Geum.ru

Программа дисциплины «Теория и история зарубежной литературы» для направления: 031400. 62 «Культурология» Одобрено на заседании «Кафедры наук о культуре»

Вид материалаПрограмма дисциплины
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   24
Г. Фридлендер

Э. Ауэрбах и его «Мимесис»

     Эрих Ауэрбах (1892-1957) был крупным специалистом по романским языкам и литературам, исследователем Данте и Джамбаттисты Вико. Основной труд Вико - «Новую науку» - он перевел в 1925 году на немецкий язык. Все работы Ауэрбаха начиная с первого его небольшого исследования «К технике новеллы раннего Возрождения в Италии и во Франции» (1921) и кончая посмертно вышедшей книгой «Литературный язык и публика в эпоху поздней латинской античности и сред невековья» (1957), отмечены печатью большой культуры, свидетельствуют о редкой в буржуазной филологической науке X X века широте, самостоятельности и смелости научных исканий и интересов. Но из трудов немецкого ученого книга «Мимесис» по праву завоевала наиболее широкое признание. Опубликованная автором впервые в 1946 году, она с тех пор не только несколько раз переиздавалась по-немецки, но и была переведена на английский, испанский, итальянский, румынский и другие языки и вызвала в критике и научной литературе оживленную дискуссию, не затухающую до сих пор. Если остальные работы Ауэрбаха, в том числе «Введение в изучение романской филологии» (1949), также получившие международную известность, важны прежде всего для специалистов, то в «Мимесисе» автор высоко поднялся над обычным горизонтом буржуазной филологической науки своего времени, и ему удалось создать книгу, которую с полным правом можно рассматривать как один из наиболее масштабных по охвату материала, наиболее теоретически ценных и широких по постановке вопроса трудов в прогрессивной буржуазной эстетике и литературоведении X X века.
     Как указал Э. Ауэрбах и на страницах самой книги, и в разборе критических замечаний ее первых рецензентов - «Несколько позднейших слов о «Мимесисе» (1953), - труд этот явился итогом его жизненного и научного пути. С молодых летАуэрбах был захвачен глубиной идей Д. Вико, обосновавшего в «Новой науке» мысль об общности путей развития языка, культуры и литературы различных народов, обусловленной единством определяющих их общеисторических закономерностей. Занятия по философии истории Вико пробудили у Ауэрбаха внимание к проблемам экономической и политической истории общества, социальной обусловленности фактов культуры, эстетических представлений и вкусов. Это нашло свое отражение в его историко-социологических сочинениях, первым из которых было исследование «Французская публика X V I I века» (1933). Углубленный интерес Ауэрбаха к социальной психологии, проблеме обусловленности художественных вкусов и представлений структурой общественной жизни, классовыми интересами и воззрениями постоянно ощущается в «Мимесисе». Не случайно автор критически отзывается здесь о тяготении немецкой классической литературы и философии к примирению с действительностью и в связи с этим сочувственно называет имя К. Маркса, отмечая его переломную роль в истории немецкой культуры и общественной мысли (гл. X V I I).
     Нужно отметить также, что с первых лет занятий романской филологией интерес к литературе Средневековья, Возрождения, X V I I и X V I I I веков постоянно сочетался у Ауэрбаха с углубленными размышлениями над проблемами литературы X I X и X X веков. Среди его ранних статей и рецензий, наряду с исследованием о характере символизма средневековой литературы, работами о Франциске Ассизском, Монтене и Руссо. Мы находим статьи о Поле-Луи Курье (1926) и Прусте (1927). Позднее, кроме классиков французского реалистического романа - Бальзака, Стендаля, Флобера, Гонкуров, Золя (блестящий анализ творчества которых читатель найдет в «Мимесисе»), - Ауэрбах занимался также Бодлером.
     Работая над книгой «Данте как поэт земного мира» (1929), Э. Ауэрбах был, по его словам, поражен страницами о Данте в «Эстетике» Гегеля: именно тщательное изучение ее помогло Ауэрбаху решить для себя вопросы об особом характере реализма «Божественной комедии» и о месте, занимаемом Данте в истории изображения действительности в литературе, - вопросы, определившие в дальнейшем оснновное направление его научных исследований. Не менее существенное значение, чем воздействие передовой традиции немецкой и общеевропейской гуманистической и социально-демократической мысли, для создания «Мимесиса» имела политическая обстановка конца 1930-х - начала 1940-х годов.
