Geum.ru

Доктор Живаго

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   34
частью шедшие тут за меньшевиками. И теперь эта нелепость, эти

непрошенные крюгеровские последыши казались ему насмешкою

судьбы, ее намеренной каверзой, и переполняли чашу его

терпения.

-- Нет, это чудеса в решете. Уму непостижимо. Понимаете ли

вы какая вы для меня опасность, в какое положение вы меня

ставите? Я, видно, право, с ума сошел. Не понимаю, ничего не

понимаю и никогда не пойму.

-- Интересно, постигаете ли вы, на каком мы тут и без вас

вулкане?

-- Погоди, Леночка. Жена совершенно права. И без вас не

сладко. Собачья жизнь, сумасшедший дом. Все время меж двух

огней, никакого выхода. Одни собак вешают, отчего такой

красный сын, большевик, народный любимец. Другим не нравится,

зачем самого выбрали в Учредительное собрание. Ни на какого не

угодишь, вот и барахтайся. А тут еще вы. Очень весело будет за

вас под расстрел идти.

-- Да что вы! Опомнитесь! Бог с вами! Через некоторое

время, переложив гнев на милость, Микулицын говорил:

-- Ну, полаялись на дворе и ладно. Можно в доме продолжать.

Хорошего, конечно, впереди ничего не вижу, но сие есть темна

вода во облацех, сеннописаный мрак гаданий. Одначе, не янычары

мы, не басурмане. В лес на съедение Михайло Потапычу не

погоним. Я думаю, Ленок, лучше всего их в пальмовую, рядом с

кабинетом. А там потолкуем, где им обосноваться, мы их, я

думаю, в парке водворим. Пожалуйте в дом. Милости просим.

Вноси вещи, Вакх. Пособи приезжим.

Исполняя приказание, Вакх только вздыхал:

-- Мати безневестная! Добра, что у странников. Одни узелки.

Ни единого чумадала!


10


Наступила холодная ночь. Приезжие умылись. Женщины занялись

устройством ночлега в отведенной комнате. Шурочка,

бессознательно привыкший к тому, что его ребяческие изречения

на детском языке принимаются взрослыми восторженно, и потому,

подлаживаясь под их вкус, с увлечением и охотно несший

околесину, был не в своей тарелке. Сегодня его болтовня не

имела успеха, на него не обращали внимания. Он был недоволен,

что в дом не взяли черного жеребеночка, а когда на него

прикрикнули, чтобы он угомонился, он разревелся, опасаясь, как

бы его, как плохого и неподходящего мальчика, не отправили

назад в детишный магазин, откуда, по его представлениям, его

при появлении на свет доставили на дом родителям. Свои

искренние страхи он громко выражал окружающим, но его милые

нелепости не производили привычного впечатления. Стесненные

пребыванием в чужом доме, старшие двигались торопливее

обычного и были молчаливо погружены в свои заботы. Шурочка

обижался и квелился, как говорят няни. Его накормили и с

трудом уложили спать. Наконец, он уснул. Нюшу увела к себе

кормить ужином и посвящать в тайны дома Микулицынская Устинья.

Антонину Александровну и мужчин попросили к вечернему чаю.

Александр Александрович и Юрий Андреевич попросили

разрешения отлучиться на минуту и вышли на крыльцо подышать

свежим воздухом.

-- Сколько звезд! -- сказал Александр Александрович.

Было темно. Стоя на расстоянии двух шагов на крыльце, зять

и тесть не видели друг друга. А сзади из-за угла дома падал

свет лампы из окна в овраг. В его столбе туманились на сыром

холоде кусты, деревья и еще какие-то неясные предметы. Светлая

полоса не захватывала беседовавших, и еще больше сгущала

темноту вокруг них.

-- Завтра надо будет с утра осмотреть пристройку, которую

он нам наметил, и если она пригодна для жилья, разом за ее

починку. Тем временем как будем приводить угол в порядок,

почва отойдет, земля согреется. Тогда, не теряя ни минуты, за

грядки. Мне послышалось, будто он между слов, в разговоре

обещал помочь семенною картошкой. Или я ослышался?

