Geum.ru

Н. Г. Баранец Метаморфозы этоса российского философского сообщества в XX веке Ульяновск 2008 ббк 87. 3 Б 24 Исследование

Вид материалаИсследование

Содержание


2.1 Способы ведения дискуссии
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   28
1.5 Философия в постсоветское

десятилетие

В начале 90-х годов с уходом идеологической цензуры жизнь философского сообщества принципиально изменяется. Кафедры исторического и диалектического материализма заменялись кафедрами философии, а кафедры научного коммунизма переименовывались в кафедры социологии, политологии и культурологии.

Еще в начале 1990-х гг. система высшего образования в «постсоветском пространстве» предусматривала преподавание обязательного цикла обществоведческих дисциплин, цель которых заключалась в формировании широкого интеллектуального и мировоззренческого горизонта учащихся. В связи с гуманитаризацией высшего образования число философских курсов увеличивается, возникает возможность создавать авторские курсы, увеличился поток переводной литературы, возникла конкуренция учебных пособий, появились новые философские журналы. Но государство, утратив идеологический интерес к философии, соответственно уменьшило и финансирование данной дисциплины (к тому же, сказывается уменьшение финансирования высшей школы). Это породило ряд сложностей, в меньшей степени касающихся столичных философов, более конкурентноспособных в борьбе за гранты.

Проблемы, возникшие пред представителями провинциальной части философского сообщества, разделяются на социально-эконо­мические и когнитивные. В социально-экономическом плане они влияют на ресурсное обеспечение профессии, что заключаются в невозможности приобретать философскую литературу, выезжать на научные конференции и повышать квалификацию в столичных ИПК, моральном старении библиотечного фонда и невозможности обеспечить учебный процесс новой учебной литературой и т. д. Когнитивные проблемы связаны с устранением марксистской парадигмы из философии, породившим концептуальный вакуум, который пытались заполнить либо «православной философией», либо «синергетикой», что вело к понятийному и методологическому хаосу.

Отношение к философии со стороны общества и Министерства образования в течение 20 лет изменялось радикально. В начале 90-х годов на волне отмены марксистской парадигмы и появления работ по религиозно-идеалистической и экзистенциальной философии, отмечался исключительный интерес со стороны интеллигенции к философскому знанию. Это выразилось и в политике Министерства образования, вводившего новые гуманитарные дисциплины по кафедре философии («История мировых цивилизаций», «Культурология», «Религиоведение», «Концепции современного естествознания», «Мировая художественная культура» и т. д.), причем число часов, выделяемых на лекционное обеспечение дисциплин, постоянно росло. Но к концу 90-х годов интерес к философии со стороны общества угас (это становиться заметно с середины 90-х годов), а Министерство, руководимое представителями естественных наук, меняет политику относительно гуманитаризации образования в пользу его утилитарности. Ситуация ухудшалась тем, что накопленное раздражение за годы идеологического контроля проявилось в преследовании философии и нигилистическом отношении к ней. Была предпринята попытка исключить философию из системы аспирантской подготовки. Учебные планы с 2000 года имеют неуклонную тенденцию на уменьшение часов, выделяемых на философские дисциплины, и уменьшение количества гуманитарных курсов.

Наряду с журналом «Вопросы философии» начали издаваться другие философские журналы, некоторые из которых выходят и сейчас: «Человек», «Философские исследования», «Логос», «Метафизические исследования». Стали выходить новые философские ежегодники: «Историко-философский ежегодник», «Логические исследования», «Философия науки». Наряду с существовавшими ранее, возник целый ряд философских факультетов не только в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Ростове-на-Дону, но и в других городах.

Важным фактом развития философских исследований в России было продолжение работы уже существующих философских центров в разных регионах и формирование новых. При этом произошло существенное обновление проблематики в тех центрах, которые сложились ранее. В Санкт-Петербурге продолжались исследования проблематики философии и методологии науки (В.П. Бранский, А.С. Кармин, С.С. Гусев и др.) и вместе с тем развиты новые подходы в философии культуры (Ю.Н. Солонин, Б.А. Марков, М.С. Каган и др.), в истории русской философии (Т.В. Артемьева, А.Ф. Замалеев, Г.Л. Тульчинский и др.). В Екатеринбурге исследовалась тематика социальной философии (В.В. Гайда, В.Е. Кемеров, В.В. Перцев), истории философии (Б.В. Емельянов, К.Н. Любутин). В Ростове-на-Дону изучается проблематика философии культуры (А.А. Жданов), истории философии (В.В. Драч). В Калининграде сложился центр по изучению философии И. Канта и по логике (В.Н. Брюшинкин). В Новосибирске продолжались исследования проблем методологии науки (В.А. Целищев, В.Н. Карпович и др.). В Томске исследовались проблемы феноменологии, философии Хайдеггера, Виттгенштейна и Шпета (Е.В. Борисов).