     Ауэрбах писал «Мимесис» в 1942-1945 годах в Стамбуле - городе, университет которого дал ему приют после того, как он покинул фашистскую Германию. Отвращение к национализму и шовинизму, мутные и грязные волны которого заливали в те годы официальное немецкое литературоведение, к свойственному ему культу «почвы» и «крови», иррационализма и мистики определили основное содержание работ ученого начиная с середины тридцатых годов. Этим направлением стала защита общеевропейской традиции реализма, рассматриваемой в широких рамках культурно-исторической общности развития народов Европы, - независимо от языковых и этнических различий между ними, в тесной связи с историей социального прогресса и демократизации общественной жизни. В дни, когда Ауэрбах работал над «Мимесисом», народы мира вели героическую борьбу с немецким фашизмом и ценою огромного напряжения и жертв завоевали победу над ним. Эта борьба, в которой руководящую роль сыграл советский народ, оказала на ученого Ауэрбаха, как и на таких немецких гуманистических писателей, как Томас и Генрих Манны, Герман Гессе и многие другие, огромное духовное воздействие. Она воодушевляла Ауэрбаха и помогала ему довести до конца свой труд, который он рассматривал, что видно из заключительных глав «Мимесиса», как вклад филолога-гуманиста в идеологическую борьбу с национал-социалистской Германией и ее духовным наследием. Опубликованные в 1945 году восторженные страницы, посвященные в X I X главе «Мимесиса» русской литературе и ее месту в развитии европейского реализма, явились данью благодарности автора советскому народу, выражением симпатии к русской культуре и горячего восхищения ею.
     Автор «Мимесиса» вполне отдавал себе отчет в том, что книга его - не только труд историка литературы, но и выражение его общественной и литературно-эстетической позиции гуманиста и противника фашистского варварства. В статье «Несколько позднейших слов о «Мимесисе» Ауэрбах писал, отвечая своим оппонентам: «Возражение, которое мне часто делалось, - что мое изложение слишком тесно связано с нашим временем и определено им. Но и это соответствует моему замыслу. Я пытался тщательно изучить все многочисленные предметы и периоды, которые рассматриваются в «Мимесисе». Допуская известную расточительность, я штудировал не только те феномены, которые были непосредственно важны для целей моей книги, - погружаясь в литературу различных эпох, я далеко выходил за эти пределы. Но в конце концов я спросил себя: как выглядят все эти вещи в общем контексте европейского развития? Разобраться в нем сегодня мы можем, только исходя из этого именно нашего сегодня, а если говорить об отдельном человеке, - исходя из того сегодня, которое обуслоовлено его происхождением, историей и образованием. Лучше быть сознательно человеком своего времени, чем принадлежать ему бессознательно. Во многих ученых сочинениях мы наталкиваемся на тот вид объективности, при котором нам слышатся в каждом слове, каждом общем месте, каждом предложении автора усвоенные им, хотя и совершенно бессознательно, «модерные» суждения и предрассудки (причем зачастую не сегодняшние даже, но вчерашние, а то и позавчерашние). «Мимесис» - по авторскому намерению - книга, написанная определенным человекком, в определенных условиях, в начале 1940-х годов»*. 
