Geum.ru

Доктор Живаго

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   34

старик Отвяжистин. -- А что удивительного, что разговоры, коли

деревня. Не кладбище. Може где и разговаривали. В домах не

твари бессловесные. А може кого и домовой во сне душит.

-- Но-но! Я вам покажу юродствовать, прикидываться

казанской сиротой! Домовой! Больно вы тут распустились. Вот

доумничаетесь до международной, тогда поздно будет. Домовой!

-- Помилуйте, ваше превосходительство, господин полковник!

Какая тут международная! Олухи еловые, непроезжая темь. В

старых требниках спотыкаются из пятого в десятое. Куда им

революция.

-- Так вы все говорите до первой улики. Осмотреть помещение

кооператива сверху донизу. Перетряхнуть все лари, заглянуть

под прилавки. Обыскать прилегающие строения.

-- Слушаемся, ваше превосходительство.

-- Пафнуткина, Рябых, Нехваленых живыми или мертвыми. Хоть

со дна морского. И Галузинского пащенка. Это ничего, что

папаша патриотические речи произносит, зубы заговаривает.

Наоборот. Это не усыпит нас. Раз лавочник ораторствует, значит

дело не ладно. Это подозрительно. Это противно природе. По

негласным сведениям у них на дворе в Крестовоздвиженске

политических прячут, устраивают тайные собрания. Изловить

мальчишку. Я еще не решил, что с ним сделаю, но если что

откроется, вздерну без сожаления остальным в назидание.

Обыскивавшие двинулись дальше. Когда они отошли довольно

далеко, Коська Нехваленых спросил помертвевшего Терешку

Галузина:

-- Слыхал?

-- Да, -- не своим голосом прошептал тот.

-- Теперь нам с тобой, с Санькой, с Гошкой в лес одна

дорога. Я не говорю, навсегда. Покамест образумятся. А когда

опомнятся, тогда видно будет. Может, воротимся.


* Часть одиннадцатая. ЛЕСНОЕ ВОИНСТВО *


1


Юрий Андреевич второй год пропадал в плену у партизан.

Границы этой неволи были очень неотчетливы. Место пленения

Юрия Андреевича не было обнесено оградой. Его не стерегли, не

наблюдали за ним. Войско партизан все время передвигалось.

Юрий Андреевич совершал переходы вместе с ним. Это войско не

отделялось, не отгораживалось от остального народа, через

поселения и области которого оно двигалось. Оно смешивалось с

ним, растворялось в нем.

Казалось, этой зависимости, этого плена не существует,

доктор на свободе, и только не умеет воспользоваться ей.

Зависимость доктора, его плен ничем не отличались от других

видов принуждения в жизни, таких же незримых и неосязаемых,

которые тоже кажутся чем-то несуществующим, химерой и

выдумкой. Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи, доктор

был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы

воображаемой.

Три попытки уйти от партизан кончились его поимкой. Они

сошли ему даром, но это была игра с огнем. Больше он их не

повторял.

Ему мироволил партизанский начальник Ливерий Микулицын,

клал его ночевать в свою палатку, любил его общество. Юрий

Андреевич тяготился этой навязанной близостью.


2


Это был период почти непрерывного отхода партизан на

восток. Временами это перемещение являлось частью общего

наступательного плана при оттеснении Колчака из Западной

Сибири. Временами, при заходе белых партизанам в тыл и попытке

их окружения, движение в том же направлении превращалось в

отступление. Доктор долго не мог постигнуть этой премудрости.

Городишки и села по тракту, чаще всего параллельно

которому, а иногда и по которому совершалось это отхождение,

были разные, смотря по переменам военного счастья, белые и

красные. Редко по внешнему их виду можно было определить,

какая в них власть.

В момент прохождения через эти городки и селения

крестьянского ополчения, главным в них становилась именно эта

тянущаяся через них армия. Дома по обеим сторонам дороги

словно вбирались и уходили в землю, а месящие грязь всадники,

лошади, пушки и толпящиеся рослые стрелки в скатках, казалось,

вырастали на дороге выше домов.

Однажды в одном таком городке доктор принимал захваченный в

виде военной добычи склад английских медикаментов, брошенный

при отступлении офицерским каппелевским формированием.

Был темный дождливый день в две краски. ВсТ освещенное

казалось белым, всТ неосвещенное -- черным. И на душе был

такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней.