Зародилась традиция проведения Российских философских конгрессов. В их организации активную роль сыграло Российское философское общество (И.Т. Фролов, А.Н. Чумаков), деятельность которого особенно интенсифицировалась со второй половины 90-х гг. Были проведены Всероссийские философские конгрессы: в Санкт-Петербурге в 1997 году и в Екатеринбурге в 1999 году.

В 90-е годы приобрели совершенно новый характер научные связи российских философов с зарубежными коллегами. Институт философии РАН начал осуществлять ряд крупных проектов с философами США, Англии, Франции, Германии, Индии, Китая и других стран. Московский, Санкт-Петербургский университеты установили деловые контакты с философами из многих стран мира. Важную роль в развитии творческих контактов российских философов с зарубежными коллегами сыграло проведение в 1993 году в Москве XIX Всемирного философского Конгресса. В 1997 и 1999 гг. в Москве прошли Международные Смирновские чтения по логике и методологии науки (памяти выдающегося отечественного философа и логика В.А. Смирнова), собравшие выдающихся специалистов по философии и логике из разных стран мира.


Глава II


Этос советского

философского сообщества


Изменения в жизни философского сообщества в СССР имели определяющее влияние на этос, который определял творчество советских философов. На каждом из этапов развития советского философского сообщества происходили значительные изменения в представлении о способах аргументации и ведения дискуссии, о критериях философского творчества. Период идеологического диктата
30-50-х годов привел к нарушению принципов функционирования нормального философского сообщества, что приходилось преодолевать с огромным трудом, ориентируясь на сциентический идеал в 60-70-е годы. В этой главе мы проследим метаморфозы этоса советского философского сообщества.


2.1 Способы ведения дискуссии

в советской философии


О
«Революционный пафос»

дискуссий 20-х годов

течественное философское сообщество к 1917 году в результате длительного периода становления смогло выработать общую систему критериев ведения философских дискуссий. Представители философского сообщество ревностно следили за соблюдением этих правил независимо от того, к какому философскому направлению принадлежали: к метафизическим идеалистам, позитивистам или трансцендентальным идеалистам. Легитимные аргументационные конструкции включали: философское доказательство, логическую аргументацию, ссылку на интуицию, ссылку на авторитет (философскую репутацию). Представители разных философских школ имели общую систему критериев оценки креативности и, помимо качества аргументации, оценивали оригинальность и репрезентативность философской концепции, складывающейся из «осведомленности» автора или знания философской традиции, из умения автора оценивать современный философский контекст (то есть из его критичности).

Пришедшие в философию представители революционной интеллигенции принесли новые, ранее не принятые, отметенные логикой развития профессионального сообщества способы ведения дискуссий и стилистику произведений. Ориентиром для новых философов стал В.И. Ленин, с его специфической, резко полемической манерой представлять свои идеи и крайней нетерпимостью к чужой позиции. Причем не все представители старых революционеров одобряли перенесение стиля партийного спора в философскую дискуссию. Известно, как резко выступила еще в 1909 году Л.И. Аксельрод против ленинской манеры философского спора. Вспомним, что Л.И. Аксельрод в своей рецензии на книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» отмечала, что тон полемики, избранной автором, не приемлем в философском произведении:

