угодно», 3) отказ от идеального агента как идеала логической рациональности, наконец, 4) все эти шаги вместе или какая-то их комбинация.


1.2.2. Логика и психология мышления.

1.2.2.1. Психологизм и антипсихологизм в логике.

Итак, может ли логика сказать что-либо о реальности мышления или об основаниях естественного вывода? С точки зрения Фреге и Рассела, логика – исключительно нормативная дисциплина: она говорит нам не каковы наши полагания или как они формируются, а какими они должны быть, как мы должны формировать наши полагания. В этом отношении очевиден вопрос: как логические нормы, если они не являются описаниями реальности нашего мышления, связаны с мышлением, как они применимы в нем? Один ответ может состоять в утверждении, что эти нормы описывают идеал рационального мышления. Но, если и так, что гарантирует нам, что логика исчерпывает рациональность, что логический идеал – единственный идеал рациональности? Противоположный тезис, а именно что логика описывает действительные мыслительные процессы и выводит свои схемы индуктивно, традиционно ассоциируют с психологизмом. Иногда различают между сильной и слабой версиями психологизма (или между более сильными и более слабыми). Сильный психологизм характеризуется натурализмом и редукционизмом: согласно этой версии законы логики составляют часть законов природы – «законы мысли», а стало быть, могут быть установлены стандартными естественнонаучными методами. Так, Милль («Система логики») утверждает, что закон непротиворечия есть всего лишь «обобщение опыта». Если логика есть описание законов мысли, то как тогда возможны логические ошибки? Ответ психологиста: мы иногда плохо мыслим из-за вмешательства внешних, не логических факторов, таких, как невнимательность. Другой ответ состоит в том, чтобы утверждать, что законы мысли не являются необходимыми законами, а имеют лишь случайный и вариабильный характер: если то, что мы считаем на каком-то этапе развития психологии ошибками мышления или исключениями, приобретает систематический характер, и если наш принцип установления законов индуктивный (т.е. если мы вслед за Миллем полагаем, что они должны обобщать опыт), то мы должны заключить, что психологические законы изменились.

Слабый психологизм – это тезис, согласно которому, хотя логические законы имеют своим источником ментальные процессы, они реализуются психологическими актами, обретающими независимость в отношении своих ментальных источников, благодаря чему становятся направляющими принципами нашего мышления. Такова позиция Пирса: полагание для него есть ментальная диспозиция или привычка, закрепляемая выработанными в ходе эволюции привычками (человеческого) вида. По своему происхождению эти привычки – дескриптивны, т.е. описывают определенные реальные формы мышления, конституировавшие их в ходе эволюции; но по своему действию они нормативны, поскольку прививаются каждому конкретному индивиду в той или иной мере сообществом в ходе его обучения и социализации.

Антипсихологизм утверждает, что логика не имеет никакого отношения к психологии и что ее чисто нормативный характер никак не может быть объяснен в терминах психологических оснований ее законов. Гуссерль и Фреге считаются самыми бескомпромиссными антипсихологистами. Антипсихологистские тезисы Фреге⁹:

1. Психологизм не может объяснить объективность логических законов, поскольку субъективные репрезентации (идеи, образы), которые натуралистическая психология полагает основаниями этих законов, с необходимостью приватны, индивидуальны, тогда как логические законы – публичны и доступны любому; логика имеет дело с универсумом мысли, который не может быть сведен к индивидуальным репрезентациям.
   
2. Психологизм не может объяснить необходимость логических законов, так как субъективные репрезентации изменяются от одного индивида к другому, а идея вариабильного закона является абсурдной. В основе этой критики лежало убеждение Фреге (и Гуссерля), что логика описывает своего рода платоновский «третий мир», универсум «законов бытия-истинным». Отсюда вытекает тезис, что логика систематически игнорирует различие между логической правильностью (validity) и коррелирующей психологической характеристикой – осознанием логической правильности.
   

Есть мнение, что в настоящее время никто не разделяет натуралистический взгляд, критикуемый Фреге и Гуссерлем¹⁰. Между тем, психология мышления – одно из динамично развивающихся и плодотворных направлений в современной психологии. Но им, в общем, открыто отрицается идея субъективного характера репрезентаций и ассоциационистский редукционизм (т.е. сведение логических отношений к связям ассоциации субъективных идей). С одной стороны, психологисты больше не основывают свои гипотезы на интроспективном и приватном характере субъективных репрезентаций, варьирующихся от субъекта к субъекту, но – на анализе объективных и проверяемых инвариантов репрезентаций; а с другой стороны, он больше не нацелен на сведение логических законов к комбинациям атомарных репрезентаций, а вместо этого старается наметить, предвидеть, в чем может состоять психологическая реальность абстрактных схем вывода, описываемых профессиональными логиками.


1.2.2.2. Ментальная логика.

