Литературно- художественный альманах поважье орган издания региональный союз писателей

  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   17

Владимир Личутин


Личутин Владимир Владимирович (р. 13.03.1940), русский писатель. В повестях (“Душа горит”, 1976, “Крылатая Серафима”, 1978) — суровая повседневность поморов, где властвуют трудовой обряд, “родовая память” и традиционная нравственность, питаемая народным Православием. Роман “Скитальцы” (1985) о молодых старообрядцах 1-й пол. XIX в., долготерпение и смирение героев понимаются автором как признак сильной нравственной души. Роман “Любостай” (1987) — о “расхристанной душе” интеллигента и надломе русской нации к исходу XX в. Историческая эпопея “Раскол” (1990 — 96) — о трагической для России религиозной смуте XVIII в. Книга: “Душа неизъяснимая. Размышления о русском народе” (1986 — 87) — сказовый слог, сплавляющий “народное краснословье” и старообрядческую словесность.

^

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРИЖ

Начало в первом выпуске

Продолжение


— Из березового вичья хорошие получаются розги для дураков, — холодно осек Губин, внешне не выказывая досады. И вот идешь по кладбищу как по историческому мемориалу. Стоит крест, и на табличке: «Гардемарин Иванов Владимир Иванович»… Другая эпоха. Ну, что-то слыхали краем уха о белом движении… И чужие люди вроде бы там, на той стороне воевали, а ведь родные, вот в чем штука… Помню, мы час истратили на поиски могилы Георгия Иванова. Жил, оказывается, такой замечательный поэт. Было темно, и уже закрыли кладбище. Человек, который водил меня, попросил вспомнить какое-нибудь стихотворение, и я прочитал: «За столько лет такого маянья По городам чужой земли» …та-та, — Губин замялся, забормотал, смутившись. Наверное, ждал подковырки от нас. — Подзабыл ведь… Помогите…» И мы в отчаяние пришли. Отчаянья в приют последний, как будто мы пришли зимой С вечерни в церковке соседней по снегу русскому домой». А ведь здорово, правда? Это было написано перед смертью, там, во Франции. В пятьдесят восьмом. И кому был нужен такой поэт? От этой тоски, что никому ты не нужен на чужбине, и родина недоступна, волком можно завыть, братцы… Я прочитал, сопровождавший меня слезу пустил. Говорю: еще кое-что у него есть. И еще прочитал… Иванов тогда уже был при смерти, Одоевцевой диктовал: «Нас осуждать вы станете… с какой-то стати. Я за то: что мне не повезло. Уже давно пора забыть понятье: добро и зло. Меня вы не спасли. По-своему вы правы: какой-то там поэт! Ведь до поэзии, до вечной русской славы вам дела нет». Камень простой, написано: «Иванов Георгий Владимирович… 94—58». Цветочница, крестик выбит и над могилой береза. Потом пошли на могилу Шмелева. Красивая могила, висела лампада. И шел снег. И опять выпили. Растрогались. Народу не было, поляк, как тень за нами, пожилой такой охранник… Потом подошли к могиле Гиппиус-Мережковских, потом к могиле Сергея Булгакова, философа, протоиерея, потом Добужинского, художника, навестили, потом прошли к Алексею Михайловичу Ремезову, потом к могилам моряков русских… Скоро сами увидите… И ведь все наши люди, все свои. И отрезанный ломоть. Огромный ломоть в два миллиона человек. Целый слой русского общества списали. Вот подумаешь и, конечно, так грустно станет… И ведь ничем не объяснишь. Жуть! Побродили, намерзлись, сели в автобус, подъехали в городок, зашли в ресторан, я говорю: угощаю всех!.. Ну и надрались соответственно.

— …Трагедия? — спросил он риторически, ни к кому не обращаясь. — Кому-то захотелось поиграть в революции, сорвать свой гешефт. И в результате? Ну для чего же поссорились русские до дикой кровищи? Итог-то, братишки, какой? — Губин снова добыл фляжечку и пригубил.