     Отвращение Ауэрбаха к германскому фашизму, к его агрессивной идеологии и демагогической пропагандистской литературе, ориентация на силы сопротивления фашизму и вера в их победу постоянно ощущаются в подтексте книги. В главе, посвященной позднеримскому историку Аммиану Марцеллину, автор упрекает его в односторонности: живя в мрачную, жестокую эпоху, Аммиан видел лишь свойственные ей черты упадка, победу в человеке звериного, иррационального начала. Но в реальной истории ужасное и страшное вызывают к жизни противоборствующие силы, рождают в людях героизм, способность к отпору и самопожертвованию, настойчивое, неодолимое стремление к поискам условий для лучшего, более чистого существования. В сходном нарушении исторической перспективы Ауэрбах, как он заявляет тут же, склонен видеть нравственный и эстетический порок модернистов XX века (в том числе Ф. Кафки), в творчестве которых мир предстает безумным, трагически деформированным и человек всецело отдан во власть «страха, вожделений и глупости». С этой точки зрения автор противопоставляет текстам Аммиана и Апулея отрывок из «Исповеди» Августина: «И здесь обнаруживают себя в действии силы эпохи - садизм, кровожадность, перевес магически-чувственного над разумным и этическим. Но с врагом ведется борьба, и враг
этот узнан, и все силы души мобилизованы  на борьбу с ним». Подобные же отступления, внушенные современностью и призывающие к активному противодействию варваризации и, упадку буржуазной культуры предвоенных и военных лет, мы встречаем и в других главах, - в особенности в главе о Прево и французских просветителях. Автор с отвращением говорит о залившем Европу в годы фашизма «море грязи и крови» и о наивной ошибке тех старых буржуазных просветителей-демократов, которые, подобно Готфриду Келлеру, не представляли себе изменения государственного строя без новых завоеваний свободы: X X век познакомил людей на Западе - замечает автор - с переворотами противвоположного, реакционно-фашистского типа, где речь шла о чем угодно, но отнюдь не о свободе. За страницы, посвященные Вольтеру и
французскому Просвещению в названной главе, можно было бы не без основания даже упрекнуть автора в том, что, увлеченный полемикой с современной реакцией, он временами теряет исторический такт: характеризуя приемы реакционно-буржуазной пропаганды, излюбленный трюк которой состоит в подмене реальных социальных и идеологических проблем такой нарочито искусственной, грубо упрощенной и схематической постановкой вопроса, где уже с самого начала содержится угодное ей решение, которое она хочет внушить читателю, Ауэрбах готов внеисторически адресовать сходный упрек французским просветителям. С этим упреком вряд ли согласится хотя бы один читатель, а тем более такой, кому приходилось углубленно заниматься «Опытом о нравах, «Племянником Рамо» или «Общественным договором».
     Саму литературную форму, своеобразный метод и композицию своего труда Ауэрбах, как он указывает в последней главе «Мимесиса», был склонен рассматривать как выражение общих тенденций науки и художественной литературы X X века. Характерные для X I X века требования полноты, систематичности и всесторонности анализа отступают здесь, по его мнению, под влиянием напряженности эпохи на второй план по сравнению с задачей выделения основных силовых линий, изображения определяющих, типических закономерностей науки и жизни (хотя бы действие их было прослежено в каждом случае не на всей сумме реальных фактов, а лишь на тех звеньях и участках действительности, где оно проявляется с особой отчетливостью и наглядностью).
     «Метод современных писателей можно сравнить с техникой некоторых современных филологов, которые полагают, что посредством истолкования нескольких мест «Гамлета», «Федры» или «Фауста» можно узнать больше существенного о Шекспире, Расине или Гёте и об их времени, чем из целых курсов лекций, в которых жизнь их и творчество рассматриваются систематически и в хронологической последовательности; можно привести в пример и настоящее исследование. Я никогда не смог бы написать, скажем, историю европейского реализма; я бы утонул в материале, мне пришлось бы пускаться в бесперспективные дискуссии о границах разных эпох, о принадлежности разных писателей к той или иной эпохе, и прежде всего об определениях понятия «реализм»; кроме того, из соображений полноты, я был бы вынужден заняться такими явлениями, о которых у меня самые поверхностные знания, так что мне пришлось бы приобретать знания ad hoc, что, по моему убеждению, есть самый неудачный способ усвоения знаний; в то же время мотивы, которыми руководствовался я в своем исследовании, были бы погребены под грудой сведений, всем давно известных, о которых можно прочитать в справочниках. Напротив того, весьма плодотворным и практически осуществимым казался мне метод, при котором я мог руководствоваться различными мотивами, по мере того как они складывались и словно сами собою разрабатывались, - я мог подвергать их постоянной проверкке на основе текстов, которые давно уже, на протяжении всей моей филологической деятельности, стали мне близкими и живыми; я уверен, что эти мотивы - основные при рассмотрении того, как воспроизводится действительность в литературе, - можно продемонстрировать на примере любого реалистического произведения, если только я верно увидел самые мотивы».
