Название: литературный альманах

Вид материала

Документы

Содержание «девятая студия» Но кто мы и откуда... If you 've been hiding from love Ольга дымникова Юлия смородина Прости меня Анна-Мишель Александр чураев Кузьма курвич Альтернативная история Надежда масленникова Сказка в 6.52 Про трамваи Светлана гребенникова Сони садовые Никита рублев Лилия абдулмянова

Подобный материал:

• Литературный альманах сф пгу. Выпуск, 2810.94kb.
• Название: литературный альманах, 3037kb.
• Весы 2009 -№39 Альманах гуманитарных кафедр Балашовского института Саратовского государственного, 1662.41kb.
• Моу «Сугайкасинская сош» Канашского района Чувашской Республики Литературный альманах, 317.92kb.
• Редколлегия: В. М. Плоских, М. А. Рудов, > Л. В. Тарасова Чабыт. Порыв: Литературный, 5406.09kb.
• Ю. Б. Генезис альманаха (календарная семантика) // Известия Уральского государственного, 113.46kb.
• А. В. Федин Формирование концепции миссионерской деятельности Общества Иисуса Диалог, 1239.66kb.
• Регіональний науковий юридичний альманах молодих дослідників українська державність, 2685.65kb.
• Учебно-методический комплекс дисциплины Современный литературный процесс Специальность, 748.15kb.
• Альманах Центра общественных экспертиз Выпуск Декабрь 2008 г. Альманах Центра общественных, 10211.22kb.

Единороги

И.Н.


в чернилах нарочно выпачкав перья седые, ты долго чистила перья

перед полетом,

я сладкое солнце нарисовала медом на белой тарелке со стертой каймой

цвета неба,

оркестр теней виртуозно играет на нервах, я шоком и шелком сшиваю

хвосты синих рыб,

в агонии бьются зрачки в паутине их взоров, но пеной морскою

с короны древесной был смыт

мой возраст давно, пусть заброшены кубики, карты, фигурки коней-королей

и смешные дела

желание смерти мгновенной соленой спиралью ты в ножны вложи мои

нежной рукою тогда,

когда окольцованы будут все птицы и девы, Сатурн скинет пояс

на ратное поле и луг,

где сломаны красные копья, и стрелы Амура, став темными венами,

в яблочко не попадут.


©Татьяна Шуйская


^ «ДЕВЯТАЯ СТУДИЯ»


АЛЕНА АЙВА

БАЛКОН НА СЕВЕРНОЙ СТОРОНЕ

Медитация


Выстиранное белье прозрачно стекает на бетон. Кап! Я сажусь на пороге. Обнимаю свои незагорелые колени. Смотрю на мир сквозь прутья балконного ограждения.

И успокаиваюсь.

Жизнь проста, думается мне. Вот она: вода, бьющаяся о камень, рваные и ржавые ленты перил, косое и доброе вечернее солнце. И больше ничего.

Сегодня снова праздник на их улице. Кто-то позвонил. Политеховцы или Старлей со своим дружком по кличке Ужас. Или еще кто-нибудь из их периодически всплывающих кавалеров. Значит, снова комната, опрокинутая в закат, назойливое жужжание фена, ликующее пение в душе. Побеги в секцию в одном белье с громоподобным хохотом. Я знаю весь этот вечерний ритуал наизусть, поэтому я здесь. Из коридора слышны их голоса: вышли покурить. Знаю наизусть. Хаос запахов в нагретом воздухе. Надь, дашь мне свои сережки? А карандаш? Если я в этом пойду, не стремно будет? Достань мои джинсы, я не успеваю собраться. Ты задолбала, Надь! Сама доставай. Заткнись, дура. Если он сейчас позвонит, что сказать? О Господи, ну поговори с ним сама.

И рев магнитофона из распахнутой двери. Чао! Мы пошли. Жди утром. Не скучай.

- Не помешаю? - Перед глазами возникают два смуглых гладких стебля, укоренившихся в кислотно-желтых шлепанцах.

Ли.

Она сгибает свое нездешнее, как будто высушенное, поджарое тело и садится, заслонив наскальный рисунок – серп и молот с подписью «Коси и забивай».

Рубашка на веревке слева сочится солнечным светом, капает на бетон. До меня вдруг доходит: это же Андрюшина рубашка. Она висит, не удерживаемая прищепками, белеет невинно, парус одинокий, не рождая воспоминаний, не вызывая боли в сердце.

