Литературно- художественный альманах поважье орган издания региональный союз писателей
| Вид материала | Документы |
- Мосты: литературно-художественный и общественно-политический альманах. 1963. № 10., 609.7kb.
- Творчество Франца Кафки (Роман Кафки как одна из трех основных разновидностей модернистского, 445.88kb.
- «Встречи с поэзией в Большом зале», 1620.13kb.
- Литературно- художественный альманах, 976.6kb.
- Литературно-художественный журнал редакционный совет: Елизавета Данилова Михаил Лубоцкий, 3942.84kb.
- 1. Редакция сми как предприятие, 1381.59kb.
- Независимый литературно-художественный и культурологический журнал "Меценат и Мир" издается, 65.04kb.
- Положение о проведении районного этапа республиканского конкурса на лучший краткий, 32.44kb.
- Редакционная коллегия, 5901.55kb.
- Союз писателей России и литературный процесс Удмуртии, 179.12kb.
21
Федор Сукнин проснулся от стука. Кто-то требовательно барабанил по раме в красное окно. Тук, тук, тук...
Было за полночь. Федор ощупью добрался до волокового окна, сдвинул его и, вглядываясь в непроглядную темь, тихо спросил:
– Кто там?
– Это я, Андрей Басыгин, – ответили из темноты громким шепотом.
– Уже вернулся? – с удивлением спросил Сукнин.
– Открывай побыстрее, а то я промок, зуб на зуб не сходится.
– Сейчас, иди к крыльцу, – шепнул Федор и зашлепал босыми ногами к двери. Он отодвинул засов, впустил Басыгина в сенцы, затем снова закрылся, повел гостя в горницу.
Андрей сбросил мокрый кафтан и грязные сапоги.
Тем временем Федор вздул лучину. Мерцающий огонек осветил ладную фигуру хозяина. Был он среднего роста, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками. Веселые глаза выделялись на чуть рябоватом лице с прямым носом, красивыми полными губами и высоким лбом.
Сукнин присел на лавку и, не мигая, смотрел на Андрея.
Тот, не спеша, наслаждаясь теплом в доме, подошел к хозяину, устало сел рядом, попросил:
– Дай чего-нибудь выпить…
Сукнин засуетился, полез в шкафчик, достал красаулю и сулейку с водкой, стал с нетерпением расспрашивать:
– Что там делается? Где сейчас Степан Тимофеич?
Не отвечая на настойчивые расспросы хозяина, Басыгин молча налил себе водки, выпил, думая о чем-то своем. Закусив соленой рыбой, заговорил:
– Уже к морю идут казаки-то. Скоро к нам пожалуют.
– Слава те, господи! – перекрестился Сукнин, повернувшись в угол к образам. – Боялся я, что воеводы задержат его где-нибудь в низовье Волги, а он ишь как проскочил!
– С Разиным-то говорил?
– А как же.
– Ну и что?
– Обсказал я ему все доподлинно: что народ с тобой подбиваем, что недовольных много, и простой люд поддержит казаков, если они к нам придут.
– Ну и что сказал тебе Разин?
– Похвалил нас батько. Крепко обещал прийти на Яик. Велел готовиться к встрече, привлекать на свою сторону как можно больше народу.
– Надо бы завтра собрать всех наших казаков у попа Феодосия и обсудить все, – предложил Сукнин.
– Кабы голова чего не разнюхал, – забеспокоился Андрей.
– Кто-то, мне кажется, уже донес Яцыну. Говорил он три дня назад, будто бы знает кое-что. Это когда бражничал у меня. Да ладно, напоим его опять, а сотника Безбородова в карты играть втянем, – ответил Федор.
– Надо бы попа позвать, – предложил Басыгин.
– Не мешало бы его предупредить, – поддержал Сукнин и решительно обратился к Андрею: – Сходи за попом, тут и обговорим все.
Андрей встал, быстро пошел в сенцы, скрипнула дверь, протопали тяжелые сапоги казака по крыльцу. Все стихло.
Федор тоже вышел на крыльцо. На улице стояла непроглядная темень, дождь только что кончился, и на небе появились разрывы облаков, в которых видны были яркие звезды.
Казак вгляделся с любопытством в светящиеся точки, увидел, как одна из звезд стала падать, светясь все ярче и ярче, затем погасла. Он широко перекрестился, прошептал: «Еще одну грешную душу господь взял к себе».
