И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Но Хорь со своим здравым смыслом заметил и другое.
— А что ж он тебе сапогов не сошьет?
— Эка сапоги!.. на что мне сапоги! — оправдывал доброго барина Калиныч. — Я мужик...
— Ну хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что ни день, то лапти.
— Он мне дает на лапти.
— Да, в прошлом году гривенник пожаловал.
Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом...
Узнав, что гость бывал за границей, Хорь о многом его расспрашивал. Занимали его вопросы административные и государственные.
— Что у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?..
Изредка он замечал, что «это у нас не шло бы, а вот это хорошо — это порядок».
Калиныча больше трогали «описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов».
«Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал».
Калиныч «всему верил слепо», «не любил рассуждать».
Хорь читать не умел, Калиныч — умел.
— Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь... У него было семеро красивых, рослых сыновей, но «грамоту знал» только младший, Федя.
Как ни умен Хорь, у него свои предрассудки и предубеждения. «Баб он, например, презирал “от глубины души”».
«Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом».
Такие разные, они все же друг друга искренно ценили, в обоих была душевность. Оба интересны и талантливы, каждый по-своему.
Многое сумел увидеть автор «Записок» в двух, случайно встреченных крепостных мужиках середины девятнадцатого века.
Какие же мысли рождает у читателя этот рассказ?
Тут вечных два человеческих типа: идеалист, доверчивый мечтатель и практик, реалист, воплощенные во всем их конкретном жизненном своеобразии.
Оба все же могли как-то проявлять свои природные склонности, сохраняли