-- Обещал, обещал. И другими семенами. Я своими ушами

слышал. А угол, который он предлагает, мы видели проездом,

когда пересекали парк. Знаете, где? Это зады господского дома,

утонувшие в крапиве. Деревянные, а сам он каменный. Я вам с

телеги показывал, помните? Там бы стал я рыть и грядки.

По-моему, там остатки цветника. Так мне показалось издали.

Может быть, я ошибаюсь. Дорожки надо будет обходить,

пропускать, а земля старых клумб наверное основательно

унаваживалась и богата перегноем.

-- Завтра посмотрим. Не знаю. Грунт наверное страшно

затравянел и тверд, как камень. При усадьбе был, должно быть,

огород. Может быть, участок сохранился и пустует. Все это

выяснится завтра. По утрам тут еще наверное заморозки. Ночью

мороз будет наверняка. Какое счастье, что мы уже здесь, на

месте. С этим можно поздравить друг друга. Тут хорошо. Мне

нравится.

-- Очень приятные люди. В особенности он. Она немного

ломака. Она чем-то недовольна собой, ей что-то в себе самой не

нравится. Отсюда эта неутомимая, притворно-вздорная

говорливость. Она как бы торопится отвлечь внимание от своей

внешности, предупредить невыгодное впечатление. И то, что она

шляпу забывает снять и на плечах таскает, тоже не

рассеянность. Это действительно к лицу ей.

-- Пойдем однако в комнаты. Мы слишком тут застряли.

Неудобно.

По пути в освещенную столовую, где за круглым столом под

висячею лампой сидели за самоваром и распивали чай хозяева с

Антониной Александровной, зять и тесть прошли через темный

директорский кабинет.

В нем было широкое цельного стекла окно во всю стену,

возвышавшееся над оврагом. Из окна, насколько успел заметить

доктор еще вначале, пока было светло, открывался вид на

далекое заовражье и равнину, по которой провозил их Вакх. У

окна стоял широкий, также во всю стену, стол проектировщика

или чертежника. Вдоль него лежало, в длину положенное,

охотничье ружье, оставляя свободные борта слева и справа, и

тем оттеняя большую ширину стола.

Теперь, минуя кабинет, Юрий Андреевич снова с завистью

отметил окно с обширным видом, величину и положение стола и

поместительность хорошо обставленной комнаты, и это было

первое, что в виде восклицания хозяину вырвалось у Юрия

Андреевича, когда он и Александр Александрович подошли к

чайному столу, войдя в столовую.

-- Какие у вас замечательные места. И какой у вас кабинет

превосходный, побуждающий к труду, вдохновляющий.

-- Вам в стакане или в чашке? И какой вы любите, слабый или

крепкий?

-- Смотри, Юрочка, какой стереоскоп сын Аверкия Степановича

смастерил, когда был маленький.

-- Он до сих пор еще не вырос, не остепенился, хотя

отвоевывает Советской власти область за областью у Комуча.

-- Как вы сказали?

-- Комуч.

-- Что это такое?

-- Это войска Сибирского правительства, стоящие за

восстановление власти Учредительного собрания.

-- Мы весь день, не переставая, слышим похвалы вашему сыну.

Можете по всей справедливости им гордиться.

-- Эти виды Урала, двойные, стереоскопические, тоже его

работа и сняты его самодельным объективом.

-- На сахарине лепешки? Замечательное печенье.

-- О что вы! Такая глушь и сахарин! Куда нам! Честнейший

сахар. Ведь я вам в чай из сахарницы клала. Неужели не

заметили.

-- Да, действительно. Я фотографии рассматривала. И,

кажется, чай натуральный?

-- С цветком. Само собой.

-- Откуда?

-- Скатерть самобранка такая. Знакомый. Современный

деятель. Очень левых убеждений. Официальный представитель

Губсовнархоза. От нас лес возит в город, а нам по знакомству

крупу, масло, муку. Сиверка (так она звала своего Аверкия),

Сиверка, пододвинь мне сухарницу. А теперь интересно,

ответьте, в котором году умер Грибоедов?