«Полемика Ильина, отличаясь некоторой энергией и настойчивостью, всегда отличалась в то же время крайней грубостью, оскорбляющей эстетическое чувство читателя… Но когда крайняя, непозволительная грубость пускается в ход в объемистом произведении, трактующем так или иначе о философских проблемах, то грубость становится прямо-таки невыносимой. Не соответствуют истине и потому именно грубы и возмутительны эпитеты, которыми Ильин награждает мыслителей из позитивистского лагеря. Авенариус – «кривляка» (стр. 94), «имманенты» – «философские Меньшиковы» (стр. 142), Корнелиус – «урядник на философской кафедре» (стр. 256), в «ноздревски-петцольдовском смысле слова» (стр. 262). Или такой перл: «Петухи Бюхнеры, Дюринги и К0 (вместе с Леклером, Махом, Авенариусом и пр.) не умели выделить из навозной кучи абсолютного идеализма… диалектики – этого жемчужного зерна» (стр. 287). Уму непостижимо, как это можно нечто подобное написать, написавши, не зачеркнуть, а не зачеркнувши, не потребовать с нетерпением корректуры для уничтожения таких нелепых и грубых сравнений!» [Ортодокс. 1991. С. 91].

Но Л.И. Аксельрод списывала эту грубость на страстность защиты истины и революционный энтузиазм.

Революционный энтузиазм был причиной нарушения норм ведения философской дискуссии. Обычными явлениями для споров того периода стали: неуважение к убеждениям противника (презрительный тон и глумление над мнением противника); использование палочных аргументов (ссылка на контрреволюционность противника, на враждебность его позиции линии партии, на неправильною социальную платформу и т. д.); апелляция к авторитету (чаще всего авторитету Ленина или Маркса, цитата из которых являлась «последним доводом», который не кто не смеет опровергать); инсинуации (выражающиеся в намеках, подрывающих доверие у слушателей и читателей).

Но в 20-годы философские дискуссии носили в большей степени научный характер. Было несколько типов научных дискуссий. Например, дискуссии на уточнение знания, в которых участвовали сторонники еще не завершенной концепции и её критики. Их критика позволяла найти слабые места в недостаточно уточненных принципах и положениях.

Примером может служить дискуссия об идеологии между В. Адоратским и В. Румием. В. Адоратский в 1922 году в статье «Об идеологии», осознав внутреннюю противоречивость идеологии, ссылаясь на Маркса и Энгельса, заявил, что под идеологией следует понимать узкий круг мышления – те мысли, которые оторвались от связи с материальной действительностью, поэтому идеология вредна, так как мешает видеть действительность [Адоратский. 1922. С. 207]. В. Румий раскритиковал позицию В. Адоратского, но последнего поддержал И. Разу­мовский, заявивший, что Маркс отвергал понятие «идеология», которая не есть непосредственно классовое мышление, а его искусственный продукт [Разумовский. 1923. С. 223]. В. Румий оспорил эти положения и отстаивал мнение, что понятие «идеология» должно занять важное место в системе марксизма [Румий. 1923. С. 145-160].

Также проводились дискуссии за подлинную философичность против лженоваторства.

В качестве иллюстрации приведем ответ В. Румия С.К. Минину, предложившему выбросить «философию за борт»: «Имеет ли пролетариат свою философию? Может ли быть вообще пролетарская философия? Нет ли в этом сочетании слов непримиримого противоречия? На эти грустные размышления навел наш журнал кое-кого из товарищей, которые, обдумав эти вопросы, решили «философию выбросить за борт!» и оставить пролетариату лишь науку… «Духовным оружием» буржуазии является философия – какая философия! Вот попробуйте поискать теперь такого буржуазного философа, который проповедовал бы материализм (пусть даже метафизический!). Лет сто двадцать тому назад буржуазия действительно сражалась против помещичьего феодального строя мыслей – против религии – философией, но это была философия материалистическая и революционная. Тов. Минин называет этот материализм презрительным прозвищем «метафизический материализм»! Не спорим. Материализм XVIII века страдал этим грехом. Но даже этот недостаток не уменьшил его революционную силу. Какова же должна быть мощь материализма, обогащенного диалектикой и головокружительными достижениями современной науки, которая каждодневно приносит всё больше и больше материалов для подтверждения его выводов?

…Пролетариат же опирается в борьбе исключительно на науку» – это продукт ребяческой путаницы понятий. Конечно, пролетариат опирается на науку, всё его мировоззрение насквозь научно, но разве это исключает то, что пролетариат имеет свою философию, которая тоже отличается от философии буржуазии именно своей научностью? Ведь отличительная особенность материализма в том именно и состоит, что его выводы не противоречат выводам науки» [Румий. 1922. С. 127-128].