     Главная тема книги Ауэрбаха, для названия которой автор воспользовался греческим, платоновско-аристотелевским термином «мимесис» (т. е. «подражание» или «воспроизведение), - воссоздание и истолкование действительности в литературе разных исторических эпох. Всякое литературно-художественное произведение, по Ауэрбаху, ставит задачей воспроизведение и
вместе с тем интерпретацию (осмысление) действительного мира - природы, общества, человеческих характеров, отношений, складывающихся между людьми в определенную эпоху. «Миметическая» способность литературы (т. е. способность ее воспроизводить жизнь) является ее наиболее общим, широким и универсальным родовым свойством. Но в разные эпохи, у различных писателей и литературных направлений воспроизводящая, «миметическая» способность литературы проявляется несходно, получает в своем развитии неодинаковое направление. Конкретные результаты и способы воспроизведения жизни в искусстве слова различных эпох тесно связаны с определенным взглядом общества и художника на задачи литературного изображения, с господствующей сферой их интересов, их представлениями об основных наиболее универсальных силах и закономерностях, управляющих человеческой жизнью. Обусловленные всякий раз состоянием общества, его социальной структурой, особенностями культурной жизни данной эпохи, исторической, ситуацией, открыто совершающимися или подспудно зреющими в обществе движениями и изменениями, эти взгляды и представления в свою очередь обусловливают характер интерпретации, художественную концепцию действительности в литературе каждой эпохи, определяют предпочтение писателем тех или иных методов, приемов и средств словесно-художественного изображения.
     Своей главной задачей Ауэрбах и считает выяснение общего направления и основных контуров эволюции западноевропейской литературы при решении ею задачи воссоздания и воспроизведения жизни. Эволюция эта, в понимании Ауэрбаха, совершается не под влиянием случайных, временных и преходящих причин, обусловленных одним лишь различием творческой индивидуальности отдельных художников; она имеет необходимый, исторически закономерный характер, вытекает из общей исторической эволюции человеческого общества, которой она обусловлена.
     Признавая способность литературы воспроизводить жизнь ее наиболее общим и широким родовым свойством, Ауэрбах нередко пользуется для обозначения «миметической» функции литературы термином «реализм». В таких случаях он употребляет указанный термин в широком смысле слова, понимая под реализмом не специфический исторически-конкретный метод
изображения жизни, а общую «воспроизводящую» функцию искусства слова. Для отдельных же устанавливаемых и описываемых им этапов в истории воссоздания жизни литературой Ауэрбах пользуется более частными и дробными терминами: «античный реализм», «фигуральный реализм» и т. д.
     Употребление термина «реализм» в двойном - узком (для обозначения реализма X I X в.) и одновременно  широком - смысле слова не приводит Ауэрбаха к сттиранию различий между реалистическими и нереалистическими направлениями и стилями в литературе (или к перенесению свойств реализма X I X в. на литературу других исторических эпох). Всякое сравнение предполагает не только количественное и качественное различие, но и принципиальную соизмеримость сравниваемых явлений, определенный масштаб для их сравнения. Этой цели и служит в книге Ауэрбаха общее понятие «мимесиса». Сопоставляя литературу различных эпох с точки зрения специфических особенностей и акцентов, присущих воспроизведению в ней и истолкованию действительности, Ауэрбах стремится каждый раз выявить особые, исторически обусловленные черты интерпретации действительности в литературе разных стран и эпох. В результате благодаря избранному Ауэрбахом методу, последовательно им проведенному, специфические черты реализма литературы X I X века освещены им не только посредством сопоставления его с классицизмом и романтизмом (чем зачастую ограничиваются те историки литературы, которые пользуются термином «реализм» лишь в конкретно-историческом смысле слова), но и посредством соотнесения реализма X I X века со всеми теми многообразными, сложными, всякий раз обладающими своим особым духовным смыслом формами интерпретации действительности, которые господствовали в предшествующей литературе на разных этапах ее развития. Рассматриваемые на широком историческом фоне, в системе сложных и многообразных взаимосвязей с литературой античности, раннего и позднего Средневековья, Возрождения, X V I I и X V I I I веков, а также с литературой X X века, общие особенности реализма X I X века, его новое историческое качество, специфические черты отдельных его этапов выступают с особой силой и четкостью. Как замечает автор в послесловии, целью, которую он перед собой ставил, было отнюдь не отождествление реализма X I X века с реализмом античной и средневековой литературы, но, наоборот, выявление специфического новаторства реализма X I X века, тех его исторически обусловленных черт, которые составляют неотъемлемое завоевание реалистической литературы новейшего времени и принципиально не могли возникнуть ни в одну из более ранних эпох. И эту цель Ауэрбаху удалось с незаурядным талантом и литературным мастерством осуществить во второй половине своей книги.