— Вот здесь ты, старичок, прав, — назидательно проскрипел Дорошенко. — Суетиться не надо и не треба жадничать, когда хлебаешь из общей миски. Скажет батько: таскай мяса, — тогда и лови свой кусок… Вот сморкались против ветра, торопились к республике, Бога забыли, даже великие князья Николая предали, красные банты на грудь понавесили, вот теперь и лежат в чужой земле. И разве некого тут винить? Да себя винить. — И поспешил добавить, видно почувствовал суровость приговора. — И все-таки пожалеть их надо…Это будет по-русски.

— А кто батько? Ты, что ли? — Губин скривился.

— Народ… — с пафосом отрубил Дорошенко.


* * *


В революцию семнадцатого, конечно, было много дурного и просто отвратительного, когда брат на брата, и зависть «душу пожраша», и жизнь человечью оценили дешевле гроша ломаного, и «Бога забыши», — но ведь не сам народ вдруг в одночасье весь искривился и заплутал меж трех сосен с наганом на поясе и с вилами в руках, но те гордецы, что пошли в пастыри, учители, и вожди вакханалии отчего-то взяли в урок исторический французский опыт беззакония и жестокости, с холодной страстию переложив его на русскую почву. «Слепой аще слепых сведет в яму». И тогда многие, потерявши голову, кинулись в погибель. Но «темную, дремучую, косную «душу простеца-человека, так унижаемую Иваном Буниным, как ни старались интернационалисты, так и не смогли перелопатить, вспахать глубоко и унавозить унылостью убогого протестантизма, возвести на престол «его величество Мамону», ибо глубоко сидит и хозяинует Христос, в самом сердце русской отчины, и не ревнителям масонского братства выселить его из дома Божьей Матери Богородицы…

В Париже и мы отметились на Пляс Пигаль, на сборном пункте тамошних проституток; в это злачное место, как особую примечательность Франции, направляют на проверку мужских достоинств и карманов каждого туриста. Но ведь, несмотря на все несовершенство социализма, весь его внешний атеизм, Советский Союз не пустился во все тяжкие разжигать порок во всей его глубине, сшибая на нем большую деньгу, но всеми усилиями, насколько позволял деспотизм власти, пресекал всякое усилие разврата поселиться в России в открытую и похваляться распущенностью плоти (что случилось, увы, ныне).

А на улице Сен-Дени безвыводно и поныне торчат проститутки, им там отведено место для торговли собою, вокруг бродят зазывалы и всякий темный люд, там на продажу выставлено женское тело, — и это тоже центр Парижа, города европейской культуры, но где, оказывается, позорно хвалиться стыдливостью и целомудрием. Название улицы переводится как Святой Дионисий… Когда-то, в период раннего католицизма, правоверному христианинину Дионисию отрубили голову на Монмартре — горе мучеников, и он, по преданию, донес свою отрубленную главу именно до этого места, где ныне толпятся «рабыни любви», тут он и упал, где нынче торгуются и сходятся в цене за тело, где бесстыдство дозволено законом, — упал на булыжную мостовую и умер. В честь святомученика Дионисия был поставлен храм, под стенами которого ныне роятся несчастные бескрылые «ночные бабочки». Нам нынче худо верится, что была Франция святых, что человек мог нести под мышкой свою отрубленную главу, — но было же, было!

Увы, но человек долго, слишком долго взрослеет духовно, он слишком плотяной, приземленный, на ногах у него земные вериги, в голове дурная блазнь, он худо верит в добрые помышления ближнего; ему куда проще считать, что если сам скотина, если в тебе бурлит темное кочевье пороков, то и ближний свинья свиньей. И если и ведем какой счет, то по страстям земным, но не по лествице усилий, лепесткам доброделания. И первый шаг по улучшению, исцелению себя — это признание того, что твои ближние даже в своей посредственности куда лучше, куда нравственнее, возвышеннее нами усвоенных представлений о них; потрудись, поскобли грязь, и ты найдешь там позолоту… Тут, видимо, требуется какое-то особое усилие, особый личный духовный напряг, чтобы увидеть в человеке хорошее, когда даже и церковь порою не в помощниках.