В двадцатом веке в психологии мышления доминировали две школы: психология развития Пиаже и когнитивная психология, использующая информационно-процессуальные модели. С точки зрения Пиаже, логика представляет собой правильное описание состояния равновесия, достигаемого на последней стадии формирования логического мышления в ходе взросления (adolescence) человека. Но генезис этого состояния, шаги развития логического мышления суть ментальные операции, которые «чистая» логика не описывает. Таким образом, открытой с этой точки зрения остается вопрос: насколько ментальные операции, через которые конституируется логика мысли, адекватно описываемая формальной логикой, но которые сами ею не описываются, совпадают со структурой формальной логикой (вернее, той логики, которая считается описанием результата данного процесса становления). Когнитивисты, используя свою излюбленную модель психического процесса как процесса передачи и обработки информации, рассматривают естественный вывод как процедуру преобразования входных данных (inputs) соответствующего вида в выходные данные (outputs), к которым в логической сфере относится, прежде всего, суждение и его аналоги (возможно, и невербальные). Эта процедура представляется осуществляемой на языке внутренних репрезентаций. Вопрос: тождественны ли (или, до какой степени) эти внутренние преобразующие процессы логическим правилам вывода? Современные теории в рамках психологии мышления в большинстве своем принимают тезис о том, что сознание (mind) само по себе содержит некоторую логику (логично по своей природе). Один из ведущих современных когнитивистов Джонсон-Лэйрд¹¹ назвал этот тезис доктриной ментальной логики. Что это за логика? Прежде всего, врожденная она или приобретенная? Какой уровень организации она характеризует – физический (ср. концепцию закрепленных на уровне физиологии элементарных принципов процессирования информации) или психический? Наконец, какая из абстрактных моделей может считаться ее адекватным описанием (если какая-нибудь вообще может)?

По этим вопросам мнения расходятся. Согласно психологам школы Пиаже, ментальная логика не является врожденной: дети интериоризуют свои собственные действия, рефлексируют над ними и т.о. конструируют процедуры ментальной логики. Такой взгляд требует постулирования посредника конструирования. Пиаже называет его «операциональными схемами»: это не язык и вообще не символическая система, а скорее, вид эвристики: сюда входят определенные стратегии и процессы, необходимые для мышления, такие, как стратегия вариации одного фактора при сохранении остальных неизменными (ср. метод свободных вариаций Гуссерля). Однако, очевидно, что такие схемы с необходимостью должны включать и понятия: например, понятие неизменности фактора или, иначе, инварианта. В детстве, на ранних стадиях формирования интеллекта, операциональные схемы носят лишь частичный характер и только в возрасте созревания (adolescence) в человеке формируется полный набор таких схем; и тогда (добавим: если в процессе взросления не было сбоев) устанавливается «равновесие» между психологической реальностью и абстрактной логической схемой: конституируемая логика достигает уровня соответствия нормативной логики, описываемой пропозициональным исчислением (если последняя была действительным идеалом, нормативным принципом конституирования). Но это, по-видимому, не означает, что мы можем говорить об интериоризации самих операций пропозиционального исчисления (например, дизъюнкции или конъюнкции) в рамках данной модели.

Другой подход¹²: репрезентационный медиум вывода (ментальные процессы, реализующие инференциальные схемы) – это определенный ментальный язык или, по другому, система внутренних репрезентаций. На него переводятся посылки вывода и на нем применяются правила вывода, соответственно, на нем первоначально делается заключение. Один из главных аргументов в пользу выбора системы натурального вывода, а не аксиоматической системы (формальной логики) в качестве базисного описания логики мышления – тезис о том, что аксиоматическая система может предполагать невыполнимые или трудновыполнимые выводы и поэтому психологически неправдоподобна. Некоторые следствия из аксиом могут включать огромное число шагов по сравнению с аналогичными выводами по правилам естественного вывода. (Проще говоря, аксиоматический подход не учитывает реальных условий человеческого мышления.)

Существенным элементом этой модели является презумпция, что этот язык, по крайней мере, отчасти, является врожденным, а не приобретенным. Кроме того, требуется различать, в рамках этого подхода, между компонентами, ответственными за логическую компетентность и теми, что ответственны за логическую перформативность сознания¹³. Компетентность – это собственно набор правил вывода; но сами по себе правила вывод не содержат условий их применимости к конкретным ситуациям (описываемым в терминах входных данных и внутреннего состояния системы). Следовательно, нужна некая «управляющая система», которая отвечала бы за применение правил вывода, списком которых сознание (предположительно) «располагает» – перформативный компонент. (Эта система, разумеется, должна полагаться действующей на бессознательном уровне, иначе никакой реальный субъект не сможет даже приступить к логическом рассуждению.) Схема может, например, предполагать последовательность перемещения подзадач и посылок из долгосрочной памяти в краткосрочную, так что сочетание подзадачи и посылки в краткосрочной памяти определяет, какое правило вывода должно быть применено. Эти модели имеют своим преимуществом реализуемость в виде компьютерных программ. Проблема таких подходов, с другой стороны, связана с применением понятия языка мысли: нас может неудовлетворять не только необходимость предполагать, что существует врожденный язык (иначе – регресс репрезентации, о котором мы поговорим в свое время), но и то обстоятельство, что даже этой гипотезы может быть недостаточно для объяснения того факта, что субъект имеет некое данное полагание или убеждение. Концепция языка мысли говорит только, что полагать, что р, значит иметь пропозицию «р» «записанной» на внутреннем коде где-то в мозгу. Но этого может быть совершенно не достаточно для того, чтобы субъект такого «обладания» пропозицией «р» мог считаться подлинным субъектом полагания, что р. Ответом может быть утверждение, что полагать, что р, значит не только иметь «р» «складированным» в памяти, но и использовать его посредством определенных процессов (реализующих понимание и мышление). Но это все равно может не приниматься как объяснение того, почему внутренние символы имеют значения, почему то, что «складировано» и употребляется определенным образом, должно отождествляться с тем, что субъект полагает, иначе говоря, с содержанием его пропозициональных установок? С другой стороны, ответом может быть утверждение, что внутренние символы, хотя и имеют репрезентирующую функцию, сами по себе не имеют значений, т.е. не являются семантическими единицами.