-- Родился, кажется, в тысяча семьсот девяносто пятом. А

когда убит, в точности не помню.

-- Еще чаю.

-- Нет, спасибо.

-- А теперь такая штука. Скажите, когда и между какими

странами заключен Нимвегенский мир?

-- Да не мучай их, Леночка. Дай людям очухаться с дороги.

-- Теперь вот что мне интересно. Перечислите, пожалуйста,

каких видов бывают увеличительные стекла, и в каких случаях

получаются изображения действительные, обращенные, прямые и

мнимые?

-- Откуда у вас такие познания по физике?

-- Великолепный математик был у нас в Юрятине. В двух

гимназиях преподавал, в мужской и у нас. Как объяснял, как

объяснял! Как бог! Бывало, все разжует и в рот положит.

Антипов. На здешней учительнице был женат. Девочки были без

ума от него, все в него влюблялись. Пошел добровольцем на

войну и больше не возвращался, был убит. Утверждают, будто бич

божий наш и кара небесная, комиссар Стрельников, это оживший

Антипов. Легенда, конечно. И непохоже. А впрочем, кто его

знает. Все может быть. Еще чашечку.


Чисть девятая. ВАРЫКИНО


1


Зимою, когда времени стало больше, Юрий Андреевич стал

вести разного рода записи. Он записал у себя:

"Как часто летом хотелось сказать вместе с Тютчевым:


Какое лето, что за лето!

Ведь это, право, волшебство,

И как, спрошу, далось нам это,

Так, ни с того и ни с сего?


Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари,

сооружать кров, возделывать землю в заботе о пропитании,

создавать свой мир, подобно Робинзону, подражая творцу в

сотворении вселенной, вслед за родной матерью производя себя

вновь и вновь на свет!

Сколько мыслей проходит через сознание, сколько нового

передумаешь, пока руки заняты мускульной, телесной, черной или

плотничьей работой: пока ставишь себе разумные, физически

разрешимые задачи, вознаграждающие за исполнение радостью и

удачей; пока шесть часов кряду тешешь что-нибудь топором или

копаешь землю под открытым небом, обжигающим тебя своим

благодатным дыханием. И то, что эти мысли, догадки и сближения

не заносятся на бумагу, а забываются во всей их попутной

мимолетности, не потеря, а приобретение. Городской затворник,

крепким черным кофе или табаком подхлестывающий упавшие нервы

и воображение, ты не знаешь самого могучего наркотика,

заключающегося в непритворной нужде и крепком здоровье.

Я не иду дальше сказанного, не проповедую Толстовского

опрощения и перехода на землю, я не придумываю своей поправки

к социализму по аграрному вопросу. Я только устанавливаю факт

и не возвожу нашей, случайно подвернувшейся, судьбы в систему.

Наш пример спорен и не пригоден для вывода. Наше хозяйство

слишком неоднородного состава. Только небольшою его частью,

запасом овощей и картошки, мы обязаны трудам наших рук. Все

остальное -- из другого источника.

Наше пользование землею беззаконно. Оно самочинно скрыто от

установленного государственною властью учета. Наши лесные

порубки -- воровство, не извинимое тем, что мы воруем из

государственного кармана, в прошлом -- крюгеровского. Нас

покрывает попустительство Микулицына, живущего приблизительно

тем же способом, нас спасают расстояния, удаленность от

города, где пока, по счастью, ничего не знают о наших

проделках.

Я отказался от медицины и умалчиваю о том, что я доктор,

чтобы не связывать своей свободы. Но всегда какая-нибудь

добрая душа на краю света проведает, что в Варыкине поселился

доктор, и верст за тридцать тащится за советом, какая с

курочкой, какая с яичками, какая с маслицем или еще с

чем-нибудь. Как я ни отбояриваюсь от гонораров, от них нельзя

отделаться, потому что люди не верят в действенность

безвозмездных, даром доставшихся, советов. Итак, кое-что дает

мне врачебная практика. Но главная наша и Микулицынская опора

-- Самдевятов.