Потом мысли Федора перенеслись на их тайное дело, которое вели они с Разиным. Особенно его волновал последний пьяный бред Яцына, когда он болтал, нагрузившись вином. Тогда казаки бражничали весь день. Голова напился до удивления, лез ко всем целоваться, а когда Мария, жена Сукнина, стала подливать Яцыну вина, он обхватил ее за крутые бедра и зашептал:
– Скоро я твоего Федора в острог упрячу за связь с ворами, а ты моей будешь.
Мария оттолкнула обезумевшего от вина голову, сунула ему объемистую красаулю, сказав:
– Пей, родной, пей, – и озорно подмигнула казакам. Голова после изрядной чарки клюнул носом в тарелку с недоеденным супом, захрапел, причмокивая толстыми губами.
Еще тогда, на гулянке, Федор понял, что кто-то донес голове про их тайные дела.
От раздумий отвлек казака говор и чавканье сапог по грязи. Две темные фигуры двигались к его дому. В одной из них, в длинной черной одежде Федор узнал попа Феодосия. Тот шел, задрав рясу, поминая всех чертей и проклиная темную ночь.
Вскоре казаки вместе с попом сидели у Сукнина в горнице, обсуждая, как им побольше людей привлечь на сторону Степана Разина. Затем они заспорили. Мотая всклокоченной черной бородой, сверкая очами, возбужденно говорил поп. Вот уже в сердцах хватил кулаком по столу Сукнин, доказывая свою правоту.
Скрипнула дверь, из спаленки вышла Мария, жена Сукнина. Ее большие, чуть раскосые, опушенные длинными ресницами глаза, смеялись. На стройной женщине был розовый летник, светло-русые с золотистым отливом волосы прибраны под рефить. Яркие, чуть приоткрытые, красиво очерченные губы выделялись на белом со здоровым румянцем ото сна лице. Мария легкой походкой подошла к столу, нахмурившись, молвила:
– Это еще что такое? Да вы тут так разорались, что про ваши тайные дела услышала не только я, но и, наверное, сам Яцын.
Женщина поставила на стол яндову с сытом, молвила:
– Пейте холодное сыто – и по домам, а то женки вас заждались. А тебе, – обращаясь к попу, серьезно сказала – в церьков поспешать пора, сегодня утренний молебен у тебя.
Поп потупился, взял в загреб свою черную бороду, встал, помолился на образа и попятился в сенцы.
– Ну, ребята, шабалки сегодня, – сказал Федор.
Хозяин проводил гостей на крыльцо, вернулся в дом, задул лучину, пошел в опочивальню, чтобы вздремнуть немного до утра.
***
Яцын проснулся в это утро со страшного похмелья. После вчерашней попойки у сотника Безбородова голова не помнил, как пришел домой и как попал в постель.
Беспросыпное пьянство сделало когда-то видного храброго воина безвольным, худым, с желто-серой кожей человеком. Под глазами у Яцына были мешки. На длинном лице обращали на себя внимание бегающие, чего-то ищущие, серые глаза. Делами городка Яцын почти не занимался, а главным его занятием было вымогание денег или вина у стрельцов и казаков.
Лежал он на скрипучей деревянной резной кровати в кафтане и забрызганных грязью сапогах.
Во рту все сохло. В затылок как будто забили клин, и от этого в голове была ноющая, тупая боль.
Яцын с трудом открыл опухшие глаза, лихорадочно соображая, что же было вчера, но так ничего и не вспомнил, кроме смутно расплывчатых лиц бражников и вина, которое они пили большими кружками, проливая его на стол и на себя.
Поглядел на свой новый кафтан, что недавно ладно сшила ему местная швея, и от горя у него заныло сердце.
Светло-голубой кафтан был весь залит вином, забрызган жирным супом и грязью.
Яцын привстал, схватившись за голову, стоная, крикнул:
– Авдотья, где ты?
Не получив ответа, голова крикнул вновь:
– Авдотья!... – и в изнеможении повалился на подушки. За стенкой что-то загремело, зашаркало, и в опочивальню вошла рыжеволосая неопрятная женщина.
Подойдя к постели мужа, она визгливо закричала:
– И что орешь, боров ты эдакий?!
– Я те покажу, боров! – взбеленился Иван, сев в постели.
Но тупая боль сильно отдалась в затылке. Яцын ойкнул и уже спокойно попросил:
– Принеси-ка хоть бузы, если вина не сыщешь.