Другая проблема ментальной логики – выбор системы описания. Если один из исходных принципов предпочтения системы натурального вывода аксиоматической системе (иначе говоря, дескриптивного, натурализующего подхода нормативному) – принцип простоты схемы, достаточной для ее выполнимости нормальным субъектом логического вывода, то вопрос будет заключаться в том, где провести границу натурализации. На каком основании мы, например, можем считать, что операторы пропозиционального исчисления, такие, как конъюнкция или дизъюнкция, дескриптивно адекватны? Таким основанием с точки зрения психологии мышления может быть, очевидно, только установление некоего факта: а именно, что формально-логические значения этих связок достаточно близки к их психологическим значениям – т.е. что в реальном мышлении вовлечены процедуры, достаточно близкие по смыслу к тому, что в логике приписывается в качестве значений этих операторов. Но на этом основании наши традиционные представления о логики могут быть подвергнуты дальнейшей натурализации – проверке на соответствия такого рода. Где этот процесс должен остановиться? Иначе говоря, какую логику мы должны признать наиболее близкой к натуральной? Может быть, интуиционистская или релевантная логика лучше отвечает этому требованию, чем традиционная формальная логика (и мы уже видели на примере несовместимости в системе убеждений идеального агента, что паранепротиворечивая логика, во всяком случае, выглядит более адекватной идеализацией по сравнению с традиционной формальной)? Должна ли ментальная логика ассимилировать, например, темпоральную или деонтическую логику и тому подобное?

Возможно, еще большую трудность для концепции ментальной логики представляет проблема ошибки. Мы знаем, что часто делаем логические ошибки и часто не способны распознать правильность или неправильность тех или иных аргументов. Очевидный путь – искать источник ошибок на перформативном уровне: инфаллибильные сами по себе правила ментальной логики могут быть плохо применены. Но что можно тогда сказать о таких логических ошибках, которые почти что повсеместно воспроизводятся? Можно ли говорить, что сознание содержит некоторые неправильные правила? Почему бы и нет? Но тогда проблема будет заключаться в том, на каком основании мы считаем такие правила изоморфными правилам валидной в обычном смысле логической системы (понимаемой как описание ментальной логики)? Самый известный психологический эксперимент, демонстрирующий систематическую интерсубъективную воспроизводимость логической ошибки, получил название селективной задачи¹⁴. В ней перед субъектом выкладываются (только одной стороной доступные наблюдению) четыре карты, на видимой стороне которых изображены следующие символы: Е, 4, К, 7. Субъекту сообщают, что у каждой карты на одной стороне написана цифра, а на другой – буква. Далее экспериментатор приводит субъекту следующее правило: (1), имеющее форму «если р, то q»: если на одной стороне карты гласная, то на другой ее стороне должно быть четное число – и просит его перевернуть в любом порядке те карты, которых будет достаточно, чтобы выяснить является ли данное правило истинным или ложным. Решение задачи состоит в следующем простом рассуждении: логически необходимо перевернуть любую карту, которая бы фальсифицировала гипотезу и правило должно быть ложным, если карта «Е» имеет на обратной стороне нечетное число или карта «7» имеет на обратной стороне гласную. Правильное решение состоит в выборе карт «Е» и «7». Субъект должен заключить, по modus ponens, что карта «Е» должна иметь четное число на обратной стороне, если гипотеза истинна, и, следовательно, что карта «Е» должна быть перевернута. И он также должен заключить, по modus tollens (если р, то q, но не-q, следовательно не-р), что карта «7» не должна иметь гласной на обратной стороне и что она, т.о., должна быть перевернута. Также следует сделать вывод, что карты «К» и «4» не нужно переворачивать, так как независимо от того, что у них на обратной стороне, они не имеют отношения к фальсифицирующей ситуации р и не-q. Между тем, результаты экспериментов показывают, что: а) Меньше 10 процентов субъектов предлагают правильное (с точки зрения пропозициональной логики) решение – большинство выбирают карты «Е» и «4» или только «Е». б) Большинство субъектов продолжают настаивать на своем выборе даже после того, как им продемонстрирована логическая его несостоятельность. в) Результаты оказываются много лучшими в случае, когда задача ставится на более «реалистическом» материале, например, на названиях городов и способах транспортировки (для карт: Гренобль, Париж, Поезд, Машина, и правила «Когда я еду в Гренобль, я пользуюсь поездом»). В этих случаях процент правильного выбора доходит до 60 – но это не так для любого варианта «реалистического» материала. г) Когда правило формулируется по форме «р и не-q» («Если на одной стороне карты гласная, то на другой стороне нет четного числа»), большинство субъектов выбирают правильную комбинацию («Е» и «7»).