Перерождение характера философских споров происходит в ходе спора диалектиков и механицистов. Начинался этот спор как разновидность нормального научно-философского спора – дискуссии за одну из крайностей. В основе их позиций были принципиальные расхождения, как уже было описано выше, поэтому, начавшись как дискуссия, спор превратился в полемику – спор ради победы, а не истины. Здесь во всей полноте проявилось неуважение к убеждениям противника и использование «палочных аргументов». Вот образец произошедшего изменения.

В 1923 году В.Н. Сарабьянов писал так:

«Я выступил на предыдущих страницах с обвинением марксистов-натуралистов в их догматической приверженности дарвинизму и в нежелании или неумении схватить то новое в мире естественных наук, что требует анализа, ответа, синтеза...

Эта вина тем более, в моих глазах, тяжка, что, оставаясь на старых позициях, не участвуя в продвижении вперед, которое налицо, марксисты-натуралисты как бы устраняются от участия в постановке и в решении тех проблем, которые встают перед марксистом вообще, проблем общего мировоззрения, общего метода.

А между тем именно теперь перед нами открываются широкие перспективы разработки общих научных вопросов. Ведь только в диктатуро-пролетарском обществе мы, марксисты, можем внутри себя создать мощный универсальный учёный аппарат, работающий как единый, методами естественных наук, социологии и философии.

Диалектический материализм – это научное миропонимание. Этим всё сказано. Исторический материализм – тот же диалектический материализм в применении к истории общества.

В Советской России лаборатории, книгохранилища стали нашими; естественников мы используем по их специальности. Теперь марксист-натуралист может спокойно работать по своему вопросу. Мы уже имеем крупных «спецов» в лице тов. Тимирязева, Завадовских и др.

Марксизм должен теперь внедриться во все области знания, и сделает он это с тем большим эффектом, чем монолитнее будет он во всех своих основных сферах: естествоведении, социологии, философии.

Естественник по характеру своей работы преимущественно экспериментатор, ум его – конкретный, метод его – индукция. Социолог склонен к индукции «широкого полета» и не прочь увлекаться аналогией. Философ – отвлеченная голова, с широкими обобщениями.

Т. Тимирязев в споре с Бергом говорит, что мыслить умеет тот, кто экспериментирует.

Мы позволим себе с этим не согласиться. Экспериментатор легче и быстрее распутает сложный узел, но ему трудно «выдумать» новую форму узла.

Здесь, пожалуй, карты в руки человеку с философской складкой мышления.

Но все эти складки сильно односторонни. Нужно синтезировать. Этот синтез нам всем крайне необходим, иначе мы будем по-прежнему иметь дело с туманными категориями.

Чтобы иллюстрировать это положение, я перейду, по существу, к одному из туманных вопросов.

Возьмем вопрос о «качестве» и о «скачках». Ясен ли он «философам» и «социологам»? Нет! Здесь они находятся в сфере общей постановки вопроса.

Мое глубокое убеждение, что если бы они вышли из общей сферы в частную, с деталями, всякие недоумения между марксистами-натуралистами и философами-социологами были бы быстро ликвидированы.

Новая беда заключается в том, что дать эти частности могут преимущественно естественники.

Они должны захотеть поработать над этими вопросами, исходным пунктом сделавши не учения Коржинского, Фриза и др., а Гегеля, Энгельса, Плеханова. Для натуралистов это тем более интересно, что вечно спорный вопрос о «виде» и «разновидности» есть лишь частный вопрос «качества»: будет правильно решен последний – решится и первый» [Сарабьянов. 1923. С. 223].

В 1929 году тон дискуссии приобретает еще большую публицистичность, появляются инсинуации и многочисленные апелляции к авторитету классиков марксизма, поэтом В.Н. Сарабьянов пишет уже так:

«Мне инкриминируется субъективизм, и я это называю клеветой. Но я действительно резко и решительно высказываюсь против рассматривания процессов только в форме объекта, а не только и субъективно...

Не только Фейербах, но уже Бэкон учил, что мир надо изучать чтобы его изменять. Один из афоризмов в «Новом органоне» Бэкона гласит: «Что было основанием, следствием или причиной в теории, то становится правилом, целью или средством в практике».

Другой афоризм: «Создать новое свойство в данном теле или же произвести новые свойства и ввести их в него – вот результат и цель человеческого могущества».

Это ли не практический подход к науке!

