Geum.ru

Доктор Живаго

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   34

повидать нас! Это в моем мозгу не укладывается, это выше моего

разумения. Это нечто мне недоступное, не жизнь, а какая-то

римская гражданская доблесть, одна из нынешних премудростей.

Но я подпадаю под ваше влияние и начинаю петь с вашего голоса.

Я бы этого не хотела. Мы с вами не единомышленники. Что-то

неуловимое, необязательное мы понимаем одинаково. Но в вещах

широкого значения, в философии жизни лучше будем противниками.

Но вернемся к Стрельникову.

Теперь он в Сибири, и вы правы, до меня тоже доходили

сведения о нареканиях на него, от которых у меня холодеет

сердце. Теперь он в Сибири, на одном из сильно продвинувшихся

наших участков, наносит поражение своему дворовому дружку и

впоследствии фронтовому товарищу, бедняжке Галиуллину, от

которого не скрыт секрет его имени и моего супружества, и

который по неоценимой тонкости никогда не давал мне этого

почувствовать, хотя при имени Стрельникова рвет и мечет и

выходит из себя. Да, так, значит, теперь он в Сибири.

А когда он тут был (он тут долго пробыл и жил всТ время на

путях в вагоне, где вы его видели), я всТ порывалась

столкнуться с ним как-нибудь случайно, непредвиденно. Иногда

он в штаб ездил, помещавшийся там, где прежде находилось

Военное управление Комуча, войск Учредительного собрания. И

странная игра судьбы. Вход в штаб был в том же флигеле, где

меня раньше Галиуллин принимал, когда я приходила за других

хлопотать. Например, была нашумевшая история в кадетском

корпусе, кадеты стали неугодных преподавателей подстерегать и

пристреливать под предлогом их приверженности большевизму. Или

когда начались преследования и избиения евреев. Кстати. Если

мы городские жители и люди умственного труда, половина наших

знакомых из их числа. И в такие погромные полосы, когда

начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и

жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что

наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным

осадком.

Люди, когда-то освободившие человечество от ига

идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя

освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от

самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию,

потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно

раствориться среди остальных, религиозные основы которых они

сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их

лучше знали.

Наверное, гонения и преследования обязывают к этой

бесполезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей

одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом

и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость.

Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной

бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как

разговоры стариков о старости и больных о болезни. Вы

согласны?

-- Я об этом не думал. У меня есть товарищ, некий Гордон,

он тех же взглядов.

-- Так вот сюда я Пашу стеречь ходила. В надежде на его

приезд или выход. Когда-то во флигеле была канцелярия

генерал-губернатора. Теперь на двери табличка: "Бюро

претензий". Вы, может быть, видели? Это красивейшее место в

городе. Площадь перед дверью вымощена брусчаткой. Перейдя

площадь, городской сад. Калина, клен, боярышник. Становилась

на тротуаре в кучке просителей и поджидала. Разумеется, не

ломилась на прием, не говорила, что жена. Фамилии-то ведь

разные. Да и при чем тут голос сердца? У них совсем другие

правила. Например, родной его отец Павел Ферапонтович Антипов,

бывший политический ссыльный, из рабочих, где-то тут совсем

недалеко на тракте в суде работает. В месте своей прежней

ссылки. И друг его, Тиверзин. Члены революционного трибунала.

Так что вы думаете? Сын отцу тоже не открывается, и тот

принимает это как должное, не обижается. Раз сын зашифрован,

значит, нельзя. Это кремни, а не люди. Принципы. Дисциплина.

Да, наконец, если бы и доказала я, что жена, подумаешь,

важность! До жен ли было тут? Такие ли были времена? Мировой

пролетариат, переделка вселенной, это другой разговор, это я

понимаю. А отдельное двуногое вроде жены там какой-то, это

так, тьфу, последняя блоха или вошь.

Адъютант обходил, опрашивал. Некоторых впускал. Я не

называла фамилии, на вопрос о деле отвечала, что по личному.

Наперед можно было сказать, что штука пропащая, отказ.

Адъютант пожимал плечами, оглядывал подозрительно. Так ни разу

и не видала.