     Книга Ауэрбаха в первом издании состояла из 19 самостоятельных глав-очерков; в 1949 году, в связи с подготовкой испанского издания, автор добавил двадцатую главу - о «Дон Кихоте». У каждой из глав законченный характер, каждая построена на анализе одного или нескольких небольших литературно-художественных текстов. В некоторых случаях это фрагменты одного произведения, в других - двух или нескольких, допускающих сравнение по характеру и жанру и близких по времени возникновения. Их анализ и сопоставление помогают автору то показать общие черты, свойственные изображению жизни в литературе определенной эпохи, то охарактеризовать неодинаковые, контрастирующие типы и методы изображения и осмысления литературой структуры внешнего мира, его характеров и событий.
     Стремление Ауэрбаха строить свое исследование таким образом, чтобы перед глазами читателя все время стоял определенный конкретный текст, живое эмоциональное ощущение которого сохранялось бы в самом процессе исследования, направляло его и гармонически сливалось с его теоретическими результатами, служа их подтверждением и поверкой, - не случайная прихоть. В годы, когда Аууэрбах начинал свою научную деятельность, в литературоведении Германии большой популярностью пользовалось так называемое культурно-историческое направление (Geistesgeschichte). Это направление (известную
дань в своих ранних работах ему отдал и сам Ауэрбах) довело характерные особенности предшествующей немецкой идеалистической науки в истолковании явлений культуры до крайнего выражения. История литературы в трудах представителей культурно-исторической школы не только рассматривалась вне какой бы то ни было связи с развитием общества. Игнорировалась сама специфика литературных явлений, в них видели либо
отвлеченные символы «глубинных», иррациональных переживаний автора, либо особое ответвление философских идей и настроений эпохи. Свойственная культурно-исторической школе тенденция к истолкованию истории литературы как цепи отвлеченно-иррациональных «символов» и «мифов» сыграла в духовной жизни Германии 1920-1930-х годов отрицательную роль, во многом подготовив почву для реакционной фальсификации истории культуры в псевдонаучной и пропагандистской литературе периода гитлеризма.
     Ауэрбах - далеко не единственный немецкий буржуазный ученый-филолог, которого недовольство субъективизмом и отвлеченностью методов культурно-исторической школы привело к поискам такого метода анализа и истолкования литературных явлений, при котором у читателя не утрачивалось бы представление о том, что, занимаясь ими, он имеет дело не только с глубокими и сложными явлениями человеческого духа, но и с произведениями искусства, без тонкого восприятия и ощущения формы которых невозможно и понимание всей полноты, специфической выразительности и красоты их содержания. Эти поиски привели в капиталистических странах в 1940-1950-х годах к рождению целого направления буржуазной филологии, ставящего в центр своего внимания интерпретацию художественного текста. Отказ от традиционного исторического метода рассмотрения литературы, концентрация внимания истолкователя на внутренних связях и сцеплен«ях отдельно взятого произведения, выхваченного из остановленного в своем движении исторического потока, предпочтение в литературоведении, как и в лингвистике, синхронии диахронии - таковы основные черты, присущие работам сторонников нового метода интерпретации текста, получившие широкое развитие в послевоенном литературоведении Запада. Его представители не без основания видят в Ауэрбахе одного из основоположников и «классиков» своего направления. 