Эти результаты можно, однако, по-разному интерпретировать. Можно понимать их так, что (специально не подготовленные, т.е. не являющиеся профессиональными логиками) субъекты в действительности в большинстве своем не способны к простым условным рассуждениям и что в этом смысле они иррациональны (особенно на это указывает результат (б)). Некоторые психологи¹⁵ утверждают, что результат (г) показывает, что субъекты имеют тенденцию выбирать те предметы, которые обозначены в правиле. Другие¹⁶ обращают внимание, опираясь на результат (в), что если есть ментальная логика, то она более чувствительна к содержанию, чем к форме пропозиций, или, если мы считаем, что ментальная логика состоит только из формальных правил и операций, то, что эти понятие условного рассуждения требует большего числа таких правил, или же – что сама гипотеза ментальной логики является ложной. Этот последний вывод в основном разделяют те мыслители, которые считают, что мышление вообще не состоит в действии формальных правил, а скорее состоит в манипуляции схемами, образами или моделями, которые куда менее абстрактны и символичны, чем знаки и правила. Такова, например позиция Джонсон-Лэйрда¹⁷: он полагает, что гипотеза ментальной логики является ложной и что натуральный вывод можно объяснить, не предполагая, что субъект интернализует логическую систему правил вывода. Он пишет: «Может быть мышление без логики. И что еще удивительнее, может быть правильное мышление без логики». Такую же позицию в целом разделяет и Гилберт Харман: он различает между двумя понятиями – аргумента и мышления: первое применимо только к выводам, как они кодифицированы в логике, второе – к натуральному выводу. Правила дедуктивного вывода, с его точки зрения, не тождественны правилам вывода, которые действуют на уровне мышления. Так, эти правила должны включать правила ревизии полаганий (на предмет их необоснованности); между тем, логика, как дедуктивная, так и индуктивная, не содержит таких правил и не может их объяснить.


1.2.3. Рациональность без логики и логика как регулятивный принцип.

Если принимается концепция не определяемой логикой рациональности и мышления, рационального, несмотря на то, что ни одна из логических моделей его непосредственную не описывает, то и при таком подходе логика все же может рассматриваться как некий руководящий принцип рациональности. Рациональность может пониматься как характеристика, присущая мышлению в той или иной мере в зависимости от того, насколько это мышление подпадает под логические каноны, несмотря на то, что природа этой рациональности (ее ментальная составляющая) может не иметь ничего общего с природой логической правильности. В этом случае дескриптивность логики сводится к описанию структуры норм, канонов или критериев, позволяющих оценивать степень рациональности мышления, независимо от того, насколько хорошими описаниями рационального мышления эти каноны являются. В этом случае ссылка на логические принципы все равно остается существенным элементом дискурса о рациональности. Так, некоторые философы считают, что мы в принципе не могли бы объяснить специфику поведения разумных субъектов, если бы не предполагали, что оно управляется некими логическими принципами и что он, т.о., имеет определенную степень дедуктивной компетентности и хоть какую-то способность ее применить. Этот аргумент был назван необходимой презумпцией рациональности¹⁸. Куайн сформулировал так называемый «принцип доверия»¹⁹: согласно ему в ситуации радикального перевода мы вынуждены предполагать, что агенты, с которыми мы пытаемся взаимодействовать и чьи высказывания мы пытаемся осмыслить в терминах нашего языка, рациональны. Этот принцип действует в трех направлениях: 1) мы с большей вероятностью предпочитаем переводы, которые «повышают согласие» между полаганиями говорящего, язык которого мы переводим, и нашими собственными полаганиями; 2) мы должны исходить из того, что чужие полагания совместимы и непротиворечивы; 3) более правильным переводом будет тот, который в наибольшей степени сохраняет классические логические законы. Отсюда следует, что любой контекст, в котором мы приписываем субъекту иррациональные полагания, подозрителен по определению, так как атрибуция таких полаганий в таких случаях может иметь своим источником нашу неспособность осуществить перевод с чужого языка. Д. Дэвидсон еще шире применяет этот принцип в контексте своей концепции радикальной интерпретации: он рассматривает его скорее как априорный, нежели просто методологический, принцип атрибуции содержаний мысли и интерпретации поведения. С этой точки зрения принцип доверия утверждает, что большинство полаганий говорящего, высказывания и действия которого мы предполагаем интерпретировать, должны быть истинными и совместимыми. Доверие, т.о., есть не просто регулятивная максима перевода, но также и конститутивный нормативный принцип мышления и формирования полаганий: мысль не была бы мыслью, если бы она не полагалась в первом приближении истинной и рациональной²⁰. Сходную идею выдвинул Дэниэль Деннет²¹: когда мы приписываем полагания, желания и другие интенциональные состояния, имеющие содержания, человеку, животному или машине, то мы должны предполагать, что это существо является интенциональной системой, т.е. совершенно рациональной системой. Смысл последнего заключается в том, что полагания и другие состояния такой системы «такие, какие она должна иметь исходя из своих перцептивных способностей, эпистемических нужд и биографии.… Ее желания такие, какие она должна иметь исходя из ее биологических нужд и наиболее практикуемых средств их удовлетворения…. А ее поведение будет состоять из таких действий, которые агенту с такими полаганиями и желаниями было бы рационально выполнять». Такая позиция влечет за собой довольно сильные следствия, а именно: мы не можем осмысленно приписывать какому бы то ни было существу мысли или что-либо, имеющее пропозициональное содержание (в частности, полагания), если только не предполагаем, что (а) если Х полагает, что р, то он полагает, что р истинно, и (б) его полагания обладают большой степенью совместимости и когерентности. В общем и целом можно согласиться с тем, что, поскольку людям доступны истинностные значения предложений, формулирующих пропозиции, принятие человеком полагания (или во всяком случае, рефлексивное его принятие, продолжение принимать данное полагание) может быть сопоставлено согласию с его истинностью. Однако, наличие такой лингвистической способности отнюдь не очевидно относительно животных или машин (т.е. разнородных других существ, которые потенциально могли бы подпадать под категорию рациональных) и поэтому не может быть признано необходимым свойством (системы) полаганий²². Между тем, Деннет пишет: «Признание, что нечто является интенциональной системой, есть признание того, что оно рационально; т.е. никто никуда не придет, полагая, что сущность х имеет полагания p, q, r…, пока он также не предположит, что х полагает следствия из p, q, r…; иначе нет никакого способа исключить предсказание, что х будет, имея полагания p, q, r…, делать что-то совершенно глупое, а если мы не можем исключить это предсказание, мы лишаемся всякой предсказательной силы. Поэтому, согласны ли мы с тем, что животное полагает истины логики, или нет, мы должны предполагать, что оно следует правилам логики». Здесь, т.о., мы имеем попытку решить проблему необходимости загружать сознание тривиальными выводами при ограниченности времени и способностей и, благодаря этому, неспособности быть рациональным, которая неизбежно следует, по мнению Хармана, как мы видели, из презумпции, что если некто полагает p, q, r…, то он также должен полагать и все их следствия, ссылкой на бессознательность действия логических принципов.