И вы думаете, он гнушается нами, разлюбил, не помнит? О,

напротив! Я так его знаю! У него от избытка чувств такое

задумано! Ему надо все эти военные лавры к нашим ногам

положить, чтобы не с пустыми руками вернуться, а во всей

славе, победителем! Обессмертить, ослепить нас! Как ребенок!

В комнату снова вошла Катенька, Лариса Федоровна подхватила

недоумевающую девочку на руки, стала раскачивать ее, щекотать,

целовать и душить в объятиях.


16


Юрий Андреевич возвращался верхом из города в Варыкино. Он

в несчетный раз проезжал эти места. Он привык к дороге, стал

нечувствителен к ней, не замечал ее.

Он приближался к лесному перекрестку, где от прямого пути

на Варыкино ответвлялась боковая дорога в рыбачью слободу

Васильевское на реке Сакме. В месте их раздвоения стоял третий

в окрестностях столб с сельскохозяйственной рекламою. Близ

этого перепутья застигал доктора обыкновенно закат. Сейчас

тоже вечерело.

Прошло более двух месяцев с тех пор, как в одну их своих

поездок в город он не вернулся к вечеру домой и остался у

Ларисы Федоровны, а дома сказал, что задержался по делу в

городе и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова. Он давно

был на ты с Антиповой и звал ее Ларою, а она его -- Живаго.

Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи, всТ более

серьезные и непозволительные. Это было неслыханно.

Он любил Тоню до обожания. Мир ее души, ее спокойствие были

ему дороже всего на свете. Он стоял горой за ее честь, больше

чем ее родной отец и чем она сама. В защиту ее уязвленной

гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим

обидчиком был он сам.

Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличенным

преступником. Неведение домашних, их привычная приветливость

убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей

вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать.

Если это случалось за столом, проглоченный кусок застревал

в горле у него, он откладывал ложку в сторону, отодвигал

тарелку. Слезы душили его. "Что с тобой?" -- недоумевала Тоня.

-- "Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее?

Кого-нибудь посадили? Или расстреляли? Скажи мне. Не бойся

меня расстроить. Тебе будет легче".

Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он

никого не выбирал, не сравнивал. Идеи "свободной любви", слова

вроде "прав и запросов чувства" были ему чужды. Говорить и

думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не

срывал "цветов удовольствия", не причислял себя к полубогам и

сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и

преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести.

Что будет дальше? -- иногда спрашивал он себя, и не находя

ответа, надеялся на что-то несбыточное, на вмешательство

каких-то непредвиденных, приносящих разрешение, обстоятельств.

Но теперь было не так. Он решил разрубить узел силою. Он

вез домой готовое решение. Он решил во всем признаться Тоне,

вымолить у нее прощение и больше не встречаться с Ларою.

Правда, тут не всТ было гладко. Осталось, как ему теперь

казалось, недостаточно ясным, что с Ларою он порывает

навсегда, на веки вечные. Он объявил ей сегодня утром о

желании во всем открыться Тоне и о невозможности их дальнейших

встреч, но теперь у него было такое чувство, будто сказал он

это ей слишком смягченно, недостаточно решительно.

Ларисе Федоровне не хотелось огорчать Юрия Андреевича

тяжелыми сценами. Она понимала, как он мучится и без того. Она

постаралась выслушать его новость как можно спокойнее. Их

объяснение происходило в пустой, необжитой Ларисой Федоровной

комнате прежних хозяев, выходившей на Купеческую. По Лариным

щекам текли неощутимые, несознаваемые ею слезы, как вода

шедшего в это время дождя по лицам каменных статуй напротив,

на доме с фигурами. Она искренне, без напускного великодушия,

тихо приговаривала: "Делай, как тебе лучше, не считайся со

мною. Я всТ переборю". И не знала, что плачет, и не утирала

слез.

При мысли о том, что Лариса Федоровна поняла его превратно

и что он оставил ее в заблуждении, с ложными надеждами, он

готов был повернуть и скакать обратно в город, чтобы

договорить оставшееся недосказанным, а главное распроститься с

ней гораздо горячее и нежнее, в большем соответствии с тем,

чем должно быть настоящее расставание на всю жизнь, навеки. Он

едва пересилил себя и продолжал путь.