Уму непостижимо, какие противоположности совмещает в себе

этот человек. Он искренне за революцию и вполне достоин

доверия, которым облек его Юрятинский горсовет. Со всесильными

своими полномочиями он мог бы реквизировать и вывозить

Варыкинский лес, нам и Микулицыным даже не сказываясь, и мы бы

и бровью не повели. С другой стороны, пожелай он обкрадывать

казну, он мог бы преспокойно класть в карман, что и сколько бы

захотел, и тоже никто бы не пикнул. Ему не с кем делиться и

некого задаривать. Так что же заставляет его заботиться о нас,

помогать Микулицыным и поддерживать всех в округе, как,

например, начальника станции в Торфяной? Он все время ездит и

что-то достает и привозит, и разбирает и толкует "Бесов"

Достоевского и Коммунистический Манифест одинаково

увлекательно и, мне кажется, если бы он не осложнял своей

жизни без надобности так нерасчетливо и очевидно, он умер бы

со скуки".


2


Несколько позднее доктор записал:

"Мы поселились в задней части старого барского дома, в двух

комнатах деревянной пристройки, в детские годы Анны Ивановны

предназначавшейся Крюгером для избранной челяди, для домашней

портнихи, экономки и отставной няни.

Этот угол порядком обветшал. Мы довольно быстро починили

его. С помощью понимающих мы переложили выходящую в обе

комнаты печку по-новому. С теперешним расположением оборотов

она дает больше нагрева.

В этом месте парка следы прежней планировки исчезли под

новой растительностью, все заполнившей. Теперь, зимой, когда

всТ кругом помертвело и живое не закрывает умершего,

занесенные снегом черты былого выступают яснее.

Нам посчастливилось. Осень выдалась сухая и теплая.

Картошку успели выкопать до дождей и наступления холодов. За

вычетом задолженной и возвращенной Микулицыным, ее у нас до

двадцати мешков, и вся она в главном закроме погреба, покрытая

сверху, поверх пола, сеном и старыми рваными одеялами. Туда же

в подполье спустили две бочки огурцов, которые засолила Тоня,

и столько же бочек наквашенной ею капусты. Свежая развешана по

столбам крепления, вилок с вилком, связанная попарно. В сухой

песок зарыты запасы моркови. Здесь же достаточное количество

собранной редьки, свеклы и репы, а наверху в доме множество

гороху и бобов. Навезенных дров в сарае хватит до весны. Я

люблю зимою теплое дыхание подземелья, ударяющее в нос

кореньями, землей и снегом, едва подымешь опускную дверцу

погреба, в ранний час, до зимнего рассвета, со слабым, готовым

угаснуть и еле светящимся огоньком в руке.

Выйдешь из сарая, день еще не занимается. Скрипнешь дверью,

или нечаянно чихнешь, или просто снег хрустнет под ногою, и с

дальней огородной гряды с торчащими из-под снега капустными

кочерыжками порснут и пойдут улепетывать зайцы, размашистыми

следами которых вдоль и поперек изборожден снег кругом. И в

окрестностях, одна за другой, надолго разлаются собаки.

Последние петухи пропели уже раньше, им теперь не петь. И

начнет светать.

Кроме заячьих следов, необозримую снежную равнину

пересекают рысьи, ямка к ямке, тянущиеся аккуратно низанными

нитками. Рысь ходит как кошка, лапка за лапку, совершая, как

утверждают, за ночь многоверстные переходы.

На них ставят капканы, слопцы, как их тут называют. Вместо

рысей в ловушки попадают бедные русаки, которых вынимают из

капканов морожеными, окоченелыми и полузанесенными снегом.

Вначале, весною и летом, было очень трудно. Мы выбивались

из сил. Теперь, зимними вечерами, отдыхаем. Собираемся,

благодаря Анфиму, снабжающему нас керосином, вокруг лампы.

Женщины шьют или вяжут, я или Александр Александрович читаем

вслух. Топится печка, я, как давний признанный истопник, слежу

за ней, чтобы вовремя закрыть вьюшку и не упустить жару. Если

недогоревшая головешка задерживает топку, выношу ее, бегом,

всю в дыму, за порог и забрасываю подальше в снег. Рассыпая

искры, она горящим факелом перелетает по воздуху, озаряя край

черного спящего парка с белыми четырехугольниками лужаек, и

шипит и гаснет, упав в сугроб.