В конец разбитая частыми военными передвижениями дорога

представляла поток черной слякоти, через который не везде

можно было перейти вброд. Улицу переходили в нескольких, очень

удаленных друг от друга местах, к которым по обеим сторонам

приходилось делать большие обходы. В таких условиях встретил

доктор в Пажинске былую железнодорожную попутчицу Пелагею

Тягунову.

Она узнала его первая. Он не сразу установил, кто эта

женщина со знакомым лицом, бросающая ему через дорогу, как с

одной набережной канала на другую, двойственные взгляды, то

полные решимости поздороваться с ним, если он ее узнает, то

выражающие готовность отступить.

Через минуту он всТ вспомнил. Вместе с образами

переполненного товарного вагона, толпы согнанных на трудовую

повинность, их конвойных, и пассажирки с перекинутыми на грудь

косами, он увидел своих в середине картины. Подробности

позапрошлогоднего семейного переезда с яркостью обступили его.

Родные лица, по которым он истосковался смертельно, живо

возникли перед ним.

Кивком головы он подал знак, чтобы Тягунова поднялась

немного вверх по улице, к месту, где ее переходили по

выступающим из грязи камням, сам достиг этого места,

переправился к Тягуновой и поздоровался с ней.

Она ему много рассказала. Напомнив ему о незаконно

забранном в партию трудобязанных красивом неиспорченном

мальчике Васе, ехавшем вместе с ними в одной теплушке,

Тягунова описала доктору свою жизнь в деревне Веретенниках у

Васиной мамы. Ей было у них очень хорошо. Но деревня колола ей

глаза тем, что она в веретенниковском обществе чужая, пришлая.

Ее попрекали сочиненной ее якобы близостью с Васею. Пришлось

ей уехать, чтобы окончательно ее не заклевали. Она поселилась

в городе Крестовоздвиженске у сестры Ольги Галузиной. Слухи о

виденном будто в Пажинске Притульеве ее сюда сманили. Сведения

оказались ложными, а она тут застряла на жительство, получив

работу.

Тем временем случились несчастия с людьми, милыми ее

сердцу. Из Веретенников дошли известия, что деревня

подверглась военной экзекуции за неповиновение закону о

продразверстке. Видимо, дом Брыкиных сгорел и кто-то из

Васиной семьи погиб. В Крестовоздвиженске у Галузиных отняли

дом и имущество. Зятя посадили в тюрьму или расстреляли.

Племянник пропал без вести. Первое время разорения сестра

Ольга бедствовала и голодала, а теперь прислуживает за харчи

крестьянской родне в Звонарской слободе.

По случайности Тягунова работала судомойкой в Пажинской

аптеке, имущество которой предстояло реквизировать доктору.

Всем кормившимся при аптеке, в том числе Тягуновой, реквизиция

приносила разорение. Но не во власти доктора было отменить ее.

Тягунова присутствовала при операции передачи товара.

Телегу Юрия Андреевича подали на задний двор аптеки к

дверям склада. Из помещения выносили тюки, оплетенные ивовыми

прутьями бутыли и ящики.

Вместе с людьми на погрузку грустно смотрела из стойла

тощая и запаршивевшая кляча аптекаря. Дождливый день клонился

к вечеру. На небе чуть расчистило. На минуту показалось

стиснутое тучами солнце. Оно садилось. Его лучи темной бронзою

брызнули во двор, зловеще золотя лужи жидкого навоза. Ветер не

шевелил их. Навозная жижа не двигалась от тяжести. Зато

налитая дождями вода на шоссе забилась на ветру и рябила

киноварью.

А войско шло и шло по краям дороги, обходя и объезжая самые

глубокие озера и колдобины. В захваченной партии лекарств

оказалась целая банка кокаину, нюханьем которого грешил в

последнее время партизанский начальник.


3


Работ у доктора среди партизан было по горло. Зимой --

сыпной тиф, летом -- дизентерия и, кроме того, усиливавшееся

поступление раненых в боевые дни возобновлявшихся военных

действий.

Несмотря на неудачи и преобладающее отступление, ряды

партизан непрерывно пополнялись новыми восстающими в местах,

по которым проходили крестьянские полчища, и перебежчиками из

неприятельского лагеря. За те полтора года, что доктор пробыл

у партизан, их войско удесятерилось. Когда на заседании

подпольного штаба в Крестовоздвиженске Ливерий Микулицын

называл численность своих сил, он преувеличил их примерно

вдесятеро. Теперь они достигли указанных размеров.