Неужели это не было известно Марксу?

Конечно, было известно, и Маркс не о том говорит, что Фейербах не подходит к науке как к средству изменения мира, но о другом.

В первом тезисе идет речь о том, как надо изучать мир, чтобы его изменять.

И Маркс дает ответ на это: надо изучать мир не только в форме объекта, но и субъективно. Вот этого-то ни у Бэкона, ни у Фейербаха нет и в помине; но об этом в цитированных тов. Дебориным местах из Ленина последний ничего не говорит.

Он лишь поправляет Плеханова, который перегнул палку и инкриминировал Фейербаху созерцательность не только в его методе, но и в отношении к науке, которая будто бы, по Фейербаху, не служит практике. Тов. Деборин сам типичный созерцатель, прикрывающий свою созерцательность громкими словами, и в такового же он пытается превратить Ленина – вождя самого активного, самого чуждого голой созерцательности класса – пролетариата...

Я в своих работах о качестве указывал, что качество следует относить не к вещи, а к отношению, между тем в настоящей книге до сих пор я говорил о качестве процесса.

Последний термин я употребил с единственной целью – не отвлекать внимания от развиваемых мною проблем: «качество – свойство», «объективизм – субъективизм» и др.

Теперь мне остается осветить последний вопрос: что мы определяем как качество, вещь или отношение?

Еще раз напоминая, что для логики качество есть категория оценки, мы ставим следующий вопрос: определяем ли мы качество мышьяка или того отношения, в котором мышьяк участвует?

Для меня ясно, и я об этом писал многократно, что мы оцениваем только отношение….

Мы оцениваем вовсе не вещи, а сложный процесс…»

Он прибегает к авторитету В.И. Ленина, цитируя не мнение последнего по проблеме, а находя иллюстрацию к своей позиции из его высказываний по вопросам государственного строительства.

«Об этом и говорил Ленин, ругая в годы нэпа того самого работника, которого хвалил в годы военного коммунизма.

Как мы помним, Ленин требовал от всех нас, чтобы мы себя перевоспитали. Он указывал, что если мы останемся такими, какими были в эпоху военного коммунизма, то ничего хорошего от этого не будет.

Данная совокупность свойств в одних условиях, т. е. в одних отношениях, оказывается этим качеством (похвалим работника), а в других отношениях – иным качеством (выругаем работника и потребуем от него, чтобы он себя потрудился перевоспитать). Качество относится к отношению; мы оцениваем результат, который получается от совокупности бегуна, дорожки, атмосферичического давления, температуры, зрителей.

Мы оцениваем не лошадь самое по себе, а целое отношение, в котором участвуют и погода, и жокей, и еще многое другое. Часто одна лошадь уступает место другой только потому, что её ведет не тот, а иной жокей.

Мы о словах спорить не станем и во избежание клеветничесих выпадов определенно заявим, что нисколько не отрицаем превращения одного состояния в другое, одной формы движения в другую. Но когда берешь качество как категорию оценки, то видишь, что данное состояние может быть различными качествами в зависимости от того, в каких отношениях оно находится.

Качество мы определяем или не качество, когда говорим мышьяк – яд? Конечно, качество. Кто же в этом сомневается, но ведь мышьяк не только яд, но и целебное средство. Как же быть?

Мышьяк в такой-то дозе, человек в таком-то состоянии – такое отношение означает смерть или болезнь человека: мышьяк – яд.

Но мышьяк в определенной дозе, человек малокровный и еще многое другое означают выздоровление человека: мышьяк – целебное средство.

Тов. Столяров пишет:

«Но вот как раз то обстоятельство, что вещь, оставаясь самой собой, может вступать в различные отношения, и доказывает против Сарабьянова, что качество нельзя отождествлять с отношением. Товарищ же Сарабьянов берет отношение и доказывает, что вот, мол, это есть «отношение», а посему качество есть отношение. Качество включает в себя отношение, но не сводится к нему».

Как это качество может включать отношение, ни мне, ни тов. Столярову и вообще никому не понятно, ибо то, что тов. Столяров подчеркнул и признал, по-видимому, очень важным, есть простой набор слов. Подобным бессмысленным набором слов мой критик излагает также мои мысли, в результате чего я перед лицом читателя столяровской статьи оказываюсь каким-то идиотиком, который берет отношение, доказывает, что отношение есть отношение, и делает вывод: «...а посему качество есть отношение».