– Где я тебе вина возьму? – вскричала женщина. Заморгав глазами, вытирая слезы, запричитала:
– Уж вторую неделю пьешь, как скотина. Нет в доме ничего хмельного. Ты вчера даже меды и те выжрал с похмелья!
Яцын, помолчав, сказал:
– Ты вот что, иди-ка к Сукнину, пусть его Мария бочонок винца пришлет. Если не будет давать, пристращай, мол, гневается на Федора голова-то. Живо даст. Ох, и хорошее винцо у Федора Мария делает! - облизывая сухие губы, произнес Иван, обхватил голову, раскачиваясь из стороны в сторону.
Увидев, что Авдотья все еще стоит в нерешительности, Яцын с силой стукнул кулаком по столу, крикнув:
– Я те что сказал!
Женщину как ветром сдуло.
Иван кое-как дотянулся до яндовой с сытом, долго пил.
Не успел голова поставить яндову, как в опочивальню вошел сотник Безбородов с незнакомым стрельцом.
Сотник был среднего роста, светловолосый и с жиденькой бородкой. На широком лице выделялись небольшие желтоватые глаза. Ходил он легкой, неслышной походкой, как будто подкрадываясь. Человек это был азартный, настойчивый и втайне мечтал занять место головы.
Яцын насторожился, глаза его забегали, он в тревоге спросил:
– Что случилось? – и вскочил с постели. Даже тупая боль в голове прошла.
Стрелец, поклонясь, вручил грамоту. С усмешкой оглядывая голову, молвил:
– Из астраханской приказной палаты.
Яцын торопливо развернул грамоту, попытался читать. Руки у него тряслись, буквы прыгали, он ничего не мог разобрать, в голове возобновилась тупая боль. Охая, сел на постель.
Догадливый сотник быстро вытащил из кармана сулейку с водкой, убрал тряпицу из узкого горла сосуда, подал голове. Тот жадно, трясущимися руками схватил сулейку и стал пить, громко булькая горлом, кадык ходил вниз-вверх, водка каплями стекала по усам и бороде.
Опорожнив сосуд и отдав его сотнику, Яцын посидел несколько минут, как бы прислушиваясь к себе и чего-то ожидая. Потом заулыбался, подняв палец вверх, сказал:
– Зажгло, зажгло! Все! Побежало по жилкам!
Крупные капли пота выступили у него на лбу. Лицо зарозовело, глаза приняли осмысленный вид.
Иван Яцын стал читать грамоту и, чем больше он ее читал, тем строже становилось его лицо.
А из астраханской приказной палаты писали следующее: «Лета 7175-го июня во 2 день. По государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича указу память в Яицкий городок голове стрелецкому Ивану Яцыну.
В нынешнем во 7175-м году мая в день указу великого государя царя посланы из Астрахани вверх Волгою рекою для поиску над воровскими казаками головы стрелецкие конных приказов водным путем в есаульских стругах Богдан Северов с сотниками и ратными людьми да сухим путем головы стрелецкого Василия Лопатина с сотниками и ратными людьми.
В нынешнем во 7175-м году июня против 2-го числа писал в Астрахань к боярину и воеводам Ивану Андреевичу Хилкову со товарищи с Черного Яру Александр Жердинский да головы стрелецкие, которые посланы за воровскими казаками, Богдан Северов да Василий Лопатин. Мая де в 31 день пригребли к Черному Яру сверху Волгою рекою воровские многие казаки, атаман Стенько Разин со товарищи, в 30-ти в 5-ти в морских и в мелких стругах и почали под город приставать к берегу. И головы де Богдан Северов и Василий Лопатин с ратными людьми, с конными и с пешими и с татары, выбрался на берег, против их пошли в бой.
И они, воровские казаки, поехали от города прочь и пошли на низ Волгою рекою, а чаять де им поход на море и на Город у Яику.
И как к тебе ся память придет, и ты б в Яицком городке с государевыми служилыми, с наемными работными людьми жил с великим бережением, в день и в ночь караулы б были крепкие, и рыбные учуги потому ж велел оберегать, чтобы однолично тех воровских казаков мимо Яицкого городка на море для воровства не пропускать. А что каких вестей про тех воровских казаков объявится и тебе б о том писать в Астрахань к боярину и воеводам князю Ивану Андреевичу Хилкову со товарищи, а с отписками своими посылать нарочно татар или стрельцов наскоро».