У Юрия Андреевича были помощники, несколько новоиспеченных

санитаров с подходящим опытом. Правою его рукою по лечебной

части были венгерский коммунист и военный врач из пленных

Керени Лайош, которого в лагере звали товарищем Лающим, и

фельдшер хорват Ангеляр, тоже австрийский военнопленный. С

первым Юрий Андреевич объяснялся по-немецки, второй, родом из

славянских Балкан, с грехом пополам понимал по-русски.


4


По международной конвенции о Красном кресте военные врачи и

служащие санитарных частей не имеют права вооруженно

участвовать в боевых действиях воюющих. Но однажды доктору

против воли пришлось нарушить это правило. Завязавшаяся стычка

застала его на поле и заставила разделить судьбу сражающихся и

отстреливаться.

Партизанская цепь, в которой застигнутый огнем доктор залег

рядом с телеграфистом отряда, занимала лесную опушку. За

спиною партизан была тайга, впереди -- открытая поляна,

оголенное незащищенное пространство, по которому шли белые,

наступая.

Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел,

каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из невоенных слоев

столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из

запаса. Но тон задавали первые, молодежь, студенты

первокурсники и гимназисты восьмиклассники, недавно

записавшиеся в добровольцы.

Доктор не знал никого из них, но лица половины казались ему

привычными, виденными, знакомыми. Одни напоминали ему былых

школьных товарищей. Может статься, это были их младшие братья?

Других он словно встречал в театральной или уличной толпе в

былые годы. Их выразительные, привлекательные физиономии

казались близкими, своими.

Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их

восторженным молодечеством, ненужным, вызывающим. Они шли

рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя

выправкой кадровых гвардейцев и, бравируя опасностью, не

прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были

неровности, бугорки и. кочки, за которыми можно было укрыться.

Пули партизан почти поголовно выкашивали их.

Посреди широкого голого поля, по которому двигались вперед

белые, стояло мертвое обгорелое дерево. Оно было обуглено

молнией или пламенем костра, или расщеплено и опалено

предшествующими сражениями. Каждый наступающий добровольческий

стрелок бросал на него взгляды, борясь с искушением зайти за

его ствол для более безопасного и выверенного прицела, но

пренебрегал соблазном и шел дальше.

У партизан было ограниченное число патронов. Их следовало

беречь. Имелся приказ, поддержанный круговым уговором,

стрелять с коротких дистанций, из винтовок, равных числу

видимых мишеней.

Доктор лежал без оружия в траве и наблюдал за ходом боя.

Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей.

Он от души желал им удачи. Это были отпрыски семейств,

вероятно, близких ему по духу, его воспитания, его

нравственного склада, его понятий.

Шевельнулась у него мысль выбежать к ним на поляну и

сдаться, и таким образом обрести избавление. Но шаг был

рискованный, сопряженный с опасностью.

Пока он добежал бы до середины поляны, подняв вверх руки,

его могли бы уложить с обеих сторон, поражением в грудь и

спину, свои -- в наказание за совершенную измену, чужие -- не

разобрав его намерений. Он ведь не раз бывал в подобных

положениях, продумал все возможности и давно признал эти планы

спасения непригодными. И мирясь с двойственностью чувств,

доктор продолжал лежать на животе, лицом к поляне и без оружия

следил из травы за ходом боя.

Однако созерцать и пребывать в бездействии среди кипевшей

кругом борьбы не на живот, а на смерть было немыслимо и выше

человеческих сил. И дело было не в верности стану, к которому

приковала его неволя, не в его собственной самозащите, а в

следовании порядку совершавшегося, в подчинении законам того,

что разыгрывалось перед ним и вокруг него. Было против правил

оставаться к этому в безучастии. Надо было делать то же, что

делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было

отстреливаться.

И когда телефонист рядом с ним в цепи забился в судорогах и

потом замер и вытянулся, застыв в неподвижности, Юрий

Андреевич ползком подтянулся к нему, снял с него сумку, взял

его винтовку и, вернувшись на прежнее место, стал разряжать ее

выстрел за выстрелом.

Но жалость не позволяла ему целиться в молодых людей,

которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру

в воздух было слишком глупым и праздным занятием,

противоречившим его намерениям. И выбирая минуты, когда между

ним и его мишенью не становился никто из нападающих, он стал

стрелять в цель по обгорелому дереву. У него были тут свои

приемы.

