Geum.ru

Министерство образования и науки российской федерации курский государственный университет

Вид материалаКнига

Содержание


Физической картины мира
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
открывание взору созерцателя некоторых вечных истин, а как деятельность субъекта по созданию и перестройке объекта из материала, получаемого от внешних воздействий или производимого самим субъектом» [Мануйлов 2001]. Субъект «не должен показывать то, что он увидел в фигуре, или же исследовать её чистое понятие и из него как бы прочитывать его свойства, но должен показывать [доказывать] посредством того, что он сам a priori мысленно вложил и представил согласно понятию ([то есть] посредством конструкции [понятия]); и что для того, чтобы твёрдо знать что-либо a priori, он не должен приписывать вещи ничего, кроме того, что необходимо следует из вложенного им самим в неё сообразно его понятию» [Мануйлов 2001:  33–34]. Таким образом, «свойства и отношения математических объектов не существуют в некотором трансцендентном платонистском мире идей, но приписываются объекту в акте синтетического суждения a priori по правилам рассудка» [Мануйлов 2001:  33]. Это приводит к мысли о рассмотрении философских суждений не как интуитивных, а как дискурсивных [Мануйлов 2001:  33] (например, понятие «причинность» и основанный на этом понятии закон природы).

К современным направлениям обоснования научного знания наиболее близкими к кантовской «конструкции понятия» относятся концепция «финитного вывода» Д. Гильберта [Breitkopf 1968]. Финитность научной системы, понимаемая ещё Фихте как «возможность возвращения к своему основоположению» [Фихте 1993: 38], в процессе физического познания предполагает как минимум две взаимодополняющие друг друга познавательные процедуры.

Первая познавательная процедура заключается в выявлении фундаментальных принципов (представлений), большей частью неявно, предпосылочно присутствующих в самом эмпирически познаваемом факте. Именно такого рода познавательные процедуры, по нашему мнению, лежат в основе синтеза физической картины мира. Процесс выявления принципов обусловлен такими нормативными установками, как относительная независимость математического знания от физического и необходимость нахождения референтов в объективной реальности, представленных индивидуальными физическими объектами, математическому знанию.

Вторая познавательная процедура заключается в осознанном (логически обусловленном) использовании принципов, составляющих физическую картину мира, при построении конкретных физических теорий, то есть теоретическом синтезе. Логико-гносеологическая взаимосвязь этих процедур, в противовес субъективно-идеалистическому предположению Фихте, сделанному в отношении самосознания [Фихте 1993], возможно, определяется тем, что в познавательном акте одновременно конструируется и субъект, и объект деятельности (a priori сопоставляется понятию единичный объект в чистом неэмпирическом созерцании [конструкции понятия]), определяя продуктом своей деятельности – картину мира.

Возможность «конструировать понятие у Канта предполагает три важнейшие познавательные способности:  1) рассудок – спонтанная, самопроизвольная деятельность разума по образованию понятий и высказывательных форм для синтетических суждений, которая регулируется правилами, наиболее общим выражением которых является Лейбницевский объединенный закон тождества–непротиворечия – исключённого третьего – достаточного основания; 2) созерцание (Anschauung) – способность получать представления, поскольку они каким-либо образом возбуждены, аффицированы внешними предметами или деятельностью рассудка; эту способность Кант называет также чувственностью (Sinnlichkeit) и различает эмпирическое и чистое созерцание (в эмпирическом созерцании предмет строится из материала ощущений, доставляемого нашими органами чувств в опыте; в чистом созерцании субъект представляет формы всех явлений опыта – пространство и время – как единичные созерцания:  такое представление составляет необходимое условие возможности любого опыта, но само является независимым от опыта, от эмпирических переживаний, хотя обнаруживается только в эмпирических объектах); 3) продуктивная и репродуктивная сила воображения [productive und reproductive Einbildungskraft] – способность, синтезирующая активность, деятельность рассудка и восприимчивость созерцания; способность создавать в созерцании представление единичных предметов согласно правилам рассудка из эмпирических данных – в апостериорном созерцании, или из чистых интуиций пространства и времени – в априорном созерцании» [Мануйлов 2001:  41–42].

Использование только рассудка как познавательной способности, обусловливающей формально-логические рассуждения о предмете, не предполагает достоверного знания о действительном существовании предмета, которое, по Канту, может быть дано субъекту только в созерцании. Картина мира возникает лишь при условии синтеза рассудка и созерцания. Созерцание как непрерывный процесс воспроизводства восприятия предмета Кант называет продуктивной и репродуктивной силой воображения, которая регулируется правилами трансцендентальной логики. Последние определяют специфику перехода от предметов к различным схемам действий в процессе абстракции. Вместе с тем, сопоставляя некоторый предмет в созерцании, мы «конструируем понятие» на основе правила синтеза многообразного, которому может быть представлена трансцендентальная схема, по сути являющаяся созерцанием a priori. Абстракция, таким образом, есть обратная операция к конструированию понятия. Логические функции рассудка фиксируются всеобщими понятиями, составляющими условия всякого возможного опыта, – то есть категориями.

Категории обеспечивают возможность применения понятий логики к предметам чувственного созерцания на основе сопоставления каждой категории трансцендентальных схем силы воображения. «Трансцендентальная схема есть способ, который силой воображения сопоставляет понятию его образ в созерцании как представляемый во времени, в развёртывании процесс синтеза многообразного при конструировании понятия (то есть при построении конструкции понятия – подпадающего под понятие предмета, являющегося чистым созерцанием a priori)» [Мануйлов 2001].

Наглядное представление трансцендентальная схема получает в образах пространственного созерцания [Кант 1993]. Математическое конструирование понятия происходит, по Канту, посредством транцендентальных схем качества, употребление которых состоит в конструировании интенсивных величин (например, непрерывная температурная кривая для интенсивной величины – температуры) и количества, употребление которых заключается в конструировании эмпирических понятий как экстенсивных величин (например, последовательное объединение частей в целое при конструировании протяженной величины или прибавлении числа) [Мануйлов 2001:  47–48].

Таким образом, кантовский принцип активности субъекта в познании, согласно которому мы можем иметь наиболее достоверное знание об объекте лишь в том случае, если можем построить его в уме с помощью присущих нам конструктивных способностей или вызвать его из его причин, позволяет нам определить деятельную роль картины мира. Сходные мысли высказывал Шеллинг, полагая, что «философствовать о природе – значит творить природу… Мы знаем природу только как деятельность…» [Цит. по:  Огурцов 1995:  84]. По сути, целостность природы и объяснялась им существованием одной и той же организации, понимаемой как «остановленный в своем движении поток причин и действий» [Шеллинг 1998:  137]. Вместе с тем, Фейербах подчёркивал, что только «природа есть первоначальное первое и последнее существо, за пределы которого мы не можем выйти, не теряясь в области… беспредметной спекуляции…» [Фейербах 1955:  583]. Многокачественный мир Фейербаха представляет собой материальное целое, в котором органическая и неорганическая природа взаимосвязаны.

