Место повестей "Рим" и "Коляска" в цикле "Петербургских повестей" Н.В. Гоголя
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
т этого цикла Рим. Коляска принадлежит к тому же жанру повести, что и другие произведения цикла; в частности, это повесть, основанная на анекдоте, сжато изложенная без отступлении и развертывании, по внешнему виду как бы повесть-шутка: все это отчасти сближает Коляску с Петербургскими повестями, и, в частности, с Носом; кстати, и Коляска и Нос были напечатаны в пушкинском Современнике 1836 года, в № 1 и 3, как бы тем самым в соотнесении друг с другом.
Правда, действие в Коляске происходит далеко от столицы, скорей всего на Украине, что внешним образом сближает Коляску с повестями двух украинских сборников Гоголя. Тем не менее, самый объект изображения в ней гораздо ближе к петербургским повестям, чем к украинским повестям. Не говоря уже о сказочно-легендарном элементе Вечеров, как и Вия, не говоря и об эпосе Тараса Бульбы, даже от событий Старосветских помещиков и повести о двух Иванах значительно отличаются объекты изображения в Коляске. Здесь, в Коляске, мы видим не патриархальных провинциалов-украинцев, составляющих часть низменной жизни, а людей относительно верхнего слоя, составляющих часть официальной России, часть правительственной машины, часть той системы, искажающей облик страны, которая имеет свое средоточие именно в столице; это - люди, не органические для жизни страны, стоящие, в сущности, вне ее, - и в этом отношения они именно совпадают с тем миром, который изобличается в петербургских повестях.
Люди Коляски - это не искаженное пошлостью простодушие патриархальности, а как бы само воплощение пошлости, источник ее; тем самым Коляска тематически скреплена с циклом повестей третьего тома более, чем с Миргородом. Можно сказать, что от петербургских повестей ее отделяет только то, что она - не петербургская, то есть только место действия; это, конечно, не просто внешнее отличие, но оно все-таки не решает дела.
. Циклическая организация Петербургских повестей
Так или иначе, подлинную цикличность, плотное единство образуют все же не все семь повестей третьего тома, a по преимуществу пять собственно петербургских повестей. Эта группа произведений, связанная, кроме Шинели, и одновременностью создания, так и отстоялась в памяти и художественном сознании русской культуры. Именно эти повести отделились от остальных двух (Коляски и тем более Рима) и самой степенью своей знаменитости, своей огромной роли в истории pycской литературы. Еще в 1840-х годах, в героическую пору натуральной школы, именно они, петербургские повести, стали, наряду с Мертвыми душами, как бы знаменем этого передового направления; трудно даже охватить и учесть сразу, насколько глубоко они вошла в сознание писателей (и, конечно, читателей) школы Белинского, как много раз мотивы из них звучали вновь и вновь в произведениях натуральной школы, как посвященных изображению бедного чиновника, так и посвященных изображению совсем других типов людей. Беллетристика Отечественных записок времени Белинского прямо пестрит этими мотивами, - да и Современник Некрасова тоже.
Любопытно в данной связи указать на рассказ П.Н. Кудрявцева Живая картина (один довольно странный случай), помещенный в Отечественных записках в 1842 году (т. XXIV). В этой довольно сильной вещи, описывающей некоего чиновника, сумрачного романтика, сначала выглядящего как бы смешно, а потом весьма трагично, - явное соединение мотивов Записок сумасшедшего, Портрета и отчасти Невского проспекта. Так в одной вещи как бы воссоединяется - в отражении - цикл петербургских повестей Гоголя. Я бы сказал, что здесь же, у Кудрявцева, звучат ноты Шинели, если бы его повесть не была опубликована раньше Шинели; видимо, идейно-художественная логика развития мотивов творчества Гоголя могла и у его ученика предрешить мотивы еще неизвестной ему вещи учителя. Впрочем, вовсе не исключена возможность, что Кудрявцев знал Шинель до ее напечатания. Законченная еще весной 1841 года, Шинель проходила в 1842 году цензурные мытарства и, конечно, могла циркулировать в среде литераторов из круга Отечественных записок.
В середине 30-х годов, после Миргорода и повестей Арабесок, то есть петербургских повестей, передовая молодежь стала уснащать свои разговоры цитатами из Гоголя. Насколько прозаический текст Гоголя, и в том числе текст петербургских повестей, сразу же пошел в общий язык интеллигенции, видно из того, что вовсе не только восторженные юноши вроде Станкевича походя цитировали его, но и люди совсем иного круга, вовсе не близкие Гоголю. Вспомним, что Н.И. Надеждин писал Погодину по поводу появления в Отечественных записках знаменитого памфлета Белинского Педант: Ну, как поздоровилось Вам с Шевыревым после Отечественных записок. А? что я тебе говорил? Ну! да ничего, ничего... молчание.
И ведь все мы вышли из Шинели, а не из Коляски или тем более из Рима; и до Запутанного дела и до Доктора Крупова и - с другой стороны - до Бедных людей мы дойдем от Невского проспекта, Записок сумасшедшего и Шинели. При этом традиция мыслить петербургские повести как некое единство уже давно стала довольно прочной, и, как это чаще всего бывает, традиция эта имеет основания. Все ук