- Как дела? - Ли закуривает, щуря свои монголоидные глаза. Голос у нее глухой, низкий, она тоже изучена до мелочей. Сейчас я скажу: «Нормально», она выпустит дым сквозь круглые плоские лепестки губ, спросит: «А где эти?», имея в виду моих. Я отвечу. Она скажет: «Работу нашла?» и станет рассказывать, как она работала в «Шоколаде» («Знаешь, кто такие журналисты? Это люди, которые ничего не знают, но всем интересуются...»). Потом потащит пить чай в свою двушку с затхлым воздухом, серым котом Герундием и гитарой на стене.

- Нормально, - говорю я, разглядывая Андрюшину рубашку. Аня, наверное, постирала. Н-да... Кажется, весь мир замкнулся в облупленных стенах нашей общаги. Мое переродившееся прошлое живет на одном со мной этаже, в соседней секции, курит полуголое на кухне, обнявшись со своей нынешней. Стучится иногда в мою дверь, лучезарно улыбаясь, спрашивает полтинник до понедельника. И я не изумляюсь противоестественному ходу вещей, видя, как этот жизнерадостный призрак, этот восставший мертвец целует мою соседку по этажу, вгрызается в теплую восемнадцатилетнюю плоть.

- А эти где?

- Собираются гулять.

- А-а... Работу нашла?

Но это же не он, это другой. Оборотень в белой рубашке. Тот, запертый в катакомбах моей памяти, умер, погас, погасла и его улица, мертвая, заснеженная, скрипевшая под подошвами: уходи, поворачивай назад, тебя там не ждут... Та, что шла по скрипучей дороге, тоже ведь мертва. Оборотень, чем-то похожий на него, живет на моем этаже. Оборотень, чем-то похожий на нее, теперь сидит на балконе, овеваемый дешевым сигаретным дымом.

^ Но кто мы и откуда...

Она говорит:

- Нет публикаций? Ты больна. Щас научу. Делается очень просто. Скачиваешь статью из Интернета, ставишь свою подпись. Да я хоть свою любую тебе дам. Думаешь, кто-то разбираться будет?

Город под нами - золотая гробница солнца. Наивные цветные крыши частных домишек лепятся к кирпичным замкам местных королей, мягко светятся верхушки деревьев. Птичьи крики взрезают небо. Где-то грохочет трамвай. Вдали на горизонте подъемный кран склонился к очередной вавилонской башне.

Я смотрю, как извиваются дымные змеи над головой Ли. Странная она. Все друзья у нее бывшие. Я примерно знаю, во что она играет, но молчу, позволяя втягивать себя в очередные ненужные, тягостные отношения. Зачем...

Она говорит:

- Ты слышала когда-нибудь Ингу? Она поет, как Хьюстон. Только лучше. Я с ней сейчас работаю. Представляешь: ноль музыкального образования. Мне с ней очень трудно.

Если задаться вопросом, что я здесь делаю, ответ, пожалуй, будет таким: стерегу свою стену. Не совсем понимая зачем. Что за ней особенно ценного, за этой стеной? Какой такой уникальный внутренний мир?

Вот и Ли тоже, как многие, уперлась в эту стену. Ходит вдоль нее, вынюхивает, ищет брешь. Слабое место. Покупает меня лестью и мороженым. Обличает мои недостатки, мою праздность, пассивность. Наставляет, промывает мозги. Делает вид, что пытается устроить меня на работу, подтолкнуть. Открывает мне глаза. Щедро кидает понты. Атака по всей линии фронта.

Но ее беда в том, что в моей жизни уже была одна Ли.

Она говорит:

- Мне часто говорили, что я давлю людей. На самом деле меня почему-то многие боятся...

Ноги затекли. Я встаю, берусь за перила. Они еще хранят в себе дневное солнце. Освещение сменилось на лилово-серое. Внизу, под сенью деревьев, уже собрались вечерние мальчики с пивом - Бес, Нос и Петя из двести тринадцатой комнаты, в народе известный как Пьётр. Такая гоголевская компашка. Из белой «десятки» внизу льется неожиданно ледяное:

^ If you 've been hiding from love,

If you 've been hiding from love,

I can understand where you 're coming from...

______________________________

Весна - это открытая балконная дверь. Пустая бутылка из-под пива на полу возле двери. Много солнца из ничего. Ты, сидящий на корточках, прислонившись к стене, в потоке солнечной пыли. Незажженная сигарета в твоих поникших пальцах.

Весна - это ты, сидящий у четырехугольника солнечного света, в тупике коридора, это мои каблуки, гулко отдающиеся по коридору, это беспросветные ущелья твоих глаз, горький и сухой дым апрельских субботников, плывущий мне навстречу.