Причинность и субстанциональность, а также одновременное взаимодействие этих категорий в физической картине мира характеризуют формы её категориального синтеза, выводимые из исходных принципов как фундаментальных основоположений. Активность сознания с необходимостью выступает здесь источником всех категориальных форм, обусловливая ощущение к рефлексии, посредством которого развёртывание теоретического знания означало бы последовательность его развития от созерцания рефлексии (специфического абстрагирования, своего рода рациональной катафатики) к рефлексии о созерцании (конструкции понятия). Эту способность рассудка можно описать как «закреплённую разумом силу воображения, или же, как разум, снабжённый объектами через силу воображения» [Фихте 1993:  228]. Способность перехода от созерцания к преобразованному созерцанию посредством понятийного мышления Г. Рейхенбах отмечает следующим образом:  «Человеческий разум обладает способностью, так сказать, «перехитрить» визуальные образы с помощью абстрактных понятий и после этого продуцировать новые образы» [Рейхенбах 2003:  67]. Стало быть, если «сделать объектом рефлексии… акты созерцания, то возникает образ» [Огурцов 1995:  69].

При выявлении онтологического и гносеологического статуса категориальных форм, их роли в системе онтологических утверждений и конструктивных допущений мы имеем представление о таком пространственно-временном континууме, между параметрами которого существует строгая взаимосвязь и внутренняя согласованность. Такая система и формирует определённую, в частности физическую, картину мира. Актуальность анализа её действительного соответствия реальной действительности в аспекте проблемы единства идеального и реального была поставлена ещё Шеллингом в «учении о потенции в природе» [Шеллинг 1936:  13].

Действительно, при построении весьма сложных физико-математических моделей, выходящих далеко за рамки примитивного эмпиризма, оказывается недостаточно исключительно только лишь результатов регрессионного анализа экспериментальных данных. При глубоком и детальном описании исследуемых физических объектов возникает необходимость в привлечении некоторых дополнительных основополагающих понятий (основных принципов). Причём корректность использования подобных принципов в известной степени не может быть доказана в рамках базирующейся на них научной дисциплины. Таким образом, возможность конструирования физической картины мира идеализированным субъектом определяется отчасти его способностью осуществления иерархии синтеза информации исходя из произвольных аксиом (αξιωμα или αξιουν – термин Аристотеля), то есть предположений, не требующих доказательств. Иными словами, соответствующие принципы имеют характер неких правдоподобных гипотез, априорно постулируемых как самоочевидные. Указанные постулаты и составляют аксиоматику основанной на них науки. В историческом развитии аксиоматического метода выделяют три стадии. Первая стадия относится к античной математике («Начала» Евклида), вторая связана с исследованием непротиворечивости неэвклидовых геометрий (Лобачевский–Больяй) и третья начинается применением математической логики в аксиоматических построениях. По сути, последняя стадия аксиоматизации теории переходит в её формализацию.

С точки зрения современного понимания, фундаментальные понятия в аксиоматической теории включены в систему принципов, которые должны удовлетворять требованию полноты и независимости. Полнота теории в отношении её принципов обусловливает их достаточность для доказательства или опровержения предложения, которое можно сформулировать в данной теории. Независимость принципов обусловливает невыводимость любого принципа из других, что в формальном смысле указывает и на их непротиворечивость, связанной с процедурой интерпретации. В этом смысле, процесс интерпретации представляет собой достижение синтетического знания путём успешного сопоставления различных аксиоматизированных теоретических систем.

«Аксиоматизация» же физики, как известно, восходит к идеям Д. Гильберта [Гильберт 1948:  365–388] и «смысл её, видимо, состоит не в том, чтобы подчинить физику математике, а в том, чтобы дать физическим теориям математическое обоснование» [Мугибояси 1982:  487]. Этот подход основан на метатеоретическом допущении, что любая система мышления покоится на несводимых друг к другу постулатах, принимаемых на веру. Тогда все следствия из манипуляций гносеологического субъекта с данными, извлечёнными из внешней реальности или из собственной памяти, являются лишь разработкой, комбинированием и вариациями на темы исходных постулатов. При использовании достаточно сложных методов, можно добраться до исходных постулатов, которые мотивируют, направляют и определяют работу ума. Здесь можно сделать ещё одно метатеоретическое допущение, состоящее в том, что если выявлен весь набор базовых постулатов, то это даёт возможность объяснить природу их порождения. Таким образом, допустимо говорить и о конструктивности подобных теорий как одном из подвидов содержательной метатеоретической конструктивности всего научного знания [Мануйлов 2003:  104–121], концептуальной структуры.

Вместе с тем задачи выделения конструктивного содержания, а значит и гносеологических оснований конструктивности [Мануйлов 2003:  104–121] аксиоматической теории решаются другими методами, нежели в самих конструктивных теориях. Поскольку конструктивные теории используют подход, сводимый к предположению, что системы мышления сводятся из интуитивного, сущностно непознаваемого субстрата ментальных операций [Гильберт 1948], то с этих позиций принято считать, что новые виды мышления проистекают из неизвестных источников и что ближе мы не способны подойти к основным допущениям, на базе которых работают системы мысли. Иными словами, конструктивные теории (по Гейтингу) обосновываются генетическим путём, то есть объект такой теории строится непосредственно генетическим способом, а его существование обосновывается процессом его построения. При выделении конструктивности в аксиоматических теориях для обоснования существования объекта необходимо доказательство непротиворечивости самой аксиоматической теории. Отметим, что сам принцип непротиворечивости, лежащий в основе формально-логических систем, не следует рассматривать как онтологический или гносеологический принцип. Он имеет силу лишь для систем готового знания и поэтому не противопоставляется принципу единства противоположностей. А специфика выделения конструктивности подобных систем указывает нам на то, что гносеологические основания конструктивности в аксиоматических теориях могут быть выявлены только непосредственно при решении задачи метатеоретического обоснования.

Отмечая известную интенцию аксиоматиков о построении логики и геометрии на нескольких системах аксиом, отвечающих формалистским методам полноты, независимости и непротиворечивости, заметим, что идеальный перечень грамматических предложений ещё не найден. Н. Бурбаки отмечал, что логическое упорядочивание, связанное с аксиоматизацией, – лишь одна её сторона «и притом наименее интересная». По сути, аксиоматический метод никакого отношения к математике не имеет, а лишь «учит нас… находить общие идеи, скрывающиеся за деталями, присущими каждой из рассматриваемых теорий…, подвергать их исследованию» [Бурбаки 1963:  248]; методологическая значимость такого рода обоснования в физике тщательно проанализирована, например, в работе С. С. Хорунжий [Хорунжий 1984]. Под «нахождением общих идей» нами понимается теоретические процедуры, которые посредством разнообразных формализмов, применяемых в аксиоматическом методе, позволяют нащупывать наличие взаимосвязи между казавшимися ранее разобщенными теориями. Таким образом, специфика интерпретаций аксиоматических теорий обусловлена философским эвристическим принципом взаимодействия элементов знания, согласно которому, новое знание продуцируется в результате взаимодействия структурных элементов науки.

Вместе с тем, понимая синтез физической картины мира более широко, нежели это представлено только аксиоматиками (формалистами) или конструктивистами, выделим промежуточные позиции между этими подходами, которые допускают существование обеих возможностей, где каждая вносит свой вклад в интегративное знание. Это позволяет выбрать такой способ мышления, который будет использоваться субъектом формального анализа и синтеза после того, как выбраны основные конструктивные допущения. Этим, разумеется, не исчерпываются все способы мышления. Некоторые из них продолжают опираться на известные методы, источники и сферы применения.