По мере того, как низилось солнце, лес наполнялся холодом и

темнотой. В нем запахло лиственною сыростью распаренного

веника, как при входе в предбанник. В воздухе, словно поплавки

на воде, недвижно распластались висячие рои комаров, тонко

нывшие в унисон, все на одной ноте. Юрий Андреевич без числа

хлопал их на лбу и шее, и звучным шлепкам ладони по потному

телу удивительно отвечали остальные звуки верховой езды: скрип

седельных ремней, тяжеловесные удары копыт наотлет, вразмашку,

по чмокающей грязи, и сухие лопающиеся залпы, испускаемые

конскими кишками. Вдруг вдали, где застрял закат, защелкал

соловей.

"Очнись! Очнись!" -- звал и убеждал он, и это звучало почти

как перед Пасхой: "Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!"

Вдруг простейшая мысль осенила Юрия Андреевича. К чему

торопиться? Он не отступит от слова, которое он дал себе

самому. Разоблачение будет сделано. Однако, где сказано, что

оно должно произойти сегодня? Еще Тоне ничего не объявлено.

Еще не поздно отложить объяснение до следующего раза. Тем

временем он еще раз съездит в город. Разговор с Ларой будет

доведен до конца, с глубиной и задушевностью, искупающей все

страдания. О как хорошо! Как чудно! Как удивительно, что это

раньше не пришло ему в голову!

При допущении, что он еще увидит Антипову, Юрий Андреевич

обезумел от радости. Сердце часто забилось у него. Он всТ

снова пережил в предвосхищении.

Бревенчатые закоулки окраины, деревянные тротуары. Он идет

к ней. Сейчас, в Новосвалочном, пустыри и деревянная часть

города кончится, начнется каменная. Домишки пригорода

мелькают, проносятся мимо, как страницы быстро перелистываемой

книги, не так, как когда их переворачиваешь указательным

пальцем, а как когда мякишем большого по их обрезу с треском

прогоняешь их все. Дух захватывает! Вот там живет она, в том

конце. Под белым просветом к вечеру прояснившегося дождливого

неба. Как он любит эти знакомые домики по пути к ней! Так и

подхватил бы их с земли на руки и расцеловал! Эти, поперек

крыш нахлобученные одноглазые мезонины! Ягодки отраженных в

лужах огоньков и лампад! Под той белой полосой дождливого

уличного неба. Там он опять получит в дар из рук творца эту

Богом созданную белую прелесть. Дверь отворит в темное

закутанная фугура. И обещание ее близости, сдержанной,

холодной, как светлая ночь севера, ничьей, никому не

принадлежащей, подкатит навстречу, как первая волна моря, к

которому подбегаешь в темноте по песку берега.

Юрий Андреевич бросил поводья, подался вперед с седла,

обнял коня за шею, зарыл лицо в его гриве. Приняв эту нежность

за обращение ко всей его силе, конь пошел вскачь.

На плавном полете галопа, в промежутке между редкими, еле

заметными прикосновениями коня к земле, которая все время

отрывалась от его копыт и отлетала назад, Юрий Андреевич,

кроме ударов сердца, бушевавшего от радости, слышал еще

какие-то крики, которые, как он думал, мерещились ему.

Близкий выстрел оглушил его. Доктор поднял голову,

схватившись за поводья, и натянул их. Конь с разбега сделал

раскорякой несколько скачков вбок, попятился и стал садиться

на круп, собираясь стать на дыбы.

Впереди дорога разделялась надвое. Около нее в лучах зари

горела вывеска "Моро и Ветчинкин. Сеялки, Молотилки". Поперек

дороги, преграждая ее, стояли три вооруженных всадника.

Реалист в форменной фуражке и поддевке, перекрещенной

пулеметными лентами, кавалерист в офицерской шинели и кубанке

и странный, как маскарадный ряженый, толстяк в стеганых

штанах, ватнике и низко надвинутой поповской шляпе с широкими

полями.