Без конца перечитываем "Войну и мир", "Евгения Онегина" и

все поэмы, читаем в русском переводе "Красное и Черное"

Стендаля, "Повесть о двух городах" Диккенса и коротенькие

рассказы Клейста".


3


Ближе к весне доктор записал:

"Мне кажется, Тоня в положении. Я ей об этом сказал. Она не

разделяет моего предположения, а я в этом уверен. Меня до

появления более бесспорных признаков не могут обмануть

предшествующие, менее уловимые.

Лицо женщины меняется. Нельзя сказать, чтобы она подурнела.

Но ее внешность, раньше всецело находившаяся под ее

наблюдением, уходит из-под ее контроля. Ею распоряжается

будущее, которое выйдет из неТ и уже больше не есть она сама.

Этот выход облика женщины из-под ее надзора носит вид

физической растерянности, в которой тускнеет ее лицо, грубеет

кожа и начинают по другому, не так, как ей хочется, блестеть

глаза, точно она всем этим не управилась и запустила.

Мы с Тоней никогда не отдалялись друг от друга. Но этот

трудовой год нас сблизил еще тесней. Я наблюдал, как

расторопна, сильна и неутомима Тоня, как сообразительна в

подборе работ, чтобы при их смене терялось как можно меньше

времени.

Мне всегда казалось, что каждое зачатие непорочно, что в

этом догмате, касающемся Богоматери, выражена общая идея

материнства.

На всякой рожающей лежит тот же отблеск одиночества,

оставленности, предоставленности себе самой. Мужчина до такой

степени не у дел сейчас, в это существеннейшее из мгновений,

что точно его и в заводе не было и все как с неба свалилось.

Женщина сама производит на свет свое потомство, сама

забирается с ним на второй план существования, где тише, и

куда без страха можно поставить люльку. Она сама в молчаливом

смирении вскармливает и выращивает его.

Богоматерь просят: "Молися прилежно Сыну и Богу Твоему". Ей

вкладывают в уста отрывки псалма: "И возрадовася дух мой о

Бозе Спасе моем. Яко воззри на смирение рабы своея, се бо

отныне ублажат мя вси роди". Это она говорит о своем младенце,

он возвеличит ее ("Яко сотвори мне величие сильный"), он -- ее

слава. Так может сказать каждая женщина. Ее бог в ребенке.

Матерям великих людей должно быть знакомо это ощущение. Но все

решительно матери -- матери великих людей, и не их вина, что

жизнь потом обманывает их".


4


"Без конца перечитываем Евгения Онегина и поэмы. Вчера был

Анфим, навез подарков. Лакомимся, освещаемся. Бесконечные

разговоры об искусстве.

Давнишняя мысль моя, что искусство не название разряда или

области, обнимающей необозримое множество понятий и

разветвляющихся явлений, но наоборот, нечто узкое и

сосредоточенное, обозначение начала, входящего в состав

художественного произведения, название примененной в нем силы

или разработанной истины. И мне искусство никогда не казалось

предметом или стороною формы, но скорее таинственной и скрытой

частью содержания. Мне это ясно, как день, я это чувствую

всеми своими фибрами, но как выразить и сформулировать эту

мысль?

Произведения говорят многим: темами, положениями, сюжетами,

героями. Но больше всего говорят они присутствием содержаще

гося в них искусства. Присутствие искусства на страницах

"Преступления и наказания" потрясает больше, чем преступление

Раскольникова.

Искусство первобытное, египетское, греческое, наше, это,

наверное, на протяжении многих тысячелетий одно и то же, в

единственном числе остающееся искусство. Это какая-то мысль,

какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте

на отдельные слова не разложимое, и когда крупица этой силы

входит в состав какой-нибудь более сложной смеси, примесь

искусства перевешивает значение всего остального и оказывается

сутью, душой и основой изображенного".