С метатеоретической позиции синтез физической картины мира обеспечивает выбор определённых формализуемых стилей научной мысли из всего универсума конструктивных возможностей. Такая позиция не утверждает, что происхождение исходных принципов может быть точно установлено. Однако при обнаружении подобных конструктивных допущений можно построить соответствующее множество правил их комбинирования для ограниченного использования в пределах выбранной физической теории с тем, чтобы достичь внутренне согласованных результатов. Такое построение определяет специфику ограничения интегральной системы мышления в процессе синтеза физической картины мира основными конструктивными допущениями, которые одновременно являются и методом определения её границ. Действительно, контакт с внешней реальностью предъявляет особые требования, которые могут и отличаться от тех, что может задавать ум в соответствии со своими особенностями.

Это возвращает нас к мысли о том, что разделение идей на представимые в виде «телесного образа» и мыслимые в понятии («чистое разумение» – pure intellection) [Арно 1991:  32–33], – является одной из основных эпистемологических проблем логики и математики, обусловливающей как методы систематизации знаний (опирающиеся на логику), так и эвристические методы (опирающиеся на математику). Вместе с тем соединение геометрии с логикой становится гибридом двух взаимоисключающих начал – образного (представление) и языкового (понятие). Из письма Архимеда к Эратосфену известно, что в Древней Греции под правильные формулы площадей и объемов геометрических фигур и тел, найденных каким-нибудь конструктивным путём, обязательно подводили аксиоматико-дедуктивную базу, иначе софисты не признали бы их. Таким образом, формализм логики ещё в древние времена ставит под контроль познавательный процесс, претендуя на роль эпистемологии, метанауки, подтверждающей лишь верность найденных ранее геометрических соотношений [Акимов 2005:  78].

Несмотря на острое желание избегать двусмысленности в терминологии, формалисты всё же не могут не принять «положение, к которому мы приходим путём рассмотрения… идеи, за принцип, не нуждающийся в доказательствах и требующий, самое большее, разъяснения и некоторых дополнительных замечаний» [Арно 1991:  335], например в случае построения перпендикуляра. Именно поэтому, Н. Бурбаки ассоциативно связывает аксиоматический метод не с каркасом формальной логики, «скелетом, лишённым жизни», а с «питательным соком организма в полном развитии», инструментом исследования [Бурбаки 1963 :  259]. Напомним, что Н. Бурбаки предложил программу построения математики как целостной системы знаний. Им было показано, что в основании математики лежат три независимые порождающие структуры – алгебраическая, топологическая и структура порядка. Подразумевается при этом, что при уточнении языка и логических средств в решении задач выделения конструктивного содержания аксиоматизированной теории выявляются сомнительные способы образования понятий, приводящие к антиномиям, и налагаются определённые ограничения на средства образования понятий, устраняющие саму возможность формулирования антиномий. Аналогичная задача может быть поставлена и в физике, смысл которой состоит в том, чтобы свести всё многообразие фундаментальных физических законов, понятий и величин к одной универсальной физической структуре, имеющей смысл особой скрытой симметрии мира физических объектов.

При выделении конструктивности в аксиоматических теориях для обоснования существования объекта необходимо доказательство непротиворечивости аксиоматической теории. Подобное доказательство непротиворечивости может быть проведено путём построения модели данной теории в другой (тогда проблема непротиворечивости переносится на вторую теорию) или путём прямого доказательства непротиворечивости формы данной аксиоматической теории (её синтаксиса) в метаматематике. Исключая подобные антиномии между различными моделями конструктивного знания, «подводя общий знаменатель», приверженец формы называет это «основанием» конкретной науки или её «фундаментальными принципами». Впервые методологические критерии непротиворечивости, логической независимости и полноты (аксиоматизируется столько, чтобы определить всеобщность)к аксиоматической базе теории предлагал Дэвид Липсид.

Вместе с тем в качестве недостатка неаксиоматизированных теорий мы выделяем отсутствие признаков чётко установленной структуры. Аксиоматизация, конечно, позволяет устранить этот недостаток, отграничивая исходные термины и предложения (неопределяемые понятия и аксиомы) от следствий (производных понятий). В аксиоматических системах могут быть использованы различные знаковые системы, которые по используемому языку можно подразделить на элементарные (содержат переменные самого низкого типа) и неэлементарные (использующие язык с гораздо более сильными выразительными средствами) [Мостовский 1954:  3–38]. И если результатом философского конструирования являются идеи, то результаты математического конструирования оказываются лишь символами идей – их ещё необходимо осмыслить как образы идей. Вся современная наука опирается именно на такие абстрактные аксиоматические системы. Ведь для изучения систем объектов самой разнообразной природы абстрактные аксиоматизированные теории как нельзя лучше допускают возможность плюралистического осмысления воспринимаемых идей посредством бесчисленного множества различных содержательных интерпретаций. Иными словами, именно в силу этой крайней отвлечённости «бескачественной, вне-содержательной смысловой структуры» [Лосев 1997:  49] под неё может быть подведена всякая реальность.

Не только геометрия, но и физика подчиняется логике, которая образует как бы её отдельные разделы. Однако знание логики не тождественно математическому знанию. Математик не обязан объяснять свои действия, выдавая решения. Ведь решение подобного рода задач им осуществляется на фоне энциклопедических знаний, а не осознанных логических суждений. Но для физика-экспериментатора принципиально более важны знания о конкретных предметах и умение строить адекватные объективной действительности модели, чем знание общих принципов и умение доказывать непротиворечивость аксиоматических и теоретических предложений. В частности, именно на это обстоятельство указывали авторы «Логики Пор-Рояля», критикуя «Физику» Аристотеля «…не в том, что она ложна, а напротив… она… истинна и учит нас … тому, чего и так невозможно не знать» [Арно 1991:  26].

В символическом переосмыслении приобретённых, усвоенных знаний непосредственные математические и физические представления часто искажаются, вследствие чего наглядность модели «как представление физической системы… не имеет отношения к семантике той теории, к которой она, в конечном счете, соотносится. Наглядность становится благоприятной психологической случайностью, а не научной необходимостью» [Бунге 1975:  180]. Искажение такого плана, на наш взгляд, объясняется, в частности, в рамках коммуникативной функции языка. Понятийно-словесная оболочка последней может иметь реакцию психолингвистической деятельности общественного человека. Действительно, использование классических представлений и методов для квантовой физики находит в рамках копенгагенской интерпретации лингвистическое оправдание, которое, в общем, выходит за пределы самой физики:  оно признаётся одновременно и неизбежным в силу нашей языковой определённости (психосфере макроскопического субъектаей й языковой определённости ()оторое в общем выходит за пределы самой физики: оно признаётся одновременно и неизбежным в сил), и ограниченным, в силу того что объекты микромира вовсе не обязаны соблюдать традиции наших языков (если бы мы «жили» в мире микрочастиц, наша психосфера была бы совершенно иной). Лишь в рамках соответствующего психосфере индивида языкового контекста происходит понимание несоразмерных субъекту и непосредственному его окружению фрагментов объективной действительности. Таким образом, лингвистический круг в квантовой механике – лишь частный пример общей познавательной ситуации; они присущи и всей физике и развитию человеческого познания вообще [Панченко 1981:  189–195].