Помню, как в молодости мне попались «Окаянные…» Бунина, это было после хрущевской оттепели. (В природе оттайки, неожиданные потепления зимою не сулят ничего хорошего для земли, оживают всякая гиль, гада и тля.) Мои глаза, мое сознание по моей духовной неразвитости ни разу не споткнулись на крайнем презрении Бунина к своему народу, как к ничтожному скоту, «роже нынешней» (а значит, и ко мне), но с чувством какого-то злорадства, сладенького любопытства и удовлетворения воспринимались ехидные строки о Блоке, Есенине, Клюеве, Шмелеве, Горьком, Маяковском, где русские писатели волею эмигранта стаскивались в мусор, падаль, ничтожество в угоду читающей публике. И как-то не приходило на ум пушкинское остережение мещанской публике (а значит, и мне), охочей «до чужой спальни»; дескать, врете, — сурово отчитывал великий поэт, — что они, великие, такие же, как вы; они даже грешат по-особому, не как вы. Но особенное мстительное чувство, похожее на потрясение, испытал я, когда дошел до описания Ленина, что «на своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках, и когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык… В черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе в своем красном гробу он лежал с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице…» Эта мрачная картина как бы явилась подтверждением и невольным оправданием моего тайного возражения властям, нарушающим человеческие заповеди.

И все же это было совсем иное чувство, не похожее на то, с каким встретили хрущевское время московские «культурники и образованцы», свившие уютные «червилища» при партийных журналах и при ЦК, так называемая элита, все эти «Окуджавы, Евтушенки, Вознесенские, Арбатовы» и др. Они ратовали «вернуться назад к истинному Ленину», «к социализму с человеческим лицом»; их, раньше меня читавших Бунина и прочую запрещенную литературу, гулявших по Европам как по заулкам Переделкино, нисколько не покоробил ужаснейший облик вождя, они не заступились за своего кумира, даже не попытались публично линчевать эмигранта-писателя, но истово сочиняли стихиры бетонной глыбе с вечно протянутой рукой, запечатленному в камне мифическому образу, совершенно утратившему связь с живой землею. Они упорно покрывали его золотою фольгой, серебряными паволоками, накрывали голову то терновым венцом, то царскою короною, накидывали на плечи то рыцарский плащ, то тогу пророка, и у того алтаря курили сладкий фимиам. «Уберите Ленина с денег», — завывал на стадионах Андрей Вознесенский, чтобы через несколько лет в одночасье отречься от кумира, предать его, своего учителя и кормильца, гневной анафеме, и с тем же площадным пафосом возопить, что не место мертвецу у кремлевской стены. Ведь Бунин-то в своем неистовстве к Ленину, в крайнем отвращении к пролетарскому вождю был искренен совершенно, как глубоко оскорбленный, униженный в своих барских чувствах человек. Для «оттепельщиков» же Ленин в любых обстоятельствах был и будет всегда некой тайной «черной кассой», тем секретным «общаком», откуда можно почерпнуть прибытка и благ. Мне же тогда хотелось вернуться не к «истинному Ленину», но к истинной России, в которой место Ильича было невразумительно пока и туманно. Он был виноват в униженной жизни моих родителей, родичей, земляков, русской деревни, — и этого было достаточно для меня, чтобы смотреть на Ленина через «мелкоскоп» недоверия и злорадства, кропотливо сосчитывая все протори и убытки, совершенные этим эгоистическим человеком.