5


"Немного простужен, кашель и, наверное, небольшой жар. Весь

день перехватывает дыхание где-то у гортани, комком подкатывая

к горлу. Плохо мое дело. Это аорта. Первые предупреждения

наследственности со стороны бедной мамочки, пожизненной

сердечницы. Неужели правда? Так рано? Не долгий я в таком

случае жилец на белом свете.

В комнате легкий угар. Пахнет глаженым. Гладят и, то и

дело, из непротопившейся печки подкладывают жаром пламенеющий

уголь в ляскающий крышкой, как зубами, духовой утюг. Что-то

напоминает. Не могу вспомнить, что. Забывчив по нездоровью.

На радостях, что Анфим привез ядрового мыла, закатили

генеральную стирку, и Шурочка два дня без присмотра.

Забирается, когда я пишу, под стол, садится на перекладину

между ножками и, подражая Анфиму, который в каждый приезд

катает его на санях, изображает, будто тоже вывозит меня в

розвальнях.

Как выздоровею, надо будет поездить в город, почитать

кое-что по этнографии края, по истории. Уверяют, будто здесь

замечательная городская библиотека, составленная из нескольких

богатых пожертвований. Хочется писать. Надо торопиться. Не

оглянешься, и весна. Тогда будет не до чтения и писания.

Все усиливается головная боль. Я плохо спал. Я видел

сумбурный сон, один из тех, которые забываются тут же на

месте, по пробуждении. Сон вылетел из головы, в сознании

осталась только причина пробуждения. Меня разбудил женский

голос, который слышался во сне, которым во сне оглашался

воздух. Я запомнил его звук и, воспроизводя его в памяти,

перебирал мысленно знакомых женщин, доискиваясь, какая из них

могла быть обладательницей этого грудного, тихого от тяжести,

влажного голоса. Он не принадлежал ни одной. Я подумал, что,

может быть, чрезмерная привычка к Тоне стоит между нами и

притупляет у меня слух по отношению к ней. Я попробовал

забыть, что она моя жена, и отнес ее образ на расстояние,

достаточное для выяснения истины. Нет, это был также не ее

голос. Так это и осталось невыясненным.

Кстати о снах. Принято думать, что ночью снится обыкновенно

то, что днем, в бодрствовании, произвело сильнейшее

впечатление. У меня как раз обратные наблюдения.

Я не раз замечал, что именно вещи, едва замеченные днем,

мысли, не доведенные до ясности, слова, сказанные без души и

оставленные без внимания, возвращаются ночью, облеченные в

плоть и кровь, и становятся темами сновидений, как бы в

возмещение за дневное к ним пренебрежение".


6


"Ясная морозная ночь. Необычайная яркость и цельность

видимого. Земля, воздух, месяц, звезды скованы вместе,

склепаны морозом. В парке поперек аллей лежат отчетливые тени

деревьев, кажущиеся выточенными и выпуклыми. Все время

кажется, будто какие-то черные фигуры в разных местах без

конца переходят через дорогу. Крупные звезды синими слюдяными

фонарями висят в лесу между ветвями. Мелкими, как летние луга

ромашками, усеяно все небо.

Продолжающиеся по вечерам разговоры о Пушкине. Разбирали

лицейские стихотворения первого тома. Как много зависело от

выбора стихотворного размера!

В стихах с длинными строчками пределом юношеского

честолюбия был Арзамас, желание не отстать от старших, пустить

дядюшке пыль в глаза мифологизмами, напыщенностью, выдуманной

испорченностью и эпикурейством, преждевременным, притворным

здравомыслием.

Но едва с подражаний Оссиану или Парни или с "Воспоминаний

в Царском Селе" молодой человек нападал на короткие строки

"Городка" или "Послания к сестре" или позднейшего кишиневского

"К моей чернильнице", или на ритмы "Послания к Юдину", в

подростке пробуждался весь будущий Пушкин.

В стихотворение, точно через окно в комнату, врывались с

улицы свет и воздух, шум жизни, вещи, сущности. Предметы

внешнего мира, предметы обихода, имена существительные,

теснясь и наседая, завладевали строчками, вытесняя вон менее

определенные части речи. Предметы, предметы, предметы

рифмованной колонною выстраивались по краям стихотворения.