-- Ни с места, товарищ доктор, -- ровно и спокойно сказал

старший между троими, кавалерист в кубанке. -- В случае

повиновения гарантируем вам полную невредимость. В противном

случае, не прогневайтесь, пристрелим. У нас убит фельдшер в

отряде. Принудительно вас мобилизуем, как медицинского

работника. Слезьте с лошади и передайте поводья младшему

товарищу. Напоминаю. При. малейшей мысли о побеге церемониться

не будем.

-- Вы сын Микулицына Ливерий, товарищ Лесных?

-- Нет, я его начальник связи Каменнодворский.


* Часть десятая. НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ *


1


Стояли города, села, станки. Город Крестовоздвиженск,

станица Омельчино, Пажинск, Тысяцкое, починок Яглинское,

Звонарская слобода, станок Вольное, Гуртовщики, Кежемская

заимка, станица Казеево, слобода Кутейный посад, село Малый

Ермолай.

Тракт пролегал через них, старый-престарый, самый старый в

Сибири, старинный почтовый тракт. Он, как хлеб, разрезал

города пополам ножом главной улицы, а села пролетал не

оборачиваясь, раскидав далеко позади шпалерами выстроившиеся

избы, или выгнув их дугой или крюком внезапного поворота.

В далеком прошлом, до прокладки железной дороги через

Ходатское, проносились по тракту почтовые тройки. Тянулись в

одну сторону обозы с чаями, хлебом и железом фабричной

выделки, а в другую прогоняли под конвоем по этапу пешие

партии арестантов. Шагали в ногу, все разом позвякивая железом

накандальников, пропащие, отчаянные головушки, страшные, как

молнии небесные. И леса шумели кругом, темные, непроходимые.

Тракт жил одной семьей. Знались и роднились город с

городом, селенье с селеньем. В Ходатском, на его пересечении с

железною дорогой были паровозоремонтные мастерские,

механические заведения, подсобные железной дороге, мыкала горе

голытьба, скученная в казармах, болела, мерла. Отбывшие

каторгу политические ссыльные с техническими познаниями

выходили сюда в мастера, оставались тут на поселении.

Вдоль всей этой линии первоначальные Советы давно были

свергнуты. Некоторое время держалась власть Сибирского

временного правительства, а теперь сменена была по всему краю

властью верховного правителя Колчака.


2


На одном из перегонов дорога долго подымалась в гору. Обзор

открывавшихся далей все расширялся. Казалось, конца не будет

подъему и росту кругозора. И когда лошади и люди уставали и

останавливались, чтобы перевести дыхание, подъем кончался.

Впереди под дорожный мост бросалась быстрая река Кежма.

За рекой на еще более крутой высоте показывалась кирпичная

стена Воздвиженского монастыря. Дорога низом огибала

монастырский косогор и в несколько поворотов между задними

дворами окраины пробиралась внутрь города.

Там она еще раз захватывала край монастырского владения на

главной площади, куда растворялись железные, крашенные в

зеленую краску монастырские ворота. Вратную икону на арке

входа полувенком обрамляла надпись золотом: "Радуйся

живоносный кресте, благочестия непобедимая победа".

Была зима в исходе, Страстная, конец великого поста. Снег

на дорогах чернел, обличая начавшееся таяние, а на крышах был

еще бел и нависал плотными высокими шапками.

Мальчишкам, лазившим к звонарям на Воздвиженскую

колокольню, дома внизу казались сдвинутыми в кучу маленькими

ларцами и ковчежцами. К домам подходили величиной в точечку

маленькие черные человечки. Некоторых с колокольни узнавали по

движениям. Подходившие читали расклеенный по стенам указ

Верховного правителя о призыве в армию трех очередных

возрастов.


3


Ночь принесла много непредвиденного. Стало тепло, необычно

для такого времени. Моросил бисерный дождь, такой воздушный,

что казалось, он не достигал земли, и дымкой водяной пыли

расплывался в воздухе. Но это была видимость. Его теплых,

ручьями растекавшихся вод было достаточно, чтобы смыть дочиста

снег с земли, которая теперь вся чернела, лоснясь, как от

пота.