С того времени минуло, наверное, лет десять, когда в Ухте, городе политических «сосланных», я случайно познакомился с историей болезни Ленина, с заключениями врачей, анатомов, немецкого профессора, который привез из Германии специальную машину, и мозг вождя был разрезан на тысячи долей с тем, чтобы «наука могла изучать этот феномен гениальности до тех пор, пока существует на земле человечество». У Ленина оказалась крайняя степень склероза, мозг был настолько произвесткован, закупорен солями, что в сосуды нельзя было протянуть человечьего волоса; по мнению специалистов, человек в подобном положении должен бы вопить от боли бесконечно. Прочитав подборку статей, я уже не услышал в себе прежнего злорадства и некой мстительности, как после книги Бунина, но мне стало глубоко жаль человека, с которым так безжалостно распорядилась судьба во дни его воистину мировой славы, когда многие народы склонили перед ним головы, а европейские знаменитости почитали за великую честь свидеться с русским вождем. Ленин воссел на трон особого рода, не выкованный из золота и не украшенный адамантами и сапфирами, но выставленный из людского почитания, поклонения, изумления и ужаса (так благоговеют перед идолами), когда слезы и кровь, льющиеся у подножия, уже не воспринимались как слезы и кровь человеческого страдания, но как целительный елей и бальзам, а неисчислимое горе, принесенное России, затмевалось грядущим счастием поколений… Простонародье взирало на Ленина вроде бы с открытой душою, но с закрытым умом, чтобы не подпустить в него и капли сомнений и яда и не разрушить мечтаний. Наивные простецы-человеки — они упорно не хотели видеть и знать, что подпирают трон Ленина служивые зла, люди мстительные, авантюрного склада, мелкие и черствые, часто небольшого ума, но крупного честолюбия, зависти и злословия.

До меня тогда вдруг дошло, что грешно смеяться над больным, над его страданиями (даже если ты полон к нему презрения), ибо неведомо, что подстерегает тебя в свой час, какие хвори будут насланы судьбою. Из человека, принесшего несчастие миллионам, Ленин сам стал глубоко несчастным, а в русских (православных) правилах пожалеть и посострадать. Кесарь в одну минуту обернулся в простого смерда, как и его дед, безвольного и бессловесного, в некую тряпишную куклу для чужой игры, когда все розы славы, весь фимиам, льющийся со всех сторон мира, уже не способны были умягчить боли, вернуть ум и здоровье, пробудить в душе Божье, так глубоко спрятанное, что и времени уже не осталось доискаться, и прогнать от изголовья девку Невею, забирающую в свои руки жизнь не могущественного водителя и прокуратора, а обыкновенного, измученного болезнью, навсегда утратившего разум человека, ушедшего почти в детскость (иль хуже того), потерявшего речь, бессмысленно повторяющего лишь один возглас: ва-ва-ва… И то, что Ленину пришлось мучиться, как всем обычным смертным, невольно умягчало мою сердечную черствость к нему. (Примерно в таком недуге кончала земные дни моя бабушка, мезенская мещанка.) Болезнь дается человеку в испытание. Нельзя твердо сказать, что именно трагический конец был наслан Ленину в наказание, как бы ни хотели некоторые увериться в неотвратимости расплаты… Увы, добрый человек, что и полный негодяй, страдают от одних хворей, и часто Бог наоборот милует отступников, насылает им мирного, благостного конца, чтобы взять в жестокий урок на том свете… Вот этого истинно русского чувства всепрощения и не узнал, к сожалению, Бунин — житель мира, сознательно порвавший с родиной.

Я не собираюсь принизить талант Бунина, он никогда не уйдет от русского народа по «темной аллее»; не растворится в ее сумерках, в плывучих клубах вечернего тумана капризный, гениальный себялюбец, «со своим холодным блеском нападок на народ». И не мельтешусь наводить тень на плетень, особую залихватскую критику, пользуясь тем, что Бунин мне уже никогда не возразит, но мне кажется, что Иван Алексеевич был поражен особой разновидностью «чаадаевщины», в корне которой так «сладко родину ненавидеть». Бунин, в отличие от Чаадаева, хотя и поклонялся перед Европой, лил ей фимиам, считая себя гражданином мира, но все же любил Россию особой меланхолической любовью художника, любовью исчезающего из тысячелетней истории последнего дворянина, но только Россию без деревни, без ее дремучего мужика, живущего своим задним умом, Россию со своим «золотым миллионом», который оказался на чужбине.