     Однако между Ауэрбахом и другими видными буржуазными филологами X X века - швейцарцем Э. Штайгером, западногерманскими учеными Б. фон Визе и В. Кайзером и др., - также пропагандирующими целостную интерпретацию текста отдельно взятого литературного произведения в единстве его структуры (т. е. органической взаимосвязи его содержания и формы), есть и громадное, принципиальное различие. Пропагандисты метода интерпретации в современном буржуазном литературоведении исходят, как правило, из резкого разграничения предмета, методов и задач истории литературы и поэтики, а также из противопоставления внутренних («внутритекстовых») связей и сцеплений между элементами литературного произведения и его связей с внешней действительностью. Отрицая возможность и необходимость познания общих историко-литературных закономерностей, они до крайности сужают задачи литературоведения, ограничивая их одной интерпретацией текста, взятого изолированно, вне связи с обществом, историей, литературным процессом - и даже вне связи с личностью художника. Иное мы видим у Ауэрбаха. На первый взгляд может показаться, что Ауэрбах сужает задачи интерпретации текста еще больше, чем Э. Штайгер, В. Кайзер или Б. фон Визе – в отличие от последних он избирает исходным пунктом своего анализа не целое, пусть небольшое, произведение, но как бы его «дробь»: отрывок, часто - несколько предложений или абзацев. Но, отправляясь от наблюдений над определенным конкретным текстом, мастерски анализируя его лексические особенности, изобразительные средства, синтаксис, ритмическое и интонационное движение, отразившиеся в нем трактовку человеческой личности, окружающей ее среды и внешнего мира, понимание смысла истории и структуры человеческого общества, Ауэрбах - в отличие от других представителей метода интерпретации текста в Западной Европе и США - никогда не замыкается в рамках одного данного текста. Сквозь него он видит основные, общие, универсальные законы, определяющие эволюцию литературно-художественного изображения на протяжении всей истории человечества начиная с древности и вплоть до нашего времени. Ибо история европейской литературы от древнего мира до современности, по Ауэрбаху, составляет, как мы уже знаем, единое сложное целое, ее развитие имеет определенные объективные, независимые от воли исследователя, законы и направление, которые тесно связаны с общими закономерностями развития человечества, определены и обусловлены ими. И именно раскрытие этих общих законов и направлений составляет для немецкого ученого главную задачу и конечную цель исследования. Здесь точка пересечения основных идей книги Ауэрбаха с идеями его любимых мыслителей - Гегеля и в особенности Вико.
     Открывающий книгу очерк «Рубец на ноге Одиссея» задуман автором как своеобразное методологическое введение. Ауэрбах дает здесь не только тонкий анализ стиля двух древних эпических памятников, принадлежащих разным народам и векам, - «Одиссеи» Гомера и ветхозаветного рассказа о жертвоприношении Исаака. Сопоставляя тексты Гомера и Библии, он стремится на их примере выявить противоположные тенденции, постоянно проявляющиеся, по его мнению (хотя и в преобразованных формах), на разных этапах историко-литературного процесса и определяющих два главных, по оценке Ауэрбаха, различных типа изображения действительности в литературе. В поэмах Гомера рассказ течет легко и свободно, в нем отсутствует драматическое напряжение, главные и второстепенные события и персонажи освещены равномерно и обрисованы одинаково отчетливо. Но при этом у Гомера существует как бы только один - ярко освещенный - передний план. Героические события национального прошлого у него пропущены сквозь призму эпической идеализации, а там, где в «Одиссее» певец обращается к картинам повседневной, обыденной жизни, картины эти имеют мирно-идиллический характер. Внутренне сложные, противоречивые черты общества и человека тех времен остаются вне кругозора эпического певца; поскольку же Гомер порою касается их (например, в эпизоде с Терситом), он изображает соответствующие лица и характеры наивно, не подвергая их специальному, углубленному художественному анализу. С этим тесно связано и то, что главные герои Гомера - цари и герои, представители патриархальной аристократии. Жизнь более широких слоев народа не получила в поэмах Гомера особого, пристального отражения, а сам уклад жизни гомеровских героев - неподвижен. Он воспринимается Гомером не как нечто временное, исторически преходящее, а как строй жизни, данный людям от века, не вызывающий у них сомнения и не заключающий в себе чего-либо загадочного или проблематичного.
     Иной характер свойствен, по Ауэрбаху, изображению лиц и событий в Ветхом завете. Мы не найдем здесь классической гомеровской прозрачности, ясности и отчетливости; события в ветхозаветном предании часто недостаточно мотивированы, между ними нет связи и переходов, внешний облик, переживания, поступки людей то ярко освещены, то тонут во мраке. События, стоящие в центре рассказа об Аврааме, разыгрываются в сфере повседневной, семейной жизни, и действуют в ветхозаветных книгах нередко не цари, а пастухи и горожане. И в то же время своеобразный «натурализм», интерес к обыденному и повседневному, совмещается в ветхозаветном эпосе с особой акцентировкой трагических и проблематических сторон человеческого бытия, с обостренным интересом к его «концам» и «началам», а также с выдвижением «высшего», мистического и провиденциального смысла происходящего.