Вместе с тем в вопросах теоретического осмысления эмпирического уровня выделяют по меньшей мере два языковых слоя, различных по своим гносеологическим функциям. Первый представляет собой слой интерпретирующей теории, терминами которой осмысливаются факты, а второй – слой объясняющей теории. Например, в квантовомеханическом эксперименте с прохождением квантовых объектов через экран с щелями, классическая теория выполняет гносеологическую функцию интерпретирующей теории, а квантовая теория носит объясняющий характер, давая описание явлений на уровне их сущности, используя концепт знания, не выразимый собственно в терминах интерпретирующих физических теорий. Описанная ситуация характерна для многих областей познания. Например, при анализе явления красного смещения в астрофизике специальная теория относительности перенимает гносеологическую функцию волновой оптики (при анализе экспериментальной ситуации в опытах Майкельсона–Морли) как теории интерпретирующей, а сущность этого эффекта раскрывают общая теория относительности, теория гравитации в плоском пространстве-времени или иных альтернатив гравитационной теории А. Эйнштейна.

Таким образом, значимость субъективной оценки реальных явлений и процессов, пребывающих в нашем сознании прежде всего в виде представлений, образов или моделей, минимализируется, в то время как вышеупомянутые модели приобретают объективную значимость. Вследствие этого обладающий способностью такого осмысления (синтеза) идеализированный субъект не только конструирует, но и постоянно уточняет физическую картину мира путём рассмотрения содержащейся в этом знании объективированной экстенсиональной абстракции как устранённой неопределённости в достижении целей сознания. Полученный образ реальности характеризует собой скорее не ясное представление вещи, а лишь объективированную способность ориентироваться в ситуации. По сути, данная познавательная ситуация ещё раз отражает «фиксированное Парменидом различие и несоизмеримость логического понятия и чувственного представления:  мыслимое немыслимо, представимое непредставимо» [Мороз 2005:  21]. Таким образом, даже в математическом естествознании содержательное мышление не может быть полностью формализовано.

Такому выводу побуждает, в частности, метаматематический анализ процесса аксиоматизации в XX веке. Знакомство с теоремой Курта Гёделя (1931 г.) о принципиальной неполноте богатых по выразительным возможностям формализованных систем первого порядка [Гёдель 1967:  299–304] приводит к следствию, что доказательство непротиворечивости каждой такой формализованной системы (теории) К должно использовать невыразимые в К идеи или методы. Неполнота формализма указывает в содержательной математической теории на возможность существования истинного предложения, не доказуемого с помощью аксиом формальной теории, формализующую эту содержательную теорию. Даже присоединив данное предложение в качестве аксиомы в более богатой формальной системе, мы не устраним вероятность построения в этой системе аналогичного недоказуемого предложения, и, таким образом, всегда сохраняется некий «неформализуемый остаток», что обусловливает гносеологическое предпочтение элементарным теориям. То есть, финитное расширение аксиом не может сделать систему полной. В этом положении мы усматриваем принципиальную неоднородность науки, которая продуцирует синтетическое знание согласно эвристическому принципу взаимодействия элементов знания. Д. Гильберт, все авторы и исследователи этих теорий уверены в их непротиворечивости. Но её доказательство для многих известных теорий пока не найдено, а для таких, как исчисление FA арифметики Пеано, при использовании теоретико-множественной индукции доказательства выглядят весьма громоздкими [Крайзель 1988].

Сомнения в величии и универсальности результатов о неполноте и особенно следствий из них при распространении этих теорем на все известные теории при любых построениях, высказанные, в частности, А. Н. Колмогоровым, позволяют допустить наличие диалектического противоречия между содержательным и формальным знанием, разрешение которого в каждый период развития науки приводит к совершенствованию методов формализации [Кузичев 2004]. Такое противоречие, по сути, является следствием выявления экзистенциальной потребности нашего Я–бытия, которая появляется с первым произнесённым нами словом как стремление довести до нашего сознания то, что прочувствованно и чему верят, понять его, включить его в категории нашего мышления (отрезав от непосредственности), относящиеся к целостности реальностей и нашего Я–бытия в них так, как говоря метафорически, многоугольник к кругу в отношении их несоизмеримости. И по сути, диалектика этимологически и означает искусство мысленно-речевого диалога, со времён Сократа превратившееся в открытый в бесконечность, свободный диалог [Мороз 2005:  18], обусловливающее познание как дискурсивное применение разума согласно понятиям. Иными словами, подобные «теории могут иметь гносеологические основания конструктивности, если затем интерпретируются как теория человеческой познавательной деятельности» [Мануйлов 2004:  57].

Вместе с тем, даже попытка построения единой модели мироздания не обязательно предполагает столкновение с гёделевской трудностью; всё-таки любую широко задуманную формально построенную систему и, тем более, философски звучащую, мы воспринимаем достаточно иррационально, так как используем смыслы, размытые по семантическому континууму. В данном случае, несмотря на обращение к языку математики и теоретической физики, единая модель мироздания неизбежно приобретает некоторую метафоричность как дополнительная функция «сглаживания многоугольных конструкций» нашего мышления в соотнесении к «сферическим линиям целостной реальности» и нашего Я–бытия в них. Это обстоятельство, конечно, не умаляет важность построения формализованных языков вообще. И поскольку «формализованная система, выступающая в качестве языка науки, не может считаться совершенно адекватной системе объектов, ибо некоторые содержательно истинные предложения не могут быть получены средствами данного формализма, стало быть, формализация языка науки не избавляет, а напротив, предполагает содержательные моменты в построении языковой системы» [Ракитов 1971:  111–112]. Ведь как только мы научились автоматизировать некоторую часть нашего математического мышления, у нас сразу же появляется понимание, как выйти за его пределы. Это свидетельствует о том, что «математическое понимание содержит определённые элементы, которые не могут быть полностью сведены к вычислительным методам» [Пенроуз 2003: 12]. И вместе с тем, достаточно очевидно, что «действиям, направленным на организацию вывода в фиксированном исчислении и действиям, направленным на изучение исчисления с целью его видоизменения соответствуют два различных познавательных механизма, работающих попеременно (реципрокно)» [Маслов 1982: 8].

Сходным образом, физическая картина мира может выражаться в совокупности теоретических моделей, являясь специфическим продуктом их синтеза. Представление о синтезе как динамике (процессе) обусловлено всем процессом познания, в котором одно из сущностных свойств самого знания предполагает постоянную интенцию к обновлению и преобразованию, поскольку «каждая ступень в развитии науки прибавляет новые зерна…» [Ленин 1965: 29] в развивающийся интегративно-синтетический образ реального мира. Иными словами, всякое знание есть, в сущности, конструктивный процесс, предполагающий познавательную деятельность субъекта познания по овладению объектом познания. При гносеологической интерпретации физической картины мира те конструкции, операции, допускаемые в ней, обусловливающие её синтез, истолковываются как действия, совершаемые идеализированным субъектом в процессе получения физического знания. Таким образом, в физическом познании финитность интуитивного применения разума осуществляется посредством конструкций понятий, то есть синтеза в созерцании.