Пряди падают тебе на лицо, в них запуталось солнце, и я понимаю вдруг: ты никогда не был здесь. Никогда не сидел с сигаретой в общаговском коридоре у распахнутой балконной двери. Близорукая и сумасшедшая надежда, ведущая меня по жизни, снова обманула. Чужая ненужная тень подняла голову мне навстречу. Я машинально нашарила ключи в кармане сумки, открыла дверь. В комнате царили пустота и беспорядок, благословляемые солнцем сквозь немытые окна.

__________________________________

Вечер уже плескался на донышке, и я пообещала себе, что не пойду к Ли. В ее комнату, где на стене висит чешская гитара (ведь «в России делают только "доски"»). Пожалуй, на сегодня понтов достаточно.

- Приветик, - вдруг раздается за спиной.

Андрюша с Аней.

- Привет, - говорю. Ли царственно кивает.

- Курить есть? - обращается к ней Андрюша.

- Последняя.

Аня протягивает руку, проверяя белье на предмет влажности. Она вся белая, почти стеклянная: светлые струйки волос, молоко кожи, словно не тронутое солнцем, очки. Я смотрю на нее, гадая, растрепал ли он ей про меня. Мне в общем-то все равно. Что он может предъявить общаговскому курятнику? Даже меньше, чем тень. Загорелый, в пижонских джинсах, глаза спрятаны за темными стеклами. Шашкина зовет его «Конь в яблоках» за островное мелирование. Какое он имеет отношение к тому мальчику, который так трогательно разыгрывал ловеласа, который шептал: «Блин, кажется, я втюрился...»? Который бросил меня потом одну в ледяной пустыне... Все вранье. Все было придуманное - и мальчик, и пустыня. Впрочем, какое мне дело до реальности?

Я отпускаю прутья перил. Я парю над землей на уровне восьмого этажа. Я смотрю вниз на идущих мимо людей, и мне кажется, что они, неузнанные, навсегда уходят из моей жизни. Стеклянная башня снов…


Это были дни моей неслыханной свободы. Я просыпалась поздно, слушая, как за стенкой Тарасова ругается со своим психованным парнем. Шашкина с Надей возвращались - если возвращались - примерно в это же время и обычно для того, чтобы к вечеру опять исчезнуть. До начала занятий еще оставалось время. Я лениво перелистывала газеты с объявлениями о работе или торчала на балконе, перечитывая «Сто лет одиночества». Спешить было некуда, я никому ничего не была должна. Ли иногда вытаскивала меня на тусовки, где в мертвенном неоновом свете люди-призраки воздвигали свои воздушные замки. Продвинутые музыканты, PR-менеджеры, дизайнеры и арт-директоры... Ли была среди них как рыба в воде. У нее имелось несколько подобных регалий, волшебных слов, открывающих двери этого мира теней: журналист, продюсер, руководитель школы вокала... Школа вокала помещалась на кухне нашей общаги. Впрочем, у нее было много фанаток из числа первокурсниц.


- Вла-а-ад! - несется по коридору вслед герою в распахнутой на груди рубашке и кожаных штанах. - Здороваться уже не модно? Куда летишь?

- А жить-то осталось... лет шестьдесят.

Влад всегда здоровается со мной так благосклонно, словно допускает к руке.

- Как дела, Влад? - меланхолично осведомляется Шашкина.

- Fine, baby.

- Работаешь?

- Ага. Над собой.

- А-а... Много платят?

Вот уже минут сорок мы сидим на балконе, пытаясь проникнуть в глубинные причины Шашкинской жестокой депрессии, обрушения ее системы ценностей и исчезновения последних ориентиров в туманном океане бытия, - словом, того состояния мыслей, суть которого выражается примерно так: «Где найти нормального мужика?»

Влад как нельзя кстати.

Он позирует на балконе в своих узких кожаных штанах и с отросшими кудрями «типа мачо».

Внезапно на пороге материализуется Надя. С озабоченным видом ввинчивается в самый дальний угол балкона.

- Спасайся кто может, - она вырывает у Шашкиной пачку сигарет и судорожно закуривает. - Царевич идет.

- О, ноу!

Небо, небо в абрикосовых драконах. Я знаю: очень скоро мне придется спуститься вниз. Скоро моя вольная, разноперая, разгильдяйская жизнь растает, словно и не было, общага исторгнет меня в мир. Я буду биться о каменную твердь этого города, ползать в пыли, добывая кусок хлеба... Я знаю. И люди, которые скоро станут для меня тенями, кажется, уже просвечивают, колышутся, перетекая друг в друга.