Дочитав бумагу, Яцын отослал стрельца, после чего обратился к сотнику:
– Вор Стенька Разин к нашему городку идет. Надо достойно встретить государева изменника.
Хмель уже ударил в голову Ивану, и он стал похваляться:
– Да мою крепость разве что большое войско возьмет, а не эта толпа разбойников. Пороха у нас довольно, вода есть, пропитания сколько угодно. Пусть только подойдет воровское войско, мы его живо разобьем, а атамана ихнего на ворота подвесим!
Не разделяя оптимизма головы, Безбородов предостерегающе напомнил:
– Пропил ты ум свой, Иван, уж стрельцы третий месяц жалования не получают, ропщут, а на казаков какая надежда, они все воры и изменники: где удача, там и они.
– Я им покажу удачу! Я им дам жалованье! – закричал голова, бегая по опочивальне.
– Сколько раз я тебе говорил про Сукнина, что затевает он что-то с казаками, недаром на тебя они вина не жалеют, - и, поглядев в открытое окно, показал пальцем. – Вот твой Сукнин идет, бочонок вина тащит со своими дружками Андреем Басыгиным, Карпушкой Тихим, Евсеем Блохиным, Андреем Чупыхиным. И Авдошка твоя вышагивает, уже навеселе.
Яцын заулыбался, радуясь предстоящей выпивке, сказал сотнику:
– Зря ты на них возводишь напраслину. Казаки они справные, меня уважают. Вот Сукнин на той седмице кусок червчатой камки подарил и винца никогда не жалеет. А мне что надо?
– Каков разум, таковы и речи! – молвил с сожалением сотник.
Яцын сердито уставился на Безбородова, зло оскалился:
– Что, на мое место метишь? Лучше иди на службу. После полудня приду проверить исправность стен, со стрельцами поговорю.
– Чего ты серчаешь на меня, Иван? Я же сказал, что речи твои умны и ум твой цепок. Все вовремя ты умеешь сделать. Хоть иногда и бражничаешь, но время не теряешь, – заискивающе молвил сотник.
Яцын, сразу подобрев, сказал:
– Ладно уж, иди, исполняй службу.
***
Шумную компанию казаков голова встречал у себя в горнице. Кафтан он сменил, бороду причесал, маленькие опухшие глаза поблескивали.
Гости поставили на стол бочонок вина трехлетней выдержки. Разложили куски жареной осетрины, баранины. Высыпали горсть соли, положили рядом стопку лепешек.
Авдотья расставляла серебряные чарки, а Сукнин из оловянника наполнял их вином.
После нескольких чарок голова, как обычно, начал похваляться, но в его речи появилось много нового, что заставило казаков насторожиться и воздержаться от вина. Они улыбались, притворялись пьяными, кое-кто пытался затянуть песню. Хитрый Сукнин то и дело подливал голове в чарку вина. А Яцын не на шутку разболтался:
– Хоть вы, казаки, и воры все, но я вас люблю, – и голова чмокнул мокрыми губами Сукнина в щеку. Тот улыбнулся, потом, отвернувшись, вытер щеку рукавом, морщась, сплюнул под стол. Яцына качнуло, но он, кое-как удержав равновесие на лавке, произнес:
– Сегодня грамота из Астрахани пришла, сказано в ней, что идет Стенька Разин на наш городок, – и, показав кукиш, крикнул: – Вот ему, а не город! Пусть только попробует! Мы уж дадим отпор! Верно, казаки?! – и Яцын уставился маленькими злыми глазами на сидящих за столом.
– Верно, Иван! За город наш себя не пожалеем, а воров не пустим! – ответил за всех Сукнин, подливая в чарку головы еще вина.
– Хоть и наговаривает на вас сотник Безбородов, будто якшаетесь с вором Стенькой Разиным, но я не верю в то! – и, стукнув с силой кулаком по столу, крикнул: – Не верю!
Казаки, перемигнувшись, стали убеждать Яцына, что он говорит правильно, клялись ему в вечной верности.
Глаза у Яцына налились кровью, веки слипались, речь стала бессвязна.
После очередной чарки, подсунутой Сукниным, голова упал, опрокинув на себя яндову с сытом.