Несмотря на то, что с одной стороны истинное знание является адекватным отражением в сознании познающего индивида, при объективной взаимосвязи когнитивного и ценностного, оно есть результат осознанной познавательной деятельности. Абсолютизирование последнего положения, по-видимому, и позволило Шеллингу сформулировать принцип чистого конструирования бытия посредством, так называемой, «интеллектуальной интуиции», обосновывая мнение, будто «наука лишь поспешает за тем, что уже оказалось доступно искусству» [Шеллинг 1936:  387]. «Интуиция» так же меняется как и всё человеческого знание, и каждая новая теория строится на всё более богатом «интуитивном» материале. Понять внутреннюю конструкцию природы, таким образом, можно лишь потому, что человек обладает способностью вторгаться в природу, заставлять её действовать в определённых условиях. В этом и предполагается суть экспериментирования, понимаемого в широком смысле как «создание явлений», потому «мы знаем только то, что производим сами» [Шеллинг 1998:  91]. Но тогда наука способна увести нас лишь к безграничному увеличению частностей, в котором мы не постигаем целого. Кроме того, «…описание… результатов наблюдений должно производиться на понятном языке…, усовершенствованном путём применения обычной физической терминологии. Это есть требование логики, так как под словом «эксперимент» мы можем разуметь единственно только процедуру, о которой мы можем сообщить другим, что нами проделано и что мы узнали» [Бор 1971:  528].

Сходные мысли об утрате наукой смысла целого были характерны для высказываний известного естествоиспытателя Х. К. Эрстеда. Эксперимент приобретает, по сути, неадекватную форму конструирования, и возникает необходимость дополнить естествознание спекулятивной физикой – натурфилософией, которая, как и «философия, позволяет мыслить свой предмет не как объект, а как субъект, аналогичный тому, который мы ощущаем в самих себе как собственное я… во всей его полноте… отдавая себе отчёт в том, что явленная его часть, т.е. познаваемая, несоизмерима… с неявленной» [Мороз 2005:  24]. Вместе с тем Л. Фейербах подчёркивал, что, несмотря на то, что «в мышлении… я тождественен сам с собою… когда дело идёт о бытии предмета … я должен выслушать свидетелей, отличных от меня… свидетели суть чувства» [Фейербах 1936:  59–60]. Попытку решения проблемы о возможности трансформации субъективной диалектики сознания в объективно-идеалистическую диалектику природы мы находим у йенского романтика XVIII века Фридриха фон Гарденберга (1722–1801), писавшего под псевдонимом Новалис. Испытав влияние «Наукоучения» Фихте, Новалис создал учение, «основной тезис которого – утверждение дискретности мира и одновременно нерасчленённости его стихийной подосновы, вследствие чего мир следует понимать как единое органическое целое» [Мороз 2005:  163].

Необходимость подобной трансформации в философии природы Г. Гегель актуализировал в связи с необходимостью разрешения противоречия, присущего теоретическому отношению к природе:  «Мысля предметы, мы тем самым превращаем их в нечто всеобщее; вещи в действительности единичны» [Гегель 1975: 10]. Поэтому «задачей натурфилософии является поиск абсолютной предпосылки и универсального принципа, из которого возможно дедуцировать все явления природы и тем самым достичь знания, совпадающего с конструкцией самой природы. Это и позволяет понять целостность природы, её априорность, благодаря чему всё единичное определено целым, и объединить в систему фрагментарные знания о великой целостности природы» [Огурцов 1995:  93–94]. Таким образом, философское рассмотрение природы, по Гегелю, является единством теоретического и практического отношения к природе, обусловливая коррелятивность физических объектов с определённым чувством. Без такой «умозрительной физики» Эрстед и отмечает элиминированность отношения физических объектов к чувственности человека:  «Развитие естествознания представляет собой хаос противоречий… упадок, но не бесконечное совершенствование. Философское рассмотрение… должно включать в себя выявление необходимых законов развития науки» [Огурцов 1995:  93–94]. По сути, эта позиция подтверждает слова Гегеля о том, что «философия природы подхватывает материал, изготовленный физикой на основании опыта, в том пункте, до которого довела его физика» [Гегель 1975:  20]. Таким образом, особенность естественных, или, по Гегелю, конечных наук, заключается в стремлении редуцировать явления к некоторым гипотезам, критерием подтверждения которых является опыт.

Впоследствии иную позицию займёт в этом вопросе М. Планк, в понимании которого объективность физического знания может быть достигнута только в признании объективности картины мира при освобождении «физической картины мира от индивидуальности творческого ума» [Планк 1966:  49]. Иными словами, его понимание синтетичности в рассмотрении природы обусловливает мир, постигаемый в знании, который «не имеет ничего общего с человеческими способностями», и потому «окончательная формулировка» закона природы в физической картине мира «должна получить такое выражение, которое не имеет никакого отношения к осуществимости каких-либо естественных процессов с помощью человеческого искусства» [Планк 1966:  29]. И здесь дело не в том, что методология позитивизма с её неприятием воображения, с её стремлением свести теоретические обобщения к фактуальному знанию становится господствующей в теоретическом естествознании с конца 40-х годов XIX века, но и в том, что происходит существенная трансформация функций философского знания в составе физического знания в целом.

Так, если до первой половины XIX века на первом плане выступает функция онтологического синтеза физического знания, функция построения единой физической картины мира на основе некоторых фундаментальных принципов, то к концу XIX века всё более актуальными становятся проблемы методологического синтеза. В самосознании физиков трансформация указанных функций философского знания принимает, по сути, форму отрицания его мировоззренческой роли. Например, Г. Гемгольц во введении к курсу теоретической физики писал:  «…под влиянием шеллинго-гегелевской философии тождества сложились малоотрадные отношения. Причина… в противоположности методов… Чередой блестящих открытий естественные науки с очевидностью доказали, что в них таится здоровое зерно необыкновенной плодотворности» [Цит.по Огурцов 1995:  147]. Таким образом, утверждалось, что естествознание разрешило или могло разрешить все вопросы, на которые можно было бы искать натурфилософский ответ. Л. Больцман также в порядке критики натурфилософии подметил её гегелевский антиредукционизм [Больцман 1970:  300], в то время как подобные построения, согласно его убеждениям, противоположны естественным наукам, которые строят свои теории на экспериментальных фактах. Кроме того, позитивизм предстаёт в интенции его основателя как нечто завершающее развитие научного знания, не оставляющее никаких возможностей для его прогресса. К тому же, его религиозные притязания приводят к ограничению развития науки, трактуемой эмпирицистски:  «позитивная теория… основана на наблюдениях» [Конт 1913:  4]. Таким образом, «позитивное» не означает ничего другого, лишь как «основанное на наблюдении», то есть имеется в виду основное назначение – доставлять факты.