Малорослые яблони, все в почках, чудесным образом

перекидывали из садов ветки через заборы на улицу. С них,

недружно перестукиваясь, падали капли на деревянные тротуары.

Барабанный разнобой их раздавался по всему городу.

Лаял и скулил во дворе фотографии до утра посаженный на

цепь щенок Томик. Может быть, раздраженная его лаем, на весь

город каркала ворона в саду у Галузиных.

В нижней части города купцу Любезнову привезли три телеги

клади. Он отказывался ее принять, говоря, что это ошибка и он

такого товару никогда не заказывал. Ссылаясь на поздний час,

молодцы ломовики просились к нему на ночлег. Купец ругался с

ними, гнал их прочь и не отворял им ворот. Перебранка их тоже

была слышна во всем городе.

В час седьмЫй по церковному, а по общему часоисчислению в

час ночи, от самого грузного, чуть шевельнувшегося колокола у

Воздвиженья отделилась и поплыла, смешиваясь с темною влагой

дождя, волна тихого, темного и сладкого гудения. Она

оттолкнулась от колокола, как отрывается от берега и тонет, и

растворяется в реке отмытая половодьем земляная глыба.

Это была ночь на Великий четверг, день Двенадцати

евангелий. В глубине за сетчатою пеленою дождя двинулись и

поплыли еле различимые огоньки и озаренные ими лбы, носы,

лица. Говеющие прошли к утрене.

Через четверть часа от монастыря послышались приближающиеся

шаги по мосткам тротуара. Это возвращалась к себе домой

лавочница Галузина с едва начавшейся заутрени. Она шла

неровною походкою, то разбегаясь, то останавливаясь, в

накинутом на голову платке и расстегнутой шубе. Ей стало

нехорошо в духоте церкви и она вышла на воздух, а теперь

стыдилась и сожалела, что не достояла службы и второй год не

говеет. Но не в этом была причина ее печали. Днем ее огорчил

расклеенный всюду приказ о мобилизации, действию которого

подлежал ее бедный дурачок сын Тереша. Она гнала это

неудовольствие из головы, но всюду белевший в темноте клок

объявления напоминал ей о нем.

Дом был за углом, рукой подать, но на воле ей было лучше.

Ей хотелось побыть на воздухе, ее не тянуло домой, в духоту.

Грустные мысли обуревали ее. Если бы она взялась продумать

их вслух по порядку, у нее не хватило бы слов и времени до

рассвета. А тут, на улице, эти нерадостные соображения

налетали целыми комками, и со всеми ими можно было разделаться

в несколько минут, в два-три конца от угла монастыря до угла

площади.

Светлый праздник на носу, а в доме ни живой души, все

разъехались, оставили ее одну. А что, разве не одну? Конечно,

одну. Воспитанница Ксюша не в счет. Да и кто она? Чужая душа

потемки. Может, она друг, может, враг, может, тайная

соперница. Перешла она в наследство от первого мужнина брака,

Власушкина приемная дочь. А может, не приемная, а незаконная?

А может, и вовсе не дочь, а совсем из другой оперы! Разве в

мужскую душу влезешь? А впрочем, ничего не скажешь против

девушки. Умная, красивая, примерная. Куда умнее дурачка

Терешки и отца приемного.

Вот и одна она на пороге Святой, покинули, разлетелись, кто

куда.

Муж Власушка вдоль по тракту пустился новобранцам речи

говорить, напутствовать призванных на ратный подвиг. А лучше

бы, дурак, о родном сыне позаботился, выгородил от смертельной

опасности.

Сын Тереша тоже не утерпел, бросился наутек, накануне

великого праздника. В Кутейный посад укатил к родне,

развлечься, утешиться после перенесенного. Исключили малого из

реального. В половине классов по два года высидел без

последствий, а в восьмом не пожалели, выперли.

Ах какая тоска! О Господи! Отчего стало так плохо, просто

руки опускаются. ВсТ из рук валится, не хочется жить! Отчего

это так сделалось? В том ли сила, что революция? Нет, ах нет!