Основным пунктом этого аргумента является различение между полаганием правила и следованием правилу, где второе согласно Деннету и другим приверженцам этого подхода, не предполагает с необходимостью первого. По Деннету, мышь обладает логической компетентностью в том смысле, что она явно демонстрирует в экспериментах, что следует, например, правилу modus ponens: ведь мы имеем основания приписывать ей последовательно следующие полагания. 1) Слева кошка; 2) если слева кошка, я лучше не пойду налево. Конечно, такой путь рассуждений возможен: мы вправе приписывать мышке определенное содержание восприятия, которое на нашем языке называется «кошка» или, точнее «кошка слева»; мы также наблюдаем, что мышки обычно стараются избегать кошек и на этом основании мы могли бы приписывать им вывод по схеме modus ponens: если слева кошка, то налево лучше не идти, и слева кошка, следовательно, налево лучше не идти. Проблема состоит лишь в том, что здесь нет никакой необходимости вообще говорить о процедуре вывода как о чем-то, реально обосновывающем такое поведение – ведь все может быть объяснено и в терминах отношений стимул-реакция. (Определяет это, в конечном счете, выбор концептуальной схемы описания; это просто другая сторона того факта, что некая стандартная классификация разумных существ (наша «шовинистическая» концепция разумности) действительно первична в порядке определения, описания какого вида (в терминах стимулов и реакций или же – рассуждений) считать приемлемыми или же практиковать нерефлексивно.) Чего нельзя сделать относительно человека, вполне возможно относительно мыши. Поведение мыши можно понимать как простое «рациональное» поведение: простота здесь состоит в том, что нет необходимости привлекать какие-то еще понятия для его объяснения, помимо понятий стимул и реакция, даже если реакция имеет довольно сложную конститутивную природу: образ кошки может быть прямо закреплен в качестве стимула реакции движения в противоположную (насколько это возможно) сторону – иначе говоря, избегающего поведения. Случай мыши прост в том отношении, что здесь не требуется независимой презумпции разумности (как в случае радикального перевода, например), а стало быть, нет априорных оснований выходить на уровень собственно психологического объяснения.

Рассуждая в этом направлении, можно предполагать, что логическая компетентность всякого рационального существа, презумпция которой, с этой точки зрения, необходима, состоит не в том, что логика как-то «встроена» в индивидуальную организацию так, что реально конституирует его мышление (что подразумевает идея ментальной логики), а в том, что логические правила суть то, чему это существо старается следовать, с чем соизмеряет свои действительные выводы и рассуждения. Но если они не являются врожденными, то они должны как-то становиться руководящими принципами каждого конкретного рационального существа – приниматься им. Здесь начинаются настоящие трудности. Есть по меньшей мере два смысла, в которых можно утверждать, что некто «принимает» правила логики. В сильном смысле можно сказать, что х принимает логическое правило, если он сознательно соглашается с ним и руководствуется им (очевидно, также сознательно) как направляющим принципом своих будущих изысканий и выводов, или – если он «имеет» это правило в качестве бессознательной или неявной репрезентации, интернализованной в составе его когнитивных средств. В слабом смысле Х принимает логическое правило, если он «следует» ему, т.е. если его поведение может быть описано как соответствующее этому правилу (согласующееся с ним). Деннет полагает, что для психологического объяснения достаточно только слабого смысла. Если этот взгляд правильный, то отсюда следует, что психологические эмпирические исследования не могут показать, что они рациональны или иррациональны в эмпирическом смысле термина «рациональный». Рациональность тогда оказывается необходимым условием самого психологического объяснения, а не дескриптивной характеристикой, которая могла бы быть эмпирически верифицирована²³.


1.2.4. Идеальная и минимальная рациональность.