Я понимаю Бунина как несчастливца, страдальца в его изгнании; в конце двадцатого века мы прочувствовали подобное, когда нашла «орда кочевая» и заставила выпить горя полною чашей. Но даже в дни немирия и беспутия, распада СССР, когда, казалось, жизнь невозвратно прикончилась, мы не отдавали себя полностью в плен ненависти и мщения, не теряли соучастия, сочувствия, сострадания и даже в тех начальствующих людях, от кого, казалось бы, Бог совершенно отступился, старались отыскать черты человеческие и милостивые; ведь не может же так случиться, думали мы в девяностых годах, что русский негодяй совершенно отпал от Христа и погрузился во тьму полнейшего нечувствия. Ну ладно, утешали мы себя, это сыны израилевы кинулись в Европы сыскивать там гешефта от двойного гражданства; но наши-то сукины сыны не могут же вовсе окоченеть душою, и потому ко всем русским, кто приближался ко Кремлю, кто втирался в либеральный шлейф хотя бы и мелкой звездной пылью, старались присмотреться с особой сочувственной мерою и надеждою, прощая многие грехи и даже, порою, отступничество от русского идеала. И наша избирательность к тем, кто схитил власть в девяносто первом, оказалась не совсем напрасной и дала хоть и малые, но добрые плоды; мы смогли, несмотря на оцепенение народа, уцепиться у края пропасти и не впасть в полнейший национальный обморок. Либералы досконально изучили Бунина и усвоили не только его презрительное отношение к народу, но и его словарь: «тупые рожи», «быдло», «грязный скот», «мерзейший, дикий и вульгарно-злой народ». Усмешка времени: Бунин, этот ненавистник революции, через семьдесят лет стал невольным идеологом новых потрясений, более трагических для русского племени, чем семнадцатый год… Либералы двинулись во власть на отвращении к русской земле, презрении к русской деревне, к мужику, самоуверенно полагая, что спившийся крестьянин лишь коптит на свете, создавая нехороший дух, деревня — царство тьмы, а Россия напрасно разлеглась на «чужих землях», — и потому, чуждаясь матери-земли, невольно создавали антисистему. Хоть однажды мы услыхали от либерала это восторженное, от глубины души, выплеском, с распевом, сердечным захлебом от восторга и любви к родине: «О, красно украшенная русская земля наша!» Когда затворник Даниил Заточник сочинял в келье свой молитвенный гимн, то мысленно кланялся в пояс не только и не столько лесам, и рекам, и дивным градам, но православному, долготерпеливому христианину, бредущему в это время с копорюгою по пашенке…

Впечатления от Парижа попритухли, и надо было поновить, освежить в памяти, когда пришла неотступная потребность написать. Конечно, получается некая «селянка» — еда на первый погляд невразумительная и несколько странная, ибо в кастрюлю складывается все, что, предположим, осталось от ужина: соленые огурцы, маслины, остатки колбасы и копченостей, картошки, какие-то салаты и нарезки, — короче, все недоеденное, что жалко выкинуть, но можно бы скормить собаке, если есть в семье верный пес. Потом сбор заливается водой и ставится на огонь. Кушанье не для каждого нутра, пожалуй, для человека с крепким желудком, иного и «отворотит» от блюда, если в эту селянку припущены перчики, да угодили соленые селедочные хвосты, свежие огурцы, хлебенные корки и шпроты из банки… Такое, примерно, литературное кушанье получается и у меня.