Чтобы осуществить наблюдение, необходимо иметь принципы, определяющие это наблюдение:  «Для того чтобы приступить к наблюдениям, наш ум нуждается уже в какой-нибудь теории. Если, созерцая явления, мы не связывали бы их с каким-либо принципом, то для нас было бы невозможно не только соединить эти различные наблюдения… но даже запомнить их; чаще всего явления остались бы незамеченными» [Конт 1899:  6]. А. Эйнштейном неоднократно отмечалось, что «до тех пор, пока принципы, могущие служить основой для дедукции, не найдены, отдельные опытные факты теоретику бесполезны, ибо он не в состоянии ничего предпринять с отдельными эмпирическими установленными общими закономерностями. Наоборот, он застывает в беспомощном состоянии перед единичными результатами эмпирического исследования до тех пор, пока не раскроются принципы, которые он сможет сделать основой для своих дедуктивных построений» [Эйнштейн 1967 б:  15]. Сходные мысли высказывает Ф. Франк, – принципы являются продуктом творческой способности человека, продуктом его воображения; правильность же теории может быть установлена только эмпирическим путем и лишь после того, как теория создана [Франк 1960:  112–113]. Это придаёт исходному принципу синтетическую функцию – смысл своеобразной общей посылки дедуктивного умозаключения, под которую подставляются конкретные факты, вся система понятий, законов и других принципов. Таким образом, наука понимается как совокупность знаний, основанных на наблюдении, осуществляемом с помощью принципов, лежащими за пределами наблюдения.

Но при дальнейшем развитии физического знания возникает идея синтеза опыта и умозрительного спекулятивного знания. В частности, это стремление выражается в выявлении и обосновании связи между эмпирическими и теоретическими исследованиями природы. Физик не может ограничиться опытом и должен построить гипотезу для того, чтобы упорядочить и систематизировать опытные данные, восполнить недостающие факты и создать стройную теоретическую систему природы. Это, конечно, изначально было обусловлено неразвитостью наук того времени, а также конечной целью дать как можно более полное естественное описание всех явлений в мире на основе законов движения материи. Перефраз известной сентенции И. Ньютона в отношении гипотезы [Ньютон 1989] прозвучал бы следующим образом:  гипотеза должна немногое предполагать, но многое объяснять. Имеющаяся условность гипотезы обосновывается требованием придания нашим достоверным знаниям систематического единства.

Вместе с тем производятся попытки преодоления односторонности таких типов истолкования явлений природы, как эмпиризма и рационализма, нахождения средней линии между ними. Негативное отношение к метафизике со стороны позитивистски настроенных учёных сменяется пониманием важности некоторых исходных внеэмпирических принципов, оказывающих влияние на выбор проблемы, на формирующуюся теорию. Таким образом, задачей философии в отношении естествознания становится выдвижение идеи целого перед научным знанием и нахождение в их элементах общего и целостного. Однако в отношении развития философского знания с учётом кумулятивного характера научного прогресса накладывается норма постепенного развития по образу науки. То есть целое оказывается не просто целью, к которой философия стремится, но некой реальностью, выражающейся в опыте. Иными словами, по мере вычленения соответствующих уровней материи и по мере выявления связей разных уровней формируются различные принципы. Заимствуя определенные принципы, мы задаём ту или иную картину мира и в новом исследовании «нам всё равно приходится применять понятия … которые нам предлагает традиция» [Гейзенберг 1987:  226].

В известной степени традиции, определяющие стиль научного мышления, не обусловливают длительную инвариантность последнего, которую Борн и Паули сравнивали с априорной инвариантностью стиля в физике. Именно наличие стиля у физической теории и «придаёт своего рода устойчивость её принципам. Последние являются… относительно априорными по отношению к данному периоду. Будучи знакомым со стилем своего времени можно сделать некоторые осторожные предсказания» [Борн 1955:  102]. Известно, что определённой исторической эпохе сопутствуют те или иные традиции в науке, поэтому и «проблемы нам заданы … нам не приходится их выбирать» [Там же:  208]. Следовательно, для отправной точки продуцирования опыта необходимо найти то исходное начало, зачастую выступающее в форме традиции, которое может послужить достоверным основанием прогресса философии. С наибольшей полнотой, считает Гейзенберг, действие традиции проявляется в более глубоких слоях научного процесса, где её не так-то легко распознать. Речь идет о выборе научного метода.

В течение более чем трёх столетий наука следует методу, открытому Коперником, Галилеем и их последователями, которые, отвергнув аристотелевскую традицию с её качественным подходом к природе, всё же вернулись к платоновской идее математического описания структуры Универсума. Сущность нового метода состояла в представлении природных феноменов как идеальных объектов, в проектировании экспериментов, идеализирующих опыт и допускающих математическую обработку. По сути, здесь возрождается идея философии как науки наук, задающей частным наукам смысл их деятельности, выясняющей связь целого и приводящей научное знание к рефлексии о сложных, взаимных связях между различными дисциплинами и объектами. Таким образом, из натурфилософии рождается новая исследовательская программа с новой трактовкой знания и его развития.

Рост объективности научного знания приводит к обобщённой трактовке логики, которую зачастую отождествляли с наукоучением и вообще воспринимали как руководство для употребления всякого рассудка. Специфика такого представления была озвучена Бернардо Больцано (1781–1848) в качестве расхожей мысли его современников о делении логики на две части:  на учение о законах мысли, относительно мышления личности, и на упорядочивание мыслей в органическое целое и систему [Огурцов 1995:  141]. По сути, логику призывают раскрыть правила построения теоретических систем. Однако процесс формирования механизма такого рассмотрения исходит уже не из принципа тождества мысли и бытия, формы и содержания знания, а обусловлен прежде всего важностью изучения эвристических норм формирования нового знания. Кроме того, сам Б. Больцано, предполагая существование идеальных объектов, таких как множество истин самих по себе, множество целых положительных чисел и др., трактует математику, в противоположность Канту и Фихте, как науку об априорных условиях возможности существования вещей. Таким образом, математика становится наукой о всеобщих законах (формах), которым должны следовать вещи в их существовании.

Использование этого подхода делает возможным акцент не на объективно мыслимом содержании истины, а на содержании истин самих по себе, независимо от познавательных актов. Специфичность Больцановской эвристической методологии научного поиска и решения познавательных задач обусловлена пониманием метода как совокупности познавательных норм, – принципов, служащих для достижения поставленных исследовательских целей [Там же:  171–185]. Таким образом, эвристика Больцано предполагает связь с формальной логикой и возможность представления знания не в аподиктической, а в проблемной форме, в виде процесса постановки и решения задач. Различение контекста открытия и контекста обоснования знания при одновременном соединении этих «ипостасей», – аристотелевской логики силлогизма и новоевропейской логики открытия [Фёдоров 1979] – позволяет говорить о преимуществе перед современными Б. Больцано гносеологией И. Канта и наукоучением И. Г. Фихте.

Развитие экспериментального естествознания позволило выявить диссонанс между методами, применяемыми в дедуктивном рассуждении и эмпирическом исследовании. Ф. Бэкон указывает на то, что форма рассуждения не является идентичной процессу мышления и исследовательской деятельности в целом. Эти идеи нашли своё завершение в логике Милля, претендовавшей на то, чтобы быть логикой открытий, содержащей не только схему всех рассуждений, но и описание совокупности всех действий, позволяющих получать новые знания о любых объектах. Таким образом, Д. С. Милль говорит о совпадении предмета философии (методологии исследования) и логики, что придает последней статус наукоучения. Последнее утверждение он основывает на том, что в структуре научного знания основополагающими являются самоочевидные истины, а их анализ – задача не логики, а философии духа (Geistwissenschaft). Всеобщность и необходимость физических и математических законов, а также причинно-следственные отношения Д. С. Милль объяснял многократно повторяющимся единообразным воздействием на человека известных впечатлений. А потому установление функциональных зависимостей у него становятся чуть ли не физиологической потребностью, так что социальные и культурные воздействия лишь изменяют врождённые навыки.

Вместе с тем было обнаружено, что, независимо от характера схем рассуждения, полученные выводы не гарантируют ту же степень достоверности, которую даёт дедуктивная логика. Поэтому индуктивную логику стали рассматривать как теорию вероятностного вывода и подобную формализацию синтетической функции науки стали определять как открытое тождество среди различия. У. С. Джевонс (1835–1882), как и Г. Лейбниц, предполагал при таком подходе особую аналитику, ведущую к открытию самих принципов наук.

Благодаря трудам Пеано, Фреге, Рассела и Гильберта положение логики в корне изменилось. Если во времена Аристотеля математики могли игнорировать Аристотелеву силлогистику, то в настоящее время решение многих задач в теории множеств, алгебре, теории алгоритмов, геометрии и т.д. невозможно без использования идей современной логики. В XX веке развитие физической картины мира в свою очередь оказало существенное влияние на развитие логики, а именно:  кризис концепции классического детерминизма в связи с некоторыми естественнонаучными открытиями; обнаружение нетривиального характера связи между теорией и экспериментом (невозможность построения теории на основе простой аппроксимации данных эмпирической регрессии, например эксперимент Майкельсона и разработка специальной теории относительности); обнаружение зависимости результатов научного исследования от структуры и состава языка науки (невозможность выразить некоторые результаты современной физики на языке классической физики и т.п.).

Таким образом, изменения, происшедшие в философском сознании XX века относительно оправданности метафизических вопросов, отразились и в оценке натурфилософии, которая во второй половине XIX века утверждала существование единственно реального мира, самого себя обнаруживающего. В частности, известно, что М. Борн с пониманием относился к гегелевской критике кантовского понимания «вещи в себе» [Борн 1973:  126–127]. Наряду с этим, в XX веке физиками в понимании науки [Weizsacker 1966:  92] не было предано забвению значение заслуг Шеллинга и Гегеля в разработке способов мышления, с помощью которых возможна попытка преодоления методологических трудностей современного естествознания. Дело в том, что с развитием наук и материалистическая натурфилософия обнаружила свою ограниченность, поскольку она не могла охватывать всё возрастающую сумму знаний о мире и подменять конкретные науки разработкой единой физической картины мира. Поэтому во второй половине XX века, несмотря на обширность естественнонаучных исследований в направлении расширения знаний о фактах, некоторые из естествоиспытателей всё же были озабочены тем, чтобы привести факты и данные во всеохватывающую систему1. В данной связи мы отмечаем несостоятельность конкретной науки осуществить деятельность самопознания, несмотря на попытки такой саморефлексии.

Таким образом, по своим функциям натурфилософия представляет уже дисциплину, которая практически совпадает с тем, что ныне называют методологией и логикой науки. Одним из результатов этой теории выступает важное положение в нашем исследовании о действительном месте деятельностных детерминант в генерировании научного знания, выводимое из необходимости осмысления самой познавательной деятельности, её форм, особенностей и свойств, увязывая воедино результат и средство его получения. Иными словами, оно обусловливает понимание науки как связного целого. Важнейшей формой такой организации физических знаний, их синтеза, являются научные принципы, несущие на себе отпечаток сознательной познавательной деятельности. Среди прочих особо выделяются исходные научные принципы, которые представляют собой систему базисных формальных основополагающих положений. При этом количество исходных принципов в системе экстенсиональных абстракций должно быть минимальным. Это способствует подъёму внутренней организации знания на более высокий уровень, содействует более точному выявлению соподчинения элементов понятийной системы, устранению из её основ тех элементов, которые являются производными от других, и выдвижению на передний план действительно фундаментальных. Ещё в позитивизме О. Конта это требование было одним из правил позитивного метода и состояло в выдвижении минимального количества принципов теории, в сведении наличного состава знания к минимальному числу общих основоположений [Конт 1912]. Условием такой редукции у него выступало единство методологических средств, хотя и полученное непонятным для конструктивиста способом; «формалист-феноменалист или позитивист, сочиняя всё новые слова, раскладывая их по видам и родам, надеется связать причины и следствия, которые отсутствуют в природе» [Акимов 2005: 35]. В свою очередь, известный русский физик О. Д. Хвольсон критиковал философию физики О. Конта за отрицание ставшего уже несомненной ценностью философского мышления в научных вопросах; считал, что Конт ограничивает научное знание функциональным описанием. Критика указывает на то, что физика не может не включать в сферу своего рассмотрения анализ генезиса явлений и их причин. «Только тщательное, беспрерывное и настойчивое знание способов возникновения явлений… может привести к научному разумению физических явлений и, в особенности к рациональной их группировке» [Цит.по Огурцов 1995:  255].

Попытка эклектического соединения позитивизма с материализмом в истории науки была предпринята Е. Дюрингом (1833–1921). Он, выражая известную тенденцию своего времени в анализе науки, предлагает существование способа построения научной системы математическим методом, представляющего собой способ решения «…аксиоматически на простых основных формах, как если бы дело шло о простых… принципах математики» [Цит. по Маркс Т.20:  40]. О необходимости подобной рациональной группировки упоминал и Н. И. Лобачевский:  «Первые понятия, с которых начинается какая-нибудь наука, должны быть ясны и приведены к самому меньшему числу» [Лобачевский 1946: 155]. Позже эту же мысль, только в более резкой форме, выразил Ф. Франк:  «Если нет небольшого числа принципов... то нет и науки» [Франк 1960:  110]. Таким образом, установление эксплицитной взаимосвязи между различными терминами и предложениями абстрактной теоретической системы и позволяет выделить минимальное количество исходных утверждений теории, которые принимаются без доказательства, то есть практически не выводятся. Весь этот комплекс исследований на стыке между философией и конкретной наукой осуществляется совместно философами и учёными-специалистами в данной науке. В настоящее время этот особый слой исследовательской деятельности обозначен как философия и методология науки [Стёпин 1989:  3–18].

Анализ происхождения физических принципов свидетельствует о том, что выяснение сущности проблемы синтеза физической картины мира предполагает чёткое выделение логико-гносеологического основания физической картины мира и собственно физических теорий в системе онтологических утверждений и конструктивных допущений, лишь отчасти выявляемых на основе индукции эмпирических фактов. При этом конструктивиста не смущает множественность моделей одного и того же физического процесса. С развитием последних происходит и конкретизация, уточнение содержания теоретических принципов, а при смене мировоззренческой установки происходит замена одних теоретических принципов другими, что проявляется в усилении регулятивной функции одного из философских принципов на фоне остальных. Преимущества конструктивной эпистемологии перед формальной, таким образом, иллюстрируются всей историей науки.

Частные приёмы решения конкретных задач составляют анализ регулятивной функции принципов, обусловливающий выявление иерархии низшей (теоретические [синтетические] принципы) и высшей (философские принципы) форм синтеза физической картины мира. Последние отражают всеобщую взаимосвязь и развитие объективной реальности безотносительно к её конкретным формам и законам их проявления, обеспечивая единство научного знания и выражая целостность Природы. Анализ синтетической функции принципа при осмыслении, оценке другого знания позволяет представить логическую форму принципа в качестве гносеологической призмы в основании метатеоретической конструктивности [Мануйлов 2003:  104–121], что позволяет формулировать новый принцип на основе синтеза известных положений.

Таким образом, в известном смысле, синтез физической картины мира предшествует возникновению новых физических теорий, так как исходные принципы, которые заложены в основании физических теорий, служат элементами (фундаментом) физической картины мира. Как следствие, определяя исходный принцип в качестве своеобразной общей посылки дедуктивного умозаключения, под которую подставляются конкретные факты, система понятий, законов и других принципов, целостность мира начинает воспроизводиться логически, поскольку в результате саморефлексии и самоизоляции отдельных знаний историческая целостность утрачивается. Следовательно, физическая картина мира, понимаемая в широком смысле слова как наиболее обобщённые, важные и существенные представления о мире физических явлений, взятые с точки зрения стиля научного мышления конкретно-исторической эпохи, гармонично сочетает черты абстрактного и конкретного:  не являясь картиной природы в обыденном смысле этого слова, то есть при сомнительной действительной целостности взгляда на мир, она становится предметом логического конструирования, выражающего наиболее синтетическое знание о физических явлениях на данном этапе развития физики.

Следует отметить бесспорное различие между исходными принципами в реально развивающемся процессе познания и принципами как постулатами (αιτηματα), лежащими в логическом фундаменте аксиоматизированной теории, в которой когнитивная и логическая функции принципа выступают на первый план. В качестве не действительной, а мысленной целостности физическая картина мира переходит уже в инобытие, то есть не схватывается непосредственным сознанием, а специально формируется в голове синтезирующего мир мыслителя (посредством логико-гносеологических операций) и даже превращается там в идеал, конструируемый отчасти в формах своих интенций [Кузнецов 2004:  60–62]. Физика интересует теперь не «мир, проявляющийся в вещах», а «картина мира» в её отношении к «миру в себе», что, по сути, является свидетельством несостоятельности традиционной натурфилософии, неспособности её служить онтологическим основанием физической науки. Такая деонтологизация реальности приводит к переходу от «статического» к «генетическому» конституированию, в котором стремление отождествить сознание с синтезом, с требованием единства кантианское в своей основе и требует специального логико-гносеологического анализа в вопросах о связи физики и логики.

Примером подобной взаимосвязи может послужить известная неприменимость классических представлений физики в квантовофизических концепциях при измерении физических свойств микрообъектов, которая проявляется в нарушении законов классической логики, в частности законов дистрибутивности: 

(a b) c  (a c) (b c) (1) и (ab) c (a c)  (b c) (2),

где a,b,c – сингулярные высказывания, а ,  – соответственно обозначения логических операций конъюнкции и дизъюнкции. В классической логике подобные тавтологии являются законами, истинность которых определяется не содержанием высказываний, а определением логических связок. В рамках алгебраической интерпретации, как известно, конъюнкция понимается как умножение, а дизъюнкция – как сложение. Пусть в некотором квантовофизическом эксперименте a – квантовый объект находится в состоянии, описываемом волновой функцией 1, b – квантовый объект находится в состоянии, описываемом волновой функцией 2. Принцип суперпозиции в квантовой механике позволяет объекту находиться сразу в двух состояниях 1 и 2, в этом случае говорят, что объект обладает определённым импульсом, то есть c – 12. Поскольку квантовый объект, в силу принципа неопределённости Гейзенберга, не может обладать одновременным пространственным положением и определённым импульсом, то (1) не является тавтологией, то есть законом. Аналогичным образом нарушается (2). Как видим, проблема использования классической логики в квантовофизических концепциях заключается в использовании непрерывных предикатных многообразий. Вместе с тем, для перехода от общего понятия предикатов к положениям частицы необходимо бесконечное число оценок «истинно» и «ложно». Имплицитно предполагая, что частица проходит все точки своей траектории, и подойдя к её движению с точки зрения принципа наименьшего действия, мы противопоставляем истинную траекторию (бесконечное число оценок «истинно» для утверждения о пребывании частицы в каждой точке) и другие траектории (бесконечное число оценок «ложно» для аналогичных утверждений), полученные при вариации. Применение подобной бесконечно-бивалентной логики позволяет выйти за пределы классической логики в математику, анализ бесконечно малых.

В квантовой же логике принцип неопределённости Гейзенберга накладывает известные ограничения на применение классических понятий к микромиру. Ограничения определяют условия перехода от значений координат, импульса и других динамических переменных частицы к вероятностям. Рассматривая не строго однозначное пребывание, например, электрона в конкретной точке, а лишь вероятность его локализации в ней, предполагаем постановку задачи замещения оценки «неопределённо» оценкой «истинно» или «ложно» (для утверждения о вероятности локализации электрона). Тем самым, подразумевая, в конечном счете, процедуру осуществления перехода от трёхвалентной логики (с дополнительной оценкой «неопределённо») к классической логике с двумя оценками. Анализируя каждую динамическую переменную для каждой последовательной пары, мы заменяем бивалентную оценку оценкой «неопределённо», а для другой переменной исключаем такую оценку. Иными словами, учитывая соотношение неопределённостей сопряжённых динамических переменных становится возможным применение известных классических понятий к микромиру на основе лишь таких логических операций, при которых меняется число возможных оценок (логики переменной валентности) [Кузнецов 1982].

Таким образом, в формировании нового идеала физического знания квантовая физика подчёркивает зависимость поведения квантового объекта от средств его исследования и относительность субъективного и объективного, что существенным образом обусловливает характер выдвижения методологических принципов в качестве логико-гносеологических оснований физической картины мира как особых идеализаций, связанных с экзистенциальными допущениями в конструктивном процессе, конкурирующими в научном познании с амодальными абстрактными репрезентациями, построенными по образцу только логического исчисления. Подобный характер задач, поставленных перед современной логикой развитием физики, потребовал превращения её из теории мышления вообще, какой она казалась в недалёком прошлом, в учение о структуре готового научного знания и логических методах его построения и анализа. Вместе с тем непосредственное рассмотрение процесса познания в части социального и экспериментально-практического содержания продуцирования принципов выходит за границы логики и относится к компетенции более широкой гносеологической теории, располагающей значительно более мощными средствами анализа. Разумеется, что рассмотрение физической картины мира с чисто логической точки зрения приводит к тому, что объект исследования препарируется особым образом и объективным предметом исследования становится система предложений, фиксирующая знание. Такое понимание, в котором из рассмотрения исключаются все остальные аспекты и анализ ведётся по структуре и составу предложений, сохраняется в большинстве современных исследований, так как физическая картина мира рассматривается как языковая система, то есть система предложений, построенная определённым образом.



§ 1.2. ПРИРОДА ФИЛОСОФСКИХ ПРИНЦИПОВ, ВЫСТУПАЮЩИХ В КАЧЕСТВЕ ЛОГИКО-ГНОСЕОЛОГИЧЕСКОГО ОСНОВАНИЙ

ФИЗИЧЕСКОЙ КАРТИНЫ МИРА