Казаки, улыбаясь, встали из-за стола, стали благодарить уже пьяную Авдотью за угощение. Та, бессмысленно хлопая глазами, лезла к казакам целоваться и обниматься, стараясь удержать кого-нибудь около себя, лепетала заплетающимся языком:
– Не уходите, казачки, еще попейте винца!
Но казаки, отстранив бабу, пошли из дома головы справлять свои тайные дела.
22
В опочивальне стоял полумрак. В мягкой постели лежал тучный воевода Хилков, а рядом на огромных пуховых подушках Анна Герлингер. Откинув голову и разметав черные волосы по парче, которая была наброшена на подушки, женщина, полуприкрыв веки, наблюдала за воеводой, думая: «Боров толстобрюхий, если бы не твоя власть, не лежать бы тебе со мной рядом, - и пощупала рукой ожерелье из зерен бурмицких. - Только и радость, что узорочье да зер дарит…». Вспомнила мускулистое, горячее тело стрельца Ивана Красулина, который несколько дней назад куда-то пропал. Болтают по городу, будто околдовал его разинский казак, превратил в камень и бросил в колодец: на базарной площади торговка клялась, что видела, как неведомый человек бросал в колодец камень, а люди, поверив в это, перестали из него даже воду брать.
Хилков, жадно поглядев на сильное тело и пышную грудь Анны, пробормотал:
– Ты хоть бы прикрылась! – и набросил на женщину покрывало из алтабаса.
Та игриво отбросила край покрывала и, обнажив белую грудь, сказала:
– Очей не накормишь, – засмеялась, играя темными глазами. – Хо-хо-хо-хо!
– Где уж мне теперь! Тут все подо мной рушится из-за этих воровских казаков. Царь грозную грамоту прислал. В опалу я теперь попал. Наверное, скоро заменят. За долгую службу – такое бесчестье, а оно хуже смерти.
Анна Герлингер резко села в постели и, бегая глазами, воскликнула:
– Как заменят?!
– А так. Сообщили мне верные люди, будто назначен в Астрахань воеводить боярин Прозоровский.
– А я-то? – в тревоге спросила женщина.
– А ты? – измерив глазами Анну, произнес Хилков. – Ты еще баба ничего, заведешь шашни с Прозоровским – только и делов, да и муж теперь у тебя есть – поручик Вальтер Герлингер.
– А... – произнесла Анна, махнув в досаде рукой. – Не мужик, а мокрая курица.
– Это ты зря, он хоть и немец, но мужик боевой.
– В ратном деле он боевой, но не по бабьему делу. Может, еще в схватке с ворами погибнет.
– Не погибнет. Пока голова Режевский развернулся, с которым я послал твоего мужа, Разин уже ушел. Теперь если только воевода Беклемишев его перехватит. Вся надежда у меня на него.
– А если не перехватит? – спросила в тревоге Анна.
– Видать, судьба мне ехать в свое поместье под Коломну. Буду там доживать свой век.
– Знать, меня уже бросишь? – с любопытством спросила женщина.
– Я же тебя не зря замуж отдал. Придется тебе быть только женой поручика. Я стар стал.
– Нечего меня учить, сама знаю, что делать, – гордо заявила женщина, вставая с постели.
Хилков закрыл глаза, думал: «Ох, как жалко расставаться с Анной! Годы связывают, но, видно, придется!».
В слюдяное окно условно стукнули три раза и поскребли.
Хилков открыл глаза. Анна была уже в летнике и с кем-то разговаривала через открытое оконце.
Воевода с нетерпением крикнул:
– Кто там, Анна?
Женщина задвинула оконце, подошла к Хилкову, присела на край постели, сказала:
– Дьяк Игнатий, весь перепуганный, просит тебя побыстрее явиться в приказную палату. Уже оседланную лошадь держит во дворе.
Хилков соскочил с кровати, засуетился, хватая одежду, но все валилось у него из рук, на душе было неспокойно, сердце разрывали дурные предчувствия.
Наконец, он оделся, застегнул кафтан и набросил на плечи накидку. Нежно поцеловав Анну, быстро вышел во двор.
В приказной палате, куда вошел Хилков, сидел митрополит Иосиф в черной рясе. Золотой крест поблескивал из-под окладистой седой бороды. Чуть подальше в углу на лавке, сгорбившись, находился какой-то человек. Хилков даже не обратил на него внимания, так как не отрывал глаз от старца, гадая, с чего бы он здесь.