Пример инсинуации:

«Такая манера полемизировать выдает наличие в Столярове величайшего высокомерия в отношении к читателю.

Мы – красные профессора – можем пописывать, а вы почитывайте и своим умом-разумом не раскидывайте.

Я задаю вопрос, на который ни тов. Столяров, ни другой какой не ответит, если не сойдет с позиции оценивания изолированной вещи: почему разным качеством мы определяем одного и того же работника с теми же свойствами, но взятого в разные эпохи? Почему разным качеством оказывается лошадь, если в одном случае ею управляет жокей Жак, а в другом – жокей Иванов?

Я отвечаю так: строго научно говоря, мы называем качеством не лошадь, и не жокея, и не погоду, а данное отношение, в котором первая, второй и третья лишь члены отношения.

Можно с одинаковым правом сказать: «Первым придет жокей Жак на лошади Крепыш, если погода будет сухая», как и по-другому: «Первым придет Крепыш, ведомый жокеем Жаком».

Я качественно определяю отношение, а деборинцы – член отношения (вещь).

Но если определять качество вещи, то необъяснимо, как может стать иным качеством та самая вещь, которая нисколько не изменилась?

Пусть деборинцы ответят на этот вопрос, а не занимаются перевиранием своих противников.

Мы же подчеркиваем, что категорию качества распространять на отдельную вещь можно только со следующей оговоркой: называя вещь данным качеством, мы лишь констатируем, что она участвует в таком-то отношении» [Сарабьянов. 1929. С. 186-189].

И всё-таки эта дискуссия пока еще имела философские цели. Аргументационная конструкция, хотя и содержит ссылки на авторитет и обращения к аудитории, имеет философское доказательство. Это еще традиционный спор, в котором использовались положения, найденные не в процессе диалога, но целью его было достижение истины.

К 1931 году спор утрачивает собственно философский характер, превращается в софистический спор, в котором не ставится целью достижение истины и её поиск, а достижение победы любыми средствами. Оппоненты допускали как сознательное, преднамеренное нарушение правил логики, так и использование всевозможных приемов и уловок, затрудняющих ведение спора и рассчитанных на получение преимуществ. Так, ответ К. Амелина и П. Черемных А. Варьяшу, С. Петрову и А. Тимирязеву начинается следующим образом:

«Письмо механистов ясно говорит о том, что и этот год ничего во взглядах не изменил. Обостренная классовая борьба и социалистическое строительство последних лет прошли мимо них, не выдвинув перед ними ни одного нового вопроса. Не понята ими и борьба против меньшевиствующего идеализма за партийную линию в философии. Они целиком в прошлом и по кругу обсуждаемых проблем, и по оценке расположения борющихся. Упорное отстаивание прежних антимарксистских позиций за своих сторонников, отвод внимания читателя на толкование отдельных тем для маскировки своих позиций в поставленных перед ними вопросах, теоретическая и политическая «мудрость», которая сквозит в письме механицистов» [Амелин, Черемных. 1931. С. 82].

Авторы чрезвычайно возмущены, что опечатка в их статье стала причиной для опровержения их позиции, между тем это вполне допустимая уловка во время дискуссии, а вот их ответ отличался неприкрытой грубостью и использованием уничижительных определений. Философская дискуссия всё больше приобретала черты полемики:

«В основу его положено «великое открытие»: в одной из цитат нашей статьи против механистов вместо слова «огромная» оказалось – «ограниченная». Простой опечатки было вполне достаточно, чтобы механисты подняли целый вой: нас искажают, нас фальсифицируют! о нас распространяют вздорные выдумки!

Но тов. Варьяш, Петров и Тимирязев при этом «благоразумно» умолчали о существе поставленных вопросов, о том, что в нашей статье речь идет не о роли личности, а о проблеме объективного характера случайности. Если бы вопрос шел о роли личности в истории и мы написали бы «ограниченная роль» вместо «огромная роль», тогда они оказались бы вполне правы. Но для взятого нами вопроса – отрицание объективной случайности у механистов – опечатка не играет никакой роли. И, наоборот, без неё смысл остается прежним, а наш вывод подчеркивается с большей резкостью» [Амелин, Черемных. 1931. С. 82].