Аргумент от презумпции рациональности предполагает, что мы должны полагать субъектов (или агентов) рациональными a priori. Но он не говорит, какого вида рациональность должна так мыслиться. Иногда предполагают, что априорные нормы рациональности – это те, которым бы следовал идеальный рациональный агент. В отличие от реальных агентов, идеальный агент не ограничен лимитом времени, памяти, физических и других способностей. Это – максимальная идеальная рациональность. Но идеализация может идти и по пути минимизации: в этом случае идеальная рациональность отождествляется со способностью иметь совершенно когерентные интенции, желания и полагания (Дэвидсон, Деннет). Вопрос: сколько рациональности надо в таком случае предполагать – так много, чтобы отвечать условию максимальной рациональности, или не больше, чем предусматривает минимальная концепция рациональности? Очевидно, что этот вопрос непосредственно связан с вопросом о статусе логики как теории рациональности. Одно решение, предложенное Джонатаном Коеном²⁴, основывается на использовании понятия «рефлексивного равновесия», введенного Ролсом для определения эпистемического статуса идеализаций в моральной теории. Коен предлагает оценивать адекватность наших логических моделей в качестве теории рациональности, соотнося их с нашими повседневными интуициями, относящимися к реальности нашего мышления. Эти интуиции рассматриваются, в свою очередь, как эмпирические обобщения. Порядок действий предполагается при этом таким: мы исходим из интуиций, которые агенты имеют относительно правильности или неправильности данных аргументов; мы идеализируем эти интуиции согласно нашей логической теории (описания того, как идеальные агенты должны мыслить). После этого мы проверяем нормативную теорию, сопоставляя ее с нашими исходными интуициями: если она им соответствует, мы заключаем, что теория правильная, если нет, мы корректируем нашу теорию, например, снижая уровень идеализации норм. Пример Коена: пусть нам надо оценить правильность такого вывода:

(А) Если у Паскаля есть ржавый Пежо, он беден, а если у него есть Роллс-Ройс, он богат

Либо, если у Паскаля есть ржавый Пежо, он богат, либо если у него есть Роллс-Ройс, он беден.

Наши интуиция говорят, что этот вывод неправилен, тогда как наша нормативная теория, принимающая принципы пропозиционального исчисления, говорит нам, что этот вывод имеет форму: (А`) ((p→q)&(r→s))/ ((p→s)V(r→q) – и является правильным. Этот конфликт показывает, что наша нормативная теория должна учитывать релевантность антецедента вывода истинности консеквента – возможно релевантная логика больше подходит с этой точки зрения в качестве нормативной теории мышления.

Коен различает между двумя видами теорий дедуктивной компетентности агентов: нормативную, определяющую, какое рассуждение правильно, и фактическую, которая систематизирует наши интуиции – обе представляют собой идеализации и должны быть гармонизированы. Он пишет: «… когда вы принимаете, что нормативная теория должна основываться, в конечном счете, на данных человеческой интуиции, вы принимаете на себя обязательство принимать человеческую рациональность в этой области как факт, в том смысле, что должно быть правильным приписывать нормальным человеческим существам когнитивную компетентность – как бы часто такое приписывание не оказывалось на деле перформативно ложным – которая бы соответствовала пункт за пунктом данной нормативной теории». Большинство нормативных теорий, основанных на дедуктивной логике, предполагают такие приписывания рациональности, которые оказываются слишком сильными, чтобы применительно к реальным агентам, можно было говорить с достаточной вероятностью о существовании корреспондирующих им принципах мышления. Так, взять хотя бы требование совместимости логической системы: если логика описывает систему полаганий идеального рационального агента, то такой агент никогда не должен одновременно иметь два противоречивых полагания. Но если мы принимаем, что возможны неявные или имплицитные полагания²⁵, т.е. такие, которые агент не осознает, пока не окажется в специальной ситуации (например, опроса) – как, например, не слишком интересующие его следствия какого-либо явного его полагания, – то нет никаких препятствий допустить, что мы можем иметь противоречивые полагания (явное и неявное). С другой стороны, такое допущение само по себе может оказаться некорректным в свете более четкого анализа понятия «полагание» - от того, какие критерии мы считаем критериями полагания, в конечном счете, зависит и то, насколько осмысленно различать между явными и неявными полаганиями, а также – осознанными и бессознательными. Критика в стиле Хармана, как мы видели, не нуждается в таких допущениях: у реальных агентов могут быть различные дополнительные основания как не предпринимать процедуру обнаружения противоречия в некой группе полаганий (в частности, не выводить следствия из того или иного полагания), так и игнорировать результаты такой процедуры. Как бы то ни было, есть множество оснований (на некоторые мы уже указали) считать требование полной непротиворечивости слишком строгим. В этом отношении сильная версия принципа доверия, согласно которой противоречие никогда нельзя приписывать агенту, кажется нереалистической.

Другой сомнительной идеализацией выглядит требование приписывать идеальным агентам своего рода логическое всеведение: такой агент должен быть способен вывести все логические следствия его полаганий и знать все логические истины. Но таких следствий, как и логических истин, может быть бесконечно много, так что никакое конечное (в смысле отпущенного ему времени и ресурсов – способностей) существо не может отвечать такому сильному требованию. Есть серьезные основания полагать, что здесь также играют роль факторы релевантности, на что указывает Харман, как мы видели выше: весьма правдоподобной психологической характеристикой человеческого мышления является то, что мы стараемся выводить только те пропозиции, которые для нас информативны и релевантны, и вовсе не стремимся выводить тривиальные следствия. Здесь однако, следовало бы различать между требованием способности выводить все следствия (возможно, некоторые – при определенных условиях, например, при неограниченном запасе времени) и требованием обязательности выводить все следствия из имеющихся полаганий. Очевидно, что с нашей точки зрения агент, пытающийся реализовать на практике принцип «выводи все следствия твоих полаганий», очень сильно напоминал бы логического идиота, если бы мы вообще согласились приписать ему рациональность. Но быть способным вывести все следствия своих полаганий – это не то же самое, что иметь диспозицию выводить все следствия своих полаганий: индивид, обладающей такой способностью, не выглядел бы идиотом, но скорее – богоподобным существом.