От войны это всТ. Перебили на войне весь цвет мужской, и

осталась одна гниль никчемная, никудышная.

То ли было в батюшкином дому, у отца подрядчика? Отец был

непьющий, грамотный, дом был полная чаша. И две сестры Поля и

Оля. И так имена складно сходились, такие же обе они были

согласные, под пару красавицы. И плотничьи десятники к отцу

ходили видные, статные, авантажные. Или вдруг вздумали они, --

нужды в доме не знали -- вздумали шести шерстей шарфы вязать,

затейницы. И что же, такие оказались вязальщицы, по всему

уезду шарфы славились. И всТ, бывало, радовало густотой и

стройностью, -- церковная служба, танцы, люди, манеры, даром

что из простых была семья, мещане, из крестьянского и рабочего

звания. И Россия тоже была в девушках, и были у ней настоящие

поклонники, настоящие защитники, не чета нынешним. А теперь

сошел со всего лоск, одна штатская шваль адвокатская, да

жидова день и ночь без устали слова жует, словами давится.

Власушка со приятели думает замануть назад золотое старое

времячко шампанским и добрыми пожеланиями. Да разве так

потерянной любви добиваются? Камни надо ворочать для этого,

горы двигать, землю рыть!


4


Галузина уже не раз доходила до привоза, торговой площади

Крестовоздвиженска. Отсюда в дом к ней было налево. Но каждый

раз она передумывала, поворачивала назад и опять углублялась в

прилегавшие к монастырю закоулки.

Привозная площадь была величиной с большое поле. В прежнее

время по базарным дням крестьяне уставляли ее всю своими

телегами. Одним концом она упиралась в конец Еленинской.

Другая сторона по кривой дуге была застроена небольшими домами

в один этаж или два. Все они были заняты амбарами, конторами,

торговыми помещениями, мастерскими ремесленников.

Здесь, в спокойные времена, бывало, за чтением

газеты-копейки восседал на стуле у порога своей широченной, на

четыре железных раствора раскидывавшейся двери,

грубиян-медведь в очках и длиннополом сюртуке, женоненавистник

Брюханов, торговавший кожами, дегтем, колесами, конской

сбруей, овсом и сеном.

Здесь на выставке маленького тусклого оконца годами

пылилось несколько картонных коробок с парными, убранными

лентами и букетиками, свадебными свечами. За оконцем в пустой

комнатке без мебели и почти без признаков товара, если не

считать нескольких наложенных один на другой вощаных кругов,

совершались тысячные сделки на мастику, воск и свечи

неведомыми доверенными неведомо где проживавшего свечного

миллионера.

Здесь в середине уличного ряда находилась большая в три

окна колониальная лавка Галузиных. В ней три раза в день

подметали щепяшийся некрашеный пол спитым чаем, который пили

без меры весь день приказчики и хозяин. Здесь молодая хозяйка

охотно и часто сиживала за кассой. Любимый ее цвет был

лиловый, фиолетовый, цвет церковного, особо торжественного

облачения, цвет нераспустившейся сирени, цвет лучшего

бархатного ее платья, цвет ее столового винного стекла. Цвет

счастья, цвет воспоминаний, цвет закатившегося

дореволюционного девичества России казался ей тоже

светлосиреневым. И она любила сидеть в лавке за кассой, потому

что благоухавший крахмалом, сахаром и темнолиловой

черносмородинной карамелью в стеклянной банке фиолетовый

сумрак помещения подходил под ее излюбленный цвет.

Здесь на углу, рядом с лесным складом стоял старый,

рассевшийся на четыре стороны, как подержанный рыдван,

двухэтажный дом из серого теса. Он состоял из четырТх квартир.

В них было два входа, по обоим углам фасада. Левую половину

низа занимал аптекарский магазин Залкинда, правую -- контора

нотариуса. Над аптекарским магазином проживал старый

многосемейный дамский портной Шмулевич. Против портного, над

нотариусом, ютилось много квартирантов, о профессиях которых

говорили покрывавшие всю входную дверь вывески и таблички.