Целясь и по мере всТ уточняющейся наводки незаметно и не до

конца усиливая нажим собачки, как бы без расчета когда-нибудь

выстрелить, пока спуск курка и выстрел не следовали сами собой

как бы сверх ожидания, доктор стал с привычной меткостью

разбрасывать вокруг помертвелого дерева сбитые с него нижние

отсохшие сучья.

Но о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в

кого-нибудь, то один, то другой наступающий вдвигались в

решающий миг между ним и деревом, и пересекали прицельную

линию, в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а

третьему несчастливому, свалившемуся недалеко от дерева, это

стоило жизни.

Наконец, белое командование, убедившись в бесполезности

попытки, отдало приказ отступить.

Партизан было мало. Их главные силы частью находились на

марше, частью отошли в сторону, завязав дело с более крупными

силами противника. Отряд не преследовал отступавших, чтобы не

выдать своей малочисленности.

Фельдшер Ангеляр привел на опушку двух санитаров с

носилками. Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к

лежавшему без движения телефонисту. Он смутно надеялся, что

тот, может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жизни.

Но телефонист был мертв. Чтобы в этом удостовериться

окончательно, Юрий Андреевич расстегнул на груди у него

рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.

На шее у убитого висела ладанка на снурке. Юрий Андреевич

снял ее. В ней оказалась зашитая в тряпицу, истлевшая и

стершаяся по краям сгибов бумажка. Доктор развернул ее

наполовину распавшиеся и рассыпающиеся доли.

Бумажка содержала извлечения из девяностого псалма с теми

изменениями и отклонениями, которые вносит народ в молитвы,

постепенно удаляющиеся от подлинника от повторения к

повторению. Отрывки церковно-славянского текста были

переписаны в грамотке по-русски.

В псалме говорится: Живый в помощи Вышнего. В грамотке это

стало заглавием заговора: "Живые помощи". Стих псалма: "Не

убоишися... от срелы летящия во дни (днем)" превратился в

слова ободрения: "Не бойся стрелы летящей войны". "Яко позна

имя мое", -- говорит псалом. А грамотка: "Поздно имя мое". "С

ним есмь в скорби, изму его..." стало в грамотке "Скоро в зиму

его".

Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль.

Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую

империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее

его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя

заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные

допросы.

От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу

убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были

написаны черты невинности и всТ простившего страдания. "Зачем

я убил его?" -- подумал доктор.

Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы. На

подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею

рукою, наверное, материнскою, было вышито: Сережа Ранцевич, --

имя и фамилия убитого.

Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и свесились

на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский

золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем

вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него

вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул ее и глазам

своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в

печатном виде и во всей своей славянской подлинности.

В это время Сережа застонал и потянулся. Он был жив. Как

потом обнаружилось, он был оглушен легкой внутренней

контузией. Пуля на излете ударилась в стенку материнского

амулета, и это спасло его. Но что было делать с лежавшим без

памяти?

Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных

не доводили живыми до места назначения, неприятельских раненых

прикалывали на поле.

При текучем составе лесного ополчения, в которое то

вступали новые охотники, то уходили и перебегали к неприятелю

старые участники, Ранцевича, при строгом сохранении тайны,

можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.

Юрий Андреевич снял с убитого телефониста верхнюю одежду и

с помощью Ангеляра, которого доктор посвятил в свои замыслы,

переодел не приходившего в сознание юношу.

Он и фельдшер выходили мальчика. Когда Ранцевич вполне

оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих

избавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет

продолжать борьбу с красными.


5


Осенью лагерь партизан стоял в Лисьем отоке, небольшом лесу

на высоком бугре, под которым неслась, обтекая его с трех

сторон и подрывая берега водороинами, стремительная пенистая

речка.

Перед партизанами тут зимовали каппелевцы. Они укрепили лес

своими руками и трудами окрестных жителей, а весною его

оставили. Теперь в их невзорванных блиндажах, окопах и ходах

сообщения разместились партизаны.

Свою землянку Ливерий Аверкиевич делил с доктором. Вторую

ночь он занимал его разговорами, не давая ему спать.

-- Хотел бы я знать, что теперь поделывает мой

достопочтенный родитель, уважаемый фатер -- папахен мой.

-- Господи, до чего не выношу я этого паяснического тона,

-- про себя вздыхал доктор. -- И ведь вылитый отец!