Требование дедуктивной замкнутости системы полаганий²⁶ представляет собой сильную версию логического всеведения. Позиции более слабого тезиса идеальной логической компетентности, однако, выглядят несколько более прочными. Так же можно различить между сильной и слабой версиями требования знания всех логических истин: «знать» здесь также может означать или «быть способным вывести», или «иметь в качестве актуального полагания» (или «иметь диспозицию сделать своим актуальным полаганием»). В случае второго значения, аргумент от конечности реальных агентов работает безотказно, чего не скажешь о первой интерпретации. Другое дело, что даже относительно идеального агента, не ограниченного временем и конечностью ресурсов, может быть сомнительно, что он должен иметь необходимость выводить все следствия его полаганий не имея в данный момент интереса к выводам того или иного вида, он легко может отложить это, какими бы строгими принципами он не руководствовался, зная, что в любой следующий момент он может без труда вывести сколько угодно тривиальных следствий. Идеальному агенту не нужно быть рациональным в этом строгом смысле.

Т.о., есть хорошие основания отвергнуть модели максимальной рациональности или, по крайней мере, усомниться в том, что они могут дать нам правильные идеализации. Исходя из этого, предлагаются два вида решений: либо отвергнуть совсем понятие идеальной рациональности, либо систематически снижать стандарты рациональности, делая их все более и более реалистическими (например, методом рефлексивного равновесия). Первого решения придерживается, в частности, С. Стич²⁷, утверждая, что теория рациональности, и дедуктивной рациональности, в частности, представляет собой эмпирическую психологическую теорию. И ее экспериментальные результаты показывают, что на самом деле люди иррациональны. Согласно Стичу, является просто ложным, что наши атрибуции полаганий и других интенциональных состояний предполагает рациональность агентов. Нет ничего некогерентного в том, чтобы описывать агента как интенционального и при этом иррационального – например, в смысле полагания противоречивых пропозиций. Так, результаты Вэйсоновской задачи выбора, когда большинство агентов понимает условия и поставленную задачу и все же выбирают не те карточки, какие предписывает логика решения такой задачи, интерпретируются Стичем так, что большинство агентов имеют противоречивые полагания и даже настаивают на них. Аргумент Коена, считает Стич, является аргументом ad hoc: есть желание сделать нормативную теорию рациональности описанием фактической инференциальной компетентности агентов, поэтому принимается тезис о возможности рефлексивного равновесия. Кроме того, не является ли такая теория слишком сильной идеализацией: не различаются ли компетентности индивидов слишком значительным образом? Перед лицом таких различий, считает Стич, приверженец метода рефлексивного равновесия может выбрать только одну из двух стратегий: или он должен релятивизировать свои нормы, вплоть до приписывания каждому индивиду своей особой компетентности, или он должен принять некоторого вида «правило большинства», выбирая «нормальную» или «среднюю» нормативную теорию. В первом случае теряет смысл сама концепция нормы, поскольку индивидуальная норма не является нормой (это явно отсылает к позиции «позднего» Витгенштейна). Во втором случае теория не адекватна, так как нет никакой необходимости в том, чтобы теория, разделяемая большинством, была правильной теорией. Согласно Стичу, когда психолог оценивает логическую компетентность субъектов, он сравнивает ее с дедуктивными стандартами, принятыми среди экспертов. Их же компетентность в той же мере представляет собой эмпирический факт, в какой эмпирическим фактом является то, что логическая компетентность агента может сильно отличаться от нормативной.

Но следует ли из критики Стича, что рациональность или иррациональность представляют собой эмпирически проверяемыми свойствами? Мы не можем приписывать индивидам противоречивых полаганий, не предполагая, что они обладают какой-то интерпретативной системы (или, по крайней мере, что имеет место какая-то такая система), а логическая система является частью интерпретативной системы. Предположим, что кто-то полагает (истинным), что предложение «Если Джина живет во Флоренции, то она живет в Италии» истинное, а предложения «Если Джина живет в Зальцбурге, то она живет в Италии» и «Если Джина живет во Флоренции, то она живет в Австрии» – ложные. Легко может быть верифицировано, что такой индивид имел бы, тем не менее, противоречивую систему полаганий, если бы условный оператор интерпретировался в истинностно-функциональном смысле. Отказавшись так интерпретировать этот оператор, можно избежать противоречия. Мы с тем же успехом, считает Энгель, можем вместе с Коеном интерпретировать эмпирические результаты как обусловленные плохим применением наших нормативных теорий²⁸.