Здесь производилась починка часов и принимал заказы сапожник.

Здесь держали фотографию компаньоны Жук и Штродах, здесь

помещалась гравировальня Каминского.

Ввиду тесноты переполненной квартиры молодые помощники

фотографов, ретушер Сеня Магидсон и студент Блажеин соорудили

себе род лаборатории во дворе, в проходной конторке дровяного

сарая. Они и сейчас там, по-видимому, занимались, судя по

злому глазу красного проявительного фонаря, подслеповато

мигавшего в оконце конторки. Под этим оконцем и сидел на цепи

повизгивавший на всю Еленинскую песик Томка.

"Сбились всем кагалом", -- подумала Галузина, проходя мимо

серого дома. -- "Притон нищеты и грязи". Но тут же она

рассудила, что неправ Влас Пахомович в своем юдофобстве. Не

велика спица в колеснице эти люди, чтобы что-то значить в

судьбах державы. Впрочем, спроси старика Шмулевича, отчего

непорядок и смута, изогнется, скривит рожу и скажет,

осклабившись: "Лейбочкины штучки".

Ах, но о чем, но о чем она думает, чем забивает голову?

Разве в этом дело? В том ли беда? Беда в городах. Не ими

Россия держится. Польстившись на образованность, потянулись за

городскими и не вытянули. От своего берега отстали, к чужому

не пристали.

А, может быть, наоборот, весь грех в невежестве. Ученый

сквозь землю видит, обо всем заранее догадается. А мы когда

голову снимут, тогда шапки хватимся. Как в темном лесу. Оно

положим не сладко теперь и образованным. Вон из городов

погнало бесхлебье. Ну вот и разберись. Сам чорт ногу сломит.

А все-таки то ли дело наша родня деревенская? Селитвины,

Шелабурины, Памфил Палых, братья Нестор и Панкрат Модых? Своя

рука владыка, себе головы, хозяева. Дворы по тракту новые,

залюбуешься. Десятин по пятнадцати засева у каждого, лошади,

овцы, коровы, свиньи. Хлеба запасено вперед года на три.

Инвентарь -- загляденье. Уборочные машины. Перед ними Колчак

лебезит, к себе зазывает, комиссары в лесное ополчение

сманивают. С войны пришли в Георгиях, и сразу нарасхват в

инструктора. Хушь ты с погонами, хушь без погон. Коли ты

человек знающий, везде на тебя спрос. Не пропадешь.

Однако пора домой. Просто неприлично так долго женщине

разгуливать. Добро бы у себя в саду. Да там развезло, увязнешь

в грязи. Как будто маленько отлегло.

И окончательно запутавшись в рассуждениях и потеряв их

нить, Галузина подошла к дому. Но перед тем как переступить

его порог, она в минуту топтания перед крыльцом еще охватила

мысленным взором много всякой всячины.

Она вспомнила теперешних верховодов в Ходатском, о которых

имела близкое представление, политических ссыльных из столиц,

Тиверзина, Антипова, анархиста Вдовиченко-Черное знамя,

здешнего слесаря Горшеню Бешеного. ВсТ это были люди себе на

уме. Много они на своем веку перебаламутили, что-то верно

опять замышляют, готовят. Без этого не могут. Жизнь провели

при машинах и сами безжалостные, холодные, как машины. Ходят в

коротких, поверх фуфаек, пиджаках, папиросы курят в костяных

мундштуках, чтобы чем не заразиться, пьют кипяченую воду.

Ничего не выйдет у Власушки, эти всТ перевернут по-своему,

всегда поставят на своем.

И она задумалась о себе. Она знала, что она женщина славная

и самобытная, хорошо сохранившаяся и умная, не плохой человек.

Ни одно из этих качеств не встречало признания в этой

захолустной дыре, да и нигде, может быть. И непристойные

куплеты о дуре Сентетюрихе, известные по всему Зауралью, из

которых можно было привести только начальные строчки:


Сентетюриха телегу продала,

На те деньги балалайку завела,


а дальше шли скабрезности, в Крестовоздвиженске пелись, как

она подозревала, с намеком на нее.