- Такой классный день сегодня, - вздыхает одна из теней. Вглядываюсь: мокрые, дорого пахнущие волосы, шелковые маки на халатике.

Дмитриева - Дмитрий - Царевич Дмитрий - Царевич...


По ночам меня мучили кошмары. Не спасало ни Надькино посапывание на соседней койке, ни свет, не выключаемый ночь напролет, - если я оставалась одна. Лежа без сна, я напряженно смотрела на квадрат бледного фонарного света на стене, каждую секунду ожидая появления на нем кошмарной тени. Или, если моих не было, включала все электроприборы и забивалась в угол, так чтобы за спиной, кроме стен, не оставалось ничего. Только не закрывать глаза... Но и видеть, ждать, что в любую следующую секунду мир может явить свой истинный лик, чудовищную оскаленную в усмешке морду, было невыносимо. Эта сумеречная зона, где не ощущается земля под ногами, где чувствуешь свою полную беспомощность перед темными бесформенными волнами сознания, перед его неуправляемыми приливами, оставляющими на берегу непонятные страшные обломки... Ничто не могло спасти в мире, где возможно все. Ведь то, от чего я забивалась в угол, тоже было всего лишь одной из возможностей. Почему бы этому не случиться со мной, если это происходит с другими? Нет никаких причин кому-то спасать меня. Да и кто это - я? Что это? Зачем это? Зачем...

Отчасти поэтому, наверное, я и стала пропадать по ночам вместе с Ли. Иногда мы оставались в общаге, засиживались до утра у нее, гоняя бесконечные чаи с кизиловым вареньем. Она пела под гитару, рассказывала свои небылицы... Я сидела и думала, что пора с этим завязывать. Я уже почти чувствовала себя виноватой в том, что я не такая, как она. И видела с каждым разом все отчетливее, как сквозь ее каменно-безмятежные азиатские черты проступают другие, полустертые памятью...

Та, желтоволосая... Удлиненные тигриные глаза, то высокомерно сощуренные, то расширяющиеся от детского страха, когда она прижималась ко мне у всех на глазах - потерявшийся ребенок...

Я видела, что Ли, как и та, другая, несмотря на мою текучую пассивность и кажущийся пластилиновым характер, - ищет во мне все-таки опору. Опору своей эфемерной самоуверенности, своему хрупкому всесилию, своим беспомощным понтам. Хочет прорасти во мне, обвиться, разрушить своими корнями мою стену... Может быть, сочинить обо мне сказку как о молчаливом преданном друге (ха-ха...) и потом долгими беспросветно-холодными вечерами согреваться моим воображаемым теплом, рассказывать мне свои вечные истории, всегда завершаемые ритуальным: «Ну, что ты думаешь по этому поводу?»

Как и та, другая... Полотно моей жизни, изрезанное на неровные ленты, перепутанные, переплетенные... Мне кажется, я встречаю одни и те же лица - прошлое возвращается вереницей бессмысленных клонов, словно заело пластинку.


Царевич как бы смущенно хихикает, словно извиняясь перед нами, убогими, за свое непомерное счастье.

- После работы пришла, думала, посплю часик и буду доклад делать. В пятницу уже Марине Владимировне сдавать... Просыпаюсь - уже восемь. Забила, в общем, я на этот доклад... - снова извиняющееся хихиканье. - Все равно послезавтра Леша приезжает...

Она делает паузу, чтобы мы смогли до конца осознать весь масштаб ожидаемого события. Вкрадчиво улыбается.

- Сегодня мне написал, что его повысили. Не знаю, у них там какая-то своя система, но я так поняла, он теперь главный у них в отделе... Вот... Опять сегодня стольник мне на счет положил - я же ему намекала, что с деньгами щас пока туго. А спать легла - телефона-то не слышу. Просыпаюсь: тринадцать непринятых вызовов, представляете? Звоню - он трубку бросает, перезванивает, чтоб я деньги не тратила. «Ты что, я тут с ума схожу...» -Царевич, как всегда, льется неудержимым сверкающим потоком.

Мои, в кровь содравшие ноги на дорогах любви, молча курят.

- Кстати, Надь, зайдешь ко мне, я тебе фотки покажу с помолвки.

Надя, вечная жертва Царевичевых излияний, кисло улыбается. Шашкина яростно тушит окурок об пол.

- Потом как-нибудь, Оль. Мы сейчас гулять собираемся.

- А-а... - Царевич понимающе усмехается. - С кем на этот раз?