     Различие в изображении и трактовке человеческой жизни в гомеровском и ветхозаветном эпосе Ауэрбах объясняет различием не только мифологии, религии и культуры, но и общественного строя. Общественный фон гомеровского эпоса - своеобразная, законченная форма социальной структуры, развитая и по-своему зрелая цивилизация, где отсутствует, однако, более глубокая социальная динамика: перед нами устойчивый строй жизни - цари и простые воины, свободнорожденные и рабы; ощущение глухих внутренних социальных сдвигов, подпочвенного движения низов, отражение их настроений у Гомера отсутствуют. В ветхозаветном же эпосе и в книгах пророков общественный фон иной. При более примитивной ступени развития общества и культуры здесь сильнее ощущение динамики, глухого подпочвенного низового социального движения, и именно это в конечном счете дает иной тон всему изображению.
     Последующая история европейских литератур, начиная с поздней античности и до новейшего времени, неразрывно связана, по Ауэрбаху, с процессом медленного и упорного завоевания литературой сферы социальной жизни и овладения сложной динамикой общественного и социально-психологического развития. Лишь благодаря долгому и упорному движению в
этом направлении, преодолевая множество противоборствующих сил и течений, литература постепенно получает возможность реалистически изображать всю широту жизни; раскрывая сложный, противоречивый и трагический характер также и тех явлений реальной повседневности, изображение которых литература древности и Средних веков допускала обычно лишь в специально предназначенных для этой цели «низких», комически-смеховых жанрах (где указанные явления отбирались, пропускаясь через особый фильтр, и получали соответственно вульгарно-фамильярную трактовку). Подготовленный долгими веками предшествующего развития переворот в этом отношении совершается лишь в X I X веке, в эпоху Стендаля и Бальзака. Отсюда вытекает, по Ауэрбаху, огромная революционная роль реализма X I X века, значение его завоеваний также и для реалистического искусства X X века. Ибо без овладения сферой социальной действительности и динамикой общественного развития литература навсегда осталась бы ограниченной представлением о различии «высоких» и «низких» предметов и сфер изображения, возникшим уже в пору поздней античности и канонизированным в эпоху классицизма. Она никогда не смогла бы сделать анализ окружающей человека обстановки, картины реальной общественной жизни, труда и борьбы предметом высокого искусства.
     Анализируя исторический ход овладения литературой реальной действительностью, сферой повседневной жизни, борьбы и труда, формирования ею представления о сложности и многослойности как внутренней жизни отдельного человека, так и структуры человеческого общества в целом, об их подвижности и изменчивости, Ауэрбах обращается к «Сатирикону» Петрония и «Метаморфозам» Апулея, к позднеримской и раннесредневековой историографии, к Блаженному Августину и Франциску Ассизскому, к средневековому эпосу («Песнь о Роланде»), рыцарскому роману, к средневековой драме, новелле и фабльо, к произведениям Данте и Боккаччо, Сервантеса и Шекспира, Лабрюйера, Мольера, Расина, аббата Прево, Вольтера, Руссо, Шиллера и Гёте, Стендаля, Бальзака, Флобера, Золя, Пруста, Вирджинии Вулф. Ауэрбах отбирает при этом, как он сам разъясняет, каждый раз лишь такие произведения, которые были доступны ему в оригинале: это как необходимое условие диктовалось избранным им методом, при котором исходным пунктом изложения служит стилистический анализ текста. Тем не менее автору удалось дать достаточно широкое, сложное и разнообразное представление об отношении западноевропейской литературы к действительности на различных этапах развития, охарактеризовать типичные для каждого из них способы изображения и трактовки мира и человека. На примере романа Петрония автор ставит общий вопрос о границах «античного реализма» в изображении современного ему общества, выясняет принципиальное различие между античным романом, с одной стороны, романом Бальзака, Толстого и Достоевского - с другой, в понимании истоков человеческой психологии и движущих сил социально-исторической жизни: первый принимает состояние и нравы общества своего времени как данность, не подвергая их историческому анализу, рисуя уродливые и отталкивающие образы откупщика Трималхиона и его гостей, Петроний хочет этим вызвать усмешку благородного читателя. В романе же X I X века повседневная жизнь включена в