-- Насколько я заключил из наших прошлых бесед, вы Аверкия

Степановича достаточно узнали. И, как мне кажется, -- довольно

неплохого мнения о нем. А, милостивый государь?

-- Ливерий Аверкиевич, завтра у нас предвыборная сходка на

буйвище. Кроме того, на носу суд над санитарами самогонщиками.

У меня с Лайошем по этому поводу еще не готовы материалы. Мы

для этой цели с ним завтра соберемся. А я две ночи не спал.

Отложим собеседование. Помилосердствуйте.

-- Нет -- всТ же, возвращаясь к Аверкию Степановичу. Что вы

скажете о старикане?

-- У вас еще совсем молодой отец, Ливерий Аверкиевич. Зачем

вы так о нем отзываетесь. А теперь я отвечу вам. Я часто

говорил вам, что плохо разбираюсь в отдельных градациях

социалистического настоя, и особой разницы между большевиками

и другими социалистами не вижу. Отец ваш из разряда людей,

которым Россия обязана волнениями и беспорядками последнего

времени. Аверкий Степанович тип и характер революционный. Так

же как и вы, он представитель русского бродильного начала.

-- Что это, похвала или порицание?

-- Я еще раз прошу отложить спор до более удобного времени.

Кроме того, обращаю ваше внимание на кокаин, который вы опять

нюхаете без меры. Вы его самовольно расхищаете из

подведомственных мне запасов. Он нам нужен для других целей,

не говоря о том, что это яд и я отвечаю за ваше здоровье.

-- Опять вы не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия

общественной жилки, как у неграмотных баб и у заматерелого

косного обывателя. Между тем вы -- доктор, начитанный и даже,

кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется?

-- Не знаю, как. Наверное, никак не вяжется, ничего не

поделаешь. Я достоин жалости.

-- Смирение паче гордости. А чем усмехаться так язвительно,

ознакомились бы лучше с программой наших курсов и признали бы

свое высокомерие неуместным.

-- Господь с вами, Ливерий Аверкиевич! Какое тут

высокомерие! Я преклоняюсь перед вашей воспитательной работой.

Обзор вопросов повторяется на повестках. Я читал его. Ваши

мысли о духовном развитии солдат мне известны. Я от них в

восхищении. Все, что у вас сказано об отношении воина народной

армии к товарищам, к слабым, к беззащитным, к женщине, к идее

чистоты и чести, это ведь почти то же, что сложило

духоборческую общину, это род толстовства, это мечта о

достойном существовании, этим полно мое отрочество. Мне ли

смеяться над такими вещами?

Но, во-первых, идеи общего совершенствования так, как они

стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых,

это всТ еще далеко от существования, а за одни еще толки об

этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не

оправдывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу

о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в

отчаяние.

Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя может быть

и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не

почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование это

комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала,

нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь

никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно

себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама

вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших

с вами тупоумных теорий.

-- И всТ же посещение собраний и общение с чудесными,

великолепными нашими людьми подняло бы, смею заметить, ваше

настроение. Вы не стали бы предаваться меланхолии. Я знаю,

откуда она. Вас угнетает, что нас колотят, и вы не видите

впереди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику.

Я знаю вещи гораздо более страшные, лично касающиеся меня, --

временно они не подлежат огласке, -- и то не теряюсь. Наши

неудачи временного свойства. Гибель Колчака неотвратима.

Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.

"Нет, это неподражаемо! -- думал доктор. -- Какое

младенчество! Какая близорукость! Я без конца твержу ему о

противоположности наших взглядов, он захватил меня силой и

силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны

расстраивать меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня

бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и

существование солнечной системы для него одно и то же".

Юрия Андреевича передернуло. Он ничего не ответил и только

пожал плечами, нисколько не пытаясь скрыть, что наивность

Ливерия переполняет меру его терпения и он насилу

сдерживается. От Ливерия это не укрылось.

-- Юпитер, ты сердишься, значит ты неправ, - сказал он.

-- Поймите, поймите, наконец, что всТ это не для меня.

"Юпитер", "не поддаваться панике", "кто сказал а, должен

сказать бе", "Мор сделал свое дело, Мор может уйти", -- все

эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу а, а бе

не скажу, хоть разорвитесь и лопните. Я допускаю, что вы

светочи и освободители России, что без вас она пропала бы,

погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и

наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту.

