Место повестей "Рим" и "Коляска" в цикле "Петербургских повестей" Н.В. Гоголя
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
ов народной культуры прошлых веков - культуру свободного и веселого карнавального смеха и связанного с ним площадного слова. Как показал М. Бахтин, народность Рабле и других писателей Возрождения во многом связана с их близостью к роднику народного смеха с его своеобразной диалектикой и присущим ему скептическим отношением ко всему складу жизни и официальной культуре общественных верхов.
Круг вопросов, поднятый М. Бахтиным, имеет существенное значение не только для литературы средневековья и Ренессанса, по и для литературы новейшего времени, хотя для разных эпох вопросы эти, разумеется, не могут решаться одинаково, требуют к себе дифференцированного подхода.
В Вечерах на хуторе близ Диканьки поющая и пляшущая молодежь с ее щедрым весельем и буйным озорством противопоставлена Гоголем обыденному, будничному миру неравенства, спеси и своекорыстия, где господствуют глупый Голова и лицемерная Солоха. Стихия украинского народного праздника образует здесь как бы своеобразный радостный мир наизнанку, мир, близкий поэтическим идеалам молодого Гоголя, контрастировавший в его сознании с деловой, прозаической стихией николаевского Петербурга, так поразившего писателя уже при первом знакомстве с ним своей бесхарактерностью и казенным однообразием.
К тем же карнавальным образам Гоголь еще раз возвращается в Риме. Из вышеприведенного письма к Данилевскому мы знаем, что уже на первых этапах размышлений Гоголя над будущей повестью ее зерном должно было стать противопоставление делового, хлопочущего Парижа и карнавальной Италии. Радостную стихию народного праздника с его весельем, озорством, которые молодой Гоголь, пользуясь романтическими приемами, стремился воскресить в Вечерах, он снова, уже реалистическими средствами, воссоздал в Риме в сцене карнавала. И так же, как это было в творчестве молодого Гоголя, народная жизнь, воспринятая под знаком молодости, веселья, душевной щедрости, радостного кипения сил, противопоставлена в Риме миру кипящей меркантильности, воплощением которого для писателя были в равной степени и буржуазный Париж, и чиновничий Петербург. Таков один из важных моментов, определяющих значение в творчестве Гоголя повести Рим и подчеркивающих се связь с гоголевским идеалом народности.
Рим - повесть философская, а не событийная. Два города противопоставляются в повести - Париж и Рим. Они полюсы раздвоения современного мира: один - весь настоящее, другой - прошлое. Один - минута и яркость минуты, другой - вечность и постоянство вечности, ее глубокая красота, ее нетленность.
Это не просто символы, это живые образы двух цивилизаций и двух городов, каждый из которых исторически реален в своем облике. Париж - город движения, круговорота политических страстей. Рим - затишье раздумья, затишье искусства, которое, пребывая в спокойствии равновесия, и человека настраивает на равновесие, усмиряя в нем мятеж и тоску.
Искусство и история, красота и одухотворяющая ее духовность как бы сходятся перед внутренним взором князя (который есть аналог автора), чтобы внушить ему мысль о преемственности, о наследовании, о цепи, которая тянется из далекого прошлого. Минута блекнет и вянет перед этим дыханием вечности, не имеющим, кажется, исчисления времени. Она комически подпрыгивает, как прыгает иногда на часах минутная стрелка, заставляя смеяться над верою в минуту, над поклонением минуте.
И тут вспоминаются Записки сумасшедшего. Уже тогда Гоголь позволял своему герою шутить со временем, играть с календарем и устраивать из истории балаган со всеми атрибутами балагана - хождением вниз головой, сальто-мортале и тому подобное. Время скачет в дневнике сумасшедшего, оно как бы тоже сошло с ума, то есть порвало с привычным представлением о череде дней. Дни перескакивают друг через друга и сами себе корчат рожи. Иерархия времени для Поприщина так же призрачна, как и сословная иерархия.
Гоголь в этой повести бросает усмешку в сторону самолюбия настоящей минуты. Тут именно минута высмеивается и все ставки на минутное, исторически смертное, хотя и сама история, как ее понимают историки, для Поприщина звук пустой. У нее свое время, говорит он, а у меня свое. У каждого человека свой отсчет бытия, свой календарь - и это не тот календарь, что отпечатывают типографским способом. Истинный Хронос - душа человека: душа бесконечна, время конечно.
Так же конечна и истории, если считать историей летосчисление того же календаря. С удивлением и радостью пишет Гоголь свои письма из Рима, выставляя на них не время XIX века, а какое-то более глубокое время: Рим, м-ц апрель, год 2588-и от основания города. Он как бы хочет продлить настоящий день, продлить его еще далее в прошлое, вытянуть настоящую минуту во всю длину ее исторической неограниченности. Из этого далека смотрит он на пролетающий миг. Из него возникает и эпический ритм Мертвых душ, и плавно текущая гоголевская строка, которая, кажется, противится рассечению, отсечению, точке и паузе.
. Повесть Коляска
К социально-бытовым повестям Миргорода по некоторым своим особенностям примыкает появившаяся несколько позже них повесть Коляска. Написанная в середине 1835 г., она была опубликована в первом номере пушкинского Современника. С повестями Миргорода Коляску сближает изображение провинциально-дворянской среды, жизни обитателей мелких городков. Обрисовка тусклого