Точно этот, знаменитый впоследствии, Пушкинский

четырехстопник явился какой-то измерительной единицей русской

жизни, ее линейной мерой, точно он был меркой, снятой со всего

русского существования подобно тому, как обрисовывают форму

ноги для сапожной выкройки, или называют номер перчатки для

приискания ее по руке, впору.

Так позднее ритмы говорящей России, распевы ее разговорной

речи были выражены в величинах длительности Некрасовским

трехдольником и Некрасовской дактилической рифмой".


7


"Как хотелось бы наряду со службой, сельским трудом или

врачебной практикой вынашивать что-нибудь остающееся,

капитальное, писать какую-нибудь научную работу или что-нибудь

художественное.

Каждый родится Фаустом, чтобы все обнять, все испытать, все

выразить. О том, чтобы Фаусту быть ученым, позаботились ошибки

предшественников и современников. Шаг вперед в науке делается

по закону отталкивания, с опровержения царящих заблуждений и

ложных теорий.

О том, чтобы Фаусту быть художником, позаботились

заразительные примеры учителей. Шаг вперед в искусстве

делается по закону притяжения, с подражания, следования и

поклонения любимым предтечам.

Что же мешает мне служить, лечить и писать? Я думаю, не

лишения и скитания, не неустойчивость и частые перемены, а

господствующий в наши дни дух трескучей фразы, получивший

такое распространение, -- вот это самое: заря грядущего,

построение нового мира, светочи человечества. Послушать это, и

по началу кажется, -- какая широта фантазии, какое богатство!

А на деле оно именно и высокопарно по недостатку дарования.

Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения.

Лучший урок в этом отношении Пушкин. Какое славословие

честному труду, долгу, обычаям повседневности! Теперь у нас

стало звучать укорительно мещанин, обыватель. Этот упрек

предупрежден строками из "Родословной".

"Я мещанин, я мещанин".

И из "Путешествия Онегина":


Мой идеал теперь -- хозяйка,

Мои желания -- покой,

Да щей горшок, да сам большой.


Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую

детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность

насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и

их собственное спасение. Во всем этом хорошо разбирались и

они, но куда им было до таких нескромностей, -- не до того и

не по чину! Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти,

беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца

были отвлечены текущими частностями артистического призвания,

и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же

личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность

оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим

яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь все большею

сладостью и смыслом".


8


"Первые предвестия весны, оттепель. Воздух пахнет блинами и

водкой, как на масляной, когда сам календарь как бы

каламбурит. Сонно, масляными глазками жмурится солнце в лесу,

сонно, ресницами игл щурится лес, маслянисто блещут в полдень

лужи. Природа зевает, потягивается, переворачивается на другой

бок и снова засыпает.

В седьмой главе Евгения Онегина -- весна, пустующий за

выездом Онегина господский дом, могила Ленского внизу, у воды,

под горою.


И соловей, весны любовник,

Поет всю ночь. Цветет шиповник.


Почему -- любовник? Вообще говоря, эпитет естественный,

уместный. Действительно -- любовник. Кроме того -- рифма к

слову "шиповник". Но звуковым образом не сказался ли также

былинный "соловей-разбойник"?

В былине он называется Соловей-разбойник, Одихмантьев сын.

Как хорошо про него говорится!


От него ли то от посвисту соловьего,

От него ли то от покрику звериного,

То все травушки-муравушки уплетаются,

Все лазоревы цветочки отсыпаются,

Темны лесушки к земле все преклоняются,

А что есть людей, то все мертвы лежат.


Мы приехали в Варыкино раннею весной. Вскоре все

зазеленело, особенно в Шутьме, как называется овраг под

Микулицынским домом, -- черемуха, ольха, орешник. Спустя

несколько ночей защелкали соловьи.

И опять, точно слушая их в первый раз, я удивился тому, как

выделяется этот напев из остальных птичьих посвистов, какой

скачок, без постепенного перехода, совершает природа к

богатству и исключительности этого щелканья. Сколько

разнообразия в смене колен и какая сила отчетливого, далеко