Иосиф медленно встал, опершись на искусно изукрашенный резьбой деревянный посох, не спеша направился навстречу воеводе. Подойдя вплотную, осенил князя крестом и протянул сухую руку для целования.
Получив благословение митрополита, Хилков подошел к человеку, сидящему в углу и, вглядевшись в него, признал воеводу Семена Беклемишева.
Семен попытался улыбнуться Хилкову, но получилась кривая гримаса.
Иван Андреевич с ужасом понял, что его последняя надежда потеряна, воевода разбит Степаном Разиным и теперь жалкий, как побитый пес, сидит в углу.
Пол перед его глазами зашатался. Он сел на лавку. Ничего не говоря, уставившись в одну точку, думал: «Знать, Разин вышел в море, а его самого теперь ждет опала царя и отстранение от воеводства. Это уже, видно, решено окончательно, раз митрополит здесь».
Пот ручьями бежал по лицу воеводы. Шаркая ногами, Иосиф подошел к Хилкову, опустился рядом на лавку и, опершись о посох, заговорил:
– Вот как, Иван, все получилось, не уберегли мы от воров Волгу, – и, сделав движение головой в сторону Семена, продолжил: – Обманул его Стенька, стрельцов под себя всех забрал, а этого – отпустил для насмешки.
Иван Андреевич, зло поглядев в сторону Беклемишева, вымолвил:
– Не бойся врага, а бойся глупого! – и гневно закричал: – Убирайся с очей моих!
Семен быстро соскочил с лавки, вышел во двор. Хилков подозвал дьяка Игнатия, распорядился:
– Взять Беклемишева под стражу и отправить в приказ тайных дел, дабы снять с него спрос за воровство с казаками.
Игнатий низко поклонился, побежал исполнять приказ князя. Астраханский митрополит все это время сидел, нахмурившись, сдвинув в переносье свои седые кустистые брови. С тоской в голосе боярин заговорил:
– И что случилось с моими воеводами: как кого не пошлю перенять вора, так обязательно Разин его разобьет или обманет. Или ему сам дьявол помогает, или он сам колдун! Все же недаром народ поговаривает, будто он одним взмахом останавливает караваны насадов, и от одного его голоса вспять бегут стрельцы, а люди каменеют от грозного взгляда. Будто ни пуля, ни сабля не берут Стеньку.
Митрополит осенил себя крестным знамением, а потом сказал воеводе:
– Может, плохо радел ты за дело государево?
– Да ты что, Иосиф, аль меня не знаешь: не один десяток лет служу государю нашему, никогда спуску любому ворогу не давал! Все у меня ладилось. Что же все-таки случилось? Я ведь не поглупел, и воеводы хуже не стали.
Иосиф посмотрел пристально на Хилкова и ответил ему:
– Люди его поддерживает, а сила народная ломит все. А вот почему они к нему идет? Почему его любят?
– Кто его знает! – задумчиво произнес воевода. – Может, околдовывает он их?
– Колдовство-то у него, Иван Андреевич, простое: добро он старается делать простым людям, жалеет нищих и убогих, вот и липнут к нему людишки.
– Прозевали мы вора! – с горечью произнес Хилков, теребя свою бороду. - Чего не воротить – то лучше забыть, - и, поглядывая на митрополита, спросил: –Зачем пожаловал-то ко мне?
– Пришла мне грамота из Патриаршего дворцового приказа, от патриарха Иосифа, где говорится, что царь отстранил тебя от воеводства, и на смену тебе уже послан князь Прозоровский. Что идет с ним четыре приказа московских стрельцов да солдатского строя полковник с начальными людьми. Везет Прозоровский пушки и гранаты, а за ним из Симбирска, Самары и Саратова идут служилые пешие и конные люди. Пришел конец вору!
– Едва ли! – вдруг заявил Хилков.
Иосиф поглядел строго из-под мохнатых бровей на воеводу, спросил:
– Почему так думаешь?
– А то, что вырвался Стенька теперь на волю, трудно его будет взять. Придется немало порадеть новому воеводе за государево дело, да еще неизвестно, чем это для него кончится, а мне, видно, пора на отдых.
– Куда ты теперь? – с сочувствием спросил Иосиф.
– Под Коломну, в свое поместье поеду.
– Жаль мне расставаться с тобой! – сказал, мигая влажными глазами, митрополит. – Как еще все обернется с новым воеводой-то?! Одолеем ли вора, Стеньку Разина?