Второе из упомянутых решений состоит в систематическом ослаблении правил идеальной дедуктивной рациональности. Так, утверждается, что мы сберегли бы свои время и усилия, если бы пытались напрямую найти реалистические нормы, т.е. такие, которые были бы применимы к реальным агентам, вместо того, чтобы пытаться проверять на реалистичность компетентность идеального рационального агента. Кристофер Черняк²⁹, двигаясь в этом направлении, предложил теорию «минимальной рациональности». Он исходит из того, что реальные агенты рациональности являются конечными существами с ограниченными когнитивными ресурсами, в особенности ресурсами памяти. Мы не способны поддерживать совершенную совместимость нашей системы полаганий и не имеем логического всеведения, которое позволяло бы нам (или делала нас способными) выводить все следствия наших полаганий. (Некоторые) правила минимальной рациональности:

1. Условие минимальной общей рациональности: если А имеет определенный набор полаганий и желаний (belief-desire set), то А будет предпринимать некоторые, но не обязательно все, явно соответствующие ему действия.
   
2. Условие минимального вывода: если А имеет определенный набор полаганий и желаний, то А будет делать некоторые, но не обязательно все, осмысленные явно соответствующие выводы из этого набора.
   
3. Условие минимальной совместимости: если А имеет определенный набор полаганий и желаний, то если возникают какие-либо несовместимости в системе его полаганий, А иногда устраняет некоторые из них.
   

Принятие таких принципов само по себе, считает Черняк, не означает возврат к психологизму, согласно которому эти принципы не были бы больше нормами. Например, из того факта, что индивид в данный момент не делает некий особенно явный вывод, предписанный нашей нормативной теорией, не следует, что этот индивид настолько иррационален, что у него нет соответствующих полаганий и желаний. Он пишет: «… я мог раньше установить, что из р следует q; я мог использовать это в других доказательствах и тому подобное. И пусть теперь я смог доказать р;… . … я должен увидеть, что q истинно прежде, чем какое-либо другое желаемое доказательство может быть приведено, но я могу пока не осознавать этого. Тем не менее, я могу по-прежнему считаться полагающим р. Минимальная нормативная рациональность представляет собой компромисс между идеальной и минимальной дескриптивной рациональностью».

Дэвидсон³⁰ указывает, что описать агента как имеющего полагания, уже значит, в минимальном смысле, объяснить его когнитивную компетентность и рационализовать ее, т.е. раскрыть структуру, относительно которой эта компетентность рациональна с точки зрения агента. Придать полаганию агента пропозициональное содержание значит описать его пропозициональную установку как установку, которая в определенных обстоятельствах способна вызвать, и в этом смысле рационализовать, поведение агента. В этом смысле каждая атрибуция содержания включает нормативный элемент, а не является просто описанием психологии агента. Черняк, между тем, утверждает, что презумпция рациональности в том виде, в каком ее понимают Куайн, Деннет и Дэвидсон (принцип доверия), предполагает приписывание сильной формы рациональности. А именно: аргумент Куайна и Дэвидсона, согласно которому логика с необходимостью вовлечена в любую инструкцию по переводу и в любую интерпретативную практику, равнозначен приписыванию особенно сильной формы рациональности, поскольку каждый агент должен принимать логику в том смысле, что было бы невозможно для него отрицать любую логическую истину. Другими словами принцип доверия ведет к абсурдному следствию, что любой агент «принимает» какую-то логику или «обладает» ей, и это – именно классическая логика.

Согласно Черняку, конечный человеческий агент не может быть настолько рационален, чтобы принимать все логические истины и следствия его полаганий. Это особенно хорошо показывают результаты теории «компьютационной сложности», направления теории алгоритмов, которая изучает практическую решаемость задач разных видов. Ряд алгоритмических проблем, решаемых в принципе (существуют алгоритмы), на практике обнаруживает свою невыполнимость («неподдающиеся компьютации» (“computationally intractable”)), поскольку конечные системы реального мира не способны решить эти проблемы вследствие «компьютационного взрыва», который был бы следствием выполнения всех необходимых для решения проблемы исчислений. Решаемой системой считается та, для которой есть алгоритм. Из того факта, что система неразрешима в принципе (например, логика первого порядка), не следует, что она практически неразрешима, т.е. что нет набора эвристических процедур, которые позволяли бы найти решения для ограниченного числа классов формул этой системы. Может быть верным и обратное: система, решаемая в принципе, такая, как истинностно-функциональная пропозициональная логика, может быть не решаемой на практике. Так, Черняк приводит в качестве примера тест на совместимость 138 пропозиций с использованием метода таблицы истинности или какого-то более эффективного алгоритма. Эта процедура заняла бы двадцать миллиардов лет при условии, что она выполняется машиной, способной проверить каждую строку таблицы истинности для конъюнкции всех этих пропозиций за время, которое требуется для того, чтобы свет прошел расстояние, равное диаметру протона. В этом отношении кажется достаточно проницательной фраза Витгенштейна: «несовместимость – это не микроб, указывающий на общее заболевание»³¹.

Однако быть может принцип доверия и не влечет за собой таких сильных следствий? Так, Энгель полагает, что принцип доверия не означает, что интерпретатор обязан приписывать агентам совершенное логическое знание как факт их психологии. В ходе интерпретации могут произойти разные события, способные заставит интерпретатора отбросить свои исходные предположения относительно психологии агента, продиктованные принципом доверия. Процедура интерпретации, как ее понимает Дэвидсон, – это скорее пошаговый процесс настройки и соотнесения, чем определяющее навязывание агентам какой-то формы знания или понимания. Резюме этого подхода: норма никогда не «соответствует» никакому факту, но она должна согласовываться с фактами³².