- Да с этими опять, - нехотя начинает Надя, но Шашкина вдруг врывается:

- У которых «Опель-Вектра». У одного там своя фирма. Он меня к себе приглашает офис-менеджером. Ну я еще подумаю, конечно. Не жирно ли ему будет. Офис-менеджера с филологическим образованием. А второй -мажорик - к Наде. Обещал сегодня привезти ей двадцать одну розу, - Надины глаза, и без того огромные, расширяются от радостного изумления. - Че, Надь, пошли собираться. А то приедут, всю общагу разнесут, пока ты там в душе плескаешься... О, опять звонят. Госссподи, ну что ж не успокоитесь-то никак? Аллоу... Привет, привет. Нормально. Сидим вот с Надей, скучаем, да...

- Ну ладно, - понимающе-снисходительно ухмыляется Царевич, - я пойду.

И уплывает обратно в свою сказочную даль.

- Ладно, Ань, я перезвоню потом, давай пока, - сразу меняя тон, сворачивает разговор Шашкина. - Ага, все, давай, до скорого...

Надя мгновенно сникает и натягивает платье на колени.

- Политех так и не звонил? - помолчав, спрашивает она.

- Какой там! - Шашкина, сдвинув брови, утыкается в телефон. - Молчат, твари.

- Да-а... - Сияющий «Опель-Вектра», овеянный розовыми лепестками, все еще реет перед Надиными глазами. - Еще один пустой вечер. Может, хоть Пашину позвоним? Хотя бы просто пива попить на лавочке, я не хочу дома сидеть.

- Ну да. Только пиво самим покупать придется. Забыла, как в прошлый раз?..

- Н-да... Дожили. Сами пиво мужикам покупаем... Пипец...

Минуту мы сидим молча, слушая, как под окнами кто-то привычно выкликает с характерным акцентом: «Му-са! Муса!» Общага живет своей вечерней жизнью: шумит вода в душе, на общей кухне что-то скворчит и дымится и кто-то терзает гитару. В сумрачных коридорах открываются двери, из них проливается свет, и музыка, и голоса, выходят на ночную охоту девчонки в полном обмундировании, надухаренные, раскрашенные. В темных пролетах курят пацаны в семейных трусах, обнимаются парочки. За стенкой кто-то вопит: «Я тебе сказала: не трогай мои вещи, крыса!»

На балконе под нами, кажется, торчит Андрюша и матерится яростно, как матерятся только малолетки. Судя по всему, разговаривает по телефону, потому что собеседника не слышно. Смешно: когда-то я бы многое дала за такую вот возможность видеть его каждый день. Просто видеть. Здороваться, проходя мимо. Так хотелось узнать его, разгадать. Теперь мы живем на одном этаже, он мозолит мне глаза целыми днями. И он мне не нужен. Хотя я по-прежнему о нем почти ничего не знаю.

- Ладно, - Шашкина порывисто поднимается, глаза ее характерно блестят. - Пошли собираться.

Я вижу, что в Надиных глазах появляется тот же лихорадочный блеск.

- А ты мне денег на маршрутку одолжишь?

- Да я тебе еще за пиво с того раза должна. А ты мне дашь свои зеленые тени? Ленч, ты там прилипла к балкону, что ли? Пошли домой. Щас будет феерическое шоу.

Снизу, из лилово-черной утробы города, уже тянет холодом. Там в темноте улиц лежат, затаившись, первые сухие листья. Город проглотил солнце, которому уже не суждено вернуться, как глотает день за днем тысячи единственных солнц. Как когда-нибудь проглотит и нас. Но пока мне нравится смотреть на этот город, на его темные хребты, океаны, и пустыни, сверху вниз - с восьмого этажа, и знать, что это твой город. Пусть я понятия не имею, где ты теперь и кто ты на самом деле, — это твой родной город. Пожалуй, это почти все, что я о тебе знаю. И сейчас он лежит у наших ног цветными огнями радости и страха и миллионами возможностей и невозможностей - пропитанный, наэлектризованный тобой до последнего окурка в холодных асфальтовых морщинах - весь сон, мечта, воспоминание, вздох о тебе...

И я избавляюсь от всех мыслей и просто живу здесь и сейчас, просто существую, и мне нестерпимо радостно-больно быть, биться в этой точке пространства - в самом стеклянном горлышке песочных часов - в которой сошлись лучи памяти, мечты и боли - прошлого, будущего и настоящего, и сквозь которую струится мое время, осыпаясь на холодный бетон.


©Алена Айва


^ ОЛЬГА ДЫМНИКОВА

ЗОЛОТАЯ ТУМАННОСТЬ