…Решил выпытать о Бунине у старинного друга моего, профессора литинститута Владимира Павловича Смирнова, благо он побывал во Франции лет через десять после меня и пожил там изрядно, читая лекции по университетам. Наши пути пересеклись, когда он только пришел на кафедру в середине семидесятых, а я приехал из Архангельска на высшие литературные курсы. Он как-то сразу с первой лекции пленил и полонил нас своей восторженной манерой, глубоким знанием русской литературы, а отсюда и искренней любовью к своей работе, редким темпераментом, порывистостью слова и изяществом интуитивной фразы, несколько легкомысленным артистизмом и аристократизмом повадок; некоторый «дендизм» в одежде, да и сам внешний облик — с молодости длинные залысины, искрящиеся большие глаза, легкая ухмылка, и вообще обаяние славянского лица — все это невольно притягивало нас к Смирнову. Пришелся по сердцу ВП не только нашему курсу, ребятам тертым, уже членам Союза, но подпадали под его обаяние и те детишки, что поступали в институт со школьной скамьи. Он со временем стал не только достопримечательностью, о которой любили поговорить, но и неким знаком качества, нетускнеющей парадной вывеской института. Я ни разу не слыхал, чтобы о ВП злословили, переводили сплетни, лили колокола, навешивали ярлыки, хотя на язычок он был порою весьма колючий, а читая лекции, любил подпустить перчику, жестковато протереть наждачной бумагою власти, и все ему как-то сходило с рук. Уже через многие годы, вспоминая «альма-матер», восклицали при встрече: «А помните, как нас учил Владимир Павлович?». «А вам читал лекции Владимир Павлович?» Смирнов никогда не гонялся за славою, за должностями и степенями, не кичился многознанием, не угнетал и не притеснял студиозов, как любят покочевряжиться некоторые из наставников. Он дружил с Ереминым Михаилом Павловичем, по складу характера, по некоторой экзальтированности они были «два сапога пара», вот и я каким-то боком втесался в это дружество. Самое любопытное, что, несмотря на всю свою известность, Смирнов даже не был «остепенен», его диссертация о «серебряном веке русской литературы» уже пылилась лет десять, а он и не пытался защитить кандидатскую, и часто приходилось шпынять его по-дружески за эту странную лень и беспечность, чтобы вразумить человека, наставить на ум. «Конец — делу венец, — втолковывали мы с Михаилом Павловичем, — подумай, чудак, о будущем, о старости, ведь и деньги-то не лишние, прибавку к зарплате сразу почуешь на себе, не будешь копейки считать, а там, глядишь, станешь доцентом, деканом, профессором, завкафедрой, ведь чем черт не шутит, и нам потом спасибо скажешь», — рисовали мы перед приятелем заманчивые картины, искренне беспокоясь за него, как за непутного, желая пробудить тщеславие и честолюбие, не забывая, однако, как водится, пропустить рюмочку «Юбилейной». Смирнов только ласково ухмылялся, лупил искрящимися глазенками, хранящими неугасаемый восторг перед мистической красотой жизни, но тут же делал некое движение рукою, как бы отодвигая наш напор, заграждаясь от приступа, и смущенно возглашал: «Ребята, хватит же вам! И не надоело уговаривать? Займитесь чем-нибудь другим… Лучше выпьем за здоровье… Ну хорошо, стану я кандидатом, но от этого разве что изменится, разве я буду хоть на капельку счастливее?» Внешне по-детски беспечный, какой-то даже лучезарный, этакий красавчик-«тру-ля-ля», однако Смирнов и тогда был внутренне глубоким человеком, без того надрыва, который обычно приводил к пессимизму и неверию, сосредоточенным на русской культуре, которой никогда не изменял, не вертопрахом и блудословом, но в некотором смысле даже педантом, что касалось быта, и «догматиком», консерватором, если подвергали сомнению его порядок вещей, который он исповедовал. Большой поклонник, исследователь Бунина (опять же «без слюнявчика») и умиленной слезы, которая туманит, тупит взор…