Властители ваших дум грешат поговорками, а главную забыли,

что насильно мил не будешь, и укоренились в привычке

освобождать И осчастливливать особенно тех, кто об этом не

просит. Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего

места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество. Наверное, я

еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою

неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от

дома, от дела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.

Дошли слухи о нашествии неизвестной нерусской части в

Варыкино. Говорят, оно разгромлено и разграблено.

Каменнодворский этого не отрицает. Будто моим и вашим удалось

бежать. Какие-то мифические косоглазые в ватниках и папахах в

страшный мороз перешли Рыньву по льду, не говоря худого слова

перестреляли всТ живое в поселке, и затем сгинули так же

загадочно, как появились. Что вам об этом известно? Это

правда?

-- Чушь. Вымыслы. Подхваченные сплетниками непроверенные

бредни.

-- Если вы так добры и великодушны, как в ваших

наставлениях о нравственном воспитании солдат, отпустите меня

на все четыре стороны. Я отправлюсь на розыски своих,

относительно которых я даже не знаю, живы ли они, и где они. А

если нет, то замолчите, пожалуйста, и оставьте меня в покое,

потому что всТ остальное неинтересно мне, и я за себя не

отвечаю. И, наконец, имею же я, чорт возьми, право просто

напросто хотеть спать!

Юрий Андреевич лег ничком на койку, лицом в подушку. Он

всеми силами старался не слушать оправдывавшегося Ливерия,

который Продолжал успокаивать его, что к весне белые будут

обязательно разбиты. Гражданская война кончится, настанет

свобода, благоденствие И мир. Тогда никто не посмеет держать

доктора. А до тех пор надо Потерпеть. После всего вынесенного,

и стольких жертв, и такого ожидания ждать уже осталось

недолго. Да и куда пошел бы теперь доктор. Ради его

собственного блага нельзя его сейчас отпускать никуда одного.

"Завел шарманку, дьявол! Заработал языком! Как ему не

стыдно столько лет пережевывать одну и ту же жвачку?" --

вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич. "Заслушался себя,

златоуст, кокаинист несчастный. Ночь ему не в ночь, ни сна, ни

житья с ним, проклятым. О, как я его ненавижу! Видит бог, я

когда-нибудь убью его.

О, Тоня, бедная девочка моя! Жива ли ты? Где ты? Господи,

да ведь она должна была родить давно! Как прошли твои роды?

Кто у нас, мальчик или девочка? Милые мои все, что с вами?

Тоня, вечный укор мой и вина моя! Лара, мне страшно назвать

тебя, чтобы вместе с именем не выдохнуть души из себя.

Господи! Господи! А этот все ораторствует, не унимается,

ненавистное, бесчувственное животное! О, я когда-нибудь не

выдержу и убью его, убью его".


6


Бабье лето прошло. Стояли ясные дни золотой осени. В

западном углу Лисьего отока из земли выступала деревянная

башенка сохранившегося добровольческого блокгауза. Здесь Юрий

Андреевич условился встретиться и обсудить с доктором Лайошом,

своим ассистентом, кое-какие общие дела. В назначенный час

Юрий Андреевич пришел сюда. В ожидании товарища он стал

расхаживать по земляной бровке обвалившегося окопа, поднимался

и заходил в караулку и смотрел сквозь пустующие бойницы

пулеметных гнезд на простиравшиеся за рекою лесные дали.

Осень уже резко обозначила в лесу границу хвойного и

лиственного мира. Первый сумрачною, почти черною стеною

щетинился в глубине, второй винноогненными пятнами светился в

промежутках, точно древний городок с детинцем и златоверхими

теремами, срубленный в гуще леса из его бревен.

Земля во рву, под ногами у доктора и в колеях лесной,

утренниками прохваченной и протвердевшей дороги была густо

засыпана и забита сухим, мелким, как бы стриженым, в трубку

свернувшимся листом опавшей ивы. Осень пахла этим горьким

коричневым листом и еще множеством других приправ. Юрий

Андреевич с жадностью вдыхал сложную пряность ледяного

моченого яблока, горькой суши, сладкой сырости и синего

сентябрьского угара, напоминающего горелые пары обданного

водою костра и свежезалитого пожара.

Юрий Андреевич не заметил, как сзади подошел к нему Лайош.

-- Здравствуйте, коллега, -- сказал он по-немецки. Они