Обязательным стала апелляция к авторитету как последней инстанции, и «неверная» интерпретация стала поводом обвинения оппонента в ревизионизме не только теоретическом, концептуальном, что было давно распространено, но и политическом.

«По мнению механицистов, признание объективного существования случайных моментов является отрицанием причинности и необходимости, уступкой идеализму, ибо если мы признаем, что все явления имеют причину, детерминированы, то этим самым исключаются всякие случайности. Личность играет огромную роль в истории. Но она не может внести случайного в ход событий. Но такой взгляд указывает на полное непонимание диалектической связи случайности и необходимости, он представляет прямую ревизию взглядов Маркса, Энгельса и Ленина по данному вопросу.

Взгляд Маркса на наличие случайностей в ходе исторических событий и их влияние на эти события изложен им, например, в письме к Кугельну от 17 апреля 1871 года с такой четкостью, что не допускает никаких кривотолков.

«Творить мировую историю было бы, конечно, очень удобно, – пишет Маркс, – если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история имела бы очень специфический вид, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, сами составной частью в общий ход развитии, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение или замедление в сильной степени зависит от этих «случайностей», среди которых фигурирует также и такой «случай», как характер людей, стоящих вначале во главе» («Письма Маркса и Энгельса» / под ред. Адоратского. Изд. 3-е. С. 263).

Итак, случайности, по Марксу, имеют место в исторических событиях. Они входят «составной частью в общий ход развития». Одни случайности уравновешиваются другими случайностями. Отрицается ли этим необходимость, детерминизм, причинность? Нисколько! Такой вывод не осмелятся приписать Марксу даже механисты, хотя некоторые из них и поддались обработке. Сама историческая необходимость прокладывает дорогу через ряд случайных моментов, она выступает как реальная тенденция, как продукт борьбы классов (в классовом обществе). Считать, что в этой борьбе классов абсолютно всё, вплоть до самых мельчайших деталей, необходимо, что нет никаких моментов случайности, хотя в событиях принимают участие миллионные массы, – так думать могут лишь метафизики, не понимающие всей сложности исторических событий. Тогда история становится своего рода заведенной машиной….

Механистам хорошо известны взгляды Маркса. Но они его ревизуют, они, вместе с оппортунистами, хотят заменить «хитрую» марк­сову диалектику более простой и пошлой метафизикой» [Амелин, Черемных. 1931. С. 83].

Амелин и Черемных «уличают» своих противников, приписывая им взгляды уже потерпевшего политическое поражение Н.И. Бухарина, что является «недопустимой уловкой» в нормальном дискуссии:

«Механисты утверждают, что и они «боролись», боролись против Бухарина, против правых. Но кроме простого утверждения мы не имеем никаких доказательств этого, не знаем никаких аргументов. Заявление, будто тов. Варьяш выступил в КомАкадемии с критикой не только понятия движения у тов. Бухарина, но вообще против его основных положений, нельзя принимать всерьез, так как и там тов. Варьяш повторил ряд прежних своих положений. Под флагом борьбы против тов. Бухарина он протащил взгляды механистического материализма.

Тов. Варьяш увидел основу всех методологических ошибок тов. Бухарина в его механическом понимании причинности, которой он противопоставил свою, как истинно-диалектическую. Однако его «диалектическая» причинность, как двойник, похожа на бухаринскую механическую» [Амелин, Черемных. 1931. С. 90].

В своем письме-ответе А. Варьяш, С. Петров и А. Тимирязев уличают противников в софистичности спора и недобросовестности ведения дискуссии:

«В № 19-20 «Революции и культуры» помещена статья тов. Черемных и Амелина «Механисты и правый уклон». Её авторы опять выдвигают басню о том, что «по всем основным методологическим вопросам механисты находятся вместе с тов. Бухариным», понимая под механистами нас. В целях подтверждения этого они «цитируют» нас. Посмотрим, как они нас цитируют. Тов. Черемных и Амелин, приводя место и в статьи тов. Варьяша («Диалектика в природе». Сб. № 3. С. 135), при помощи которого надеются сразить и уличить его в софистике, эклектике и механическом материализме: «Личность и её безусловно ограниченная роль в истории, – «цитируют» авторы статьи, – не только не вносит элемент случайности в исторические события, а еще больше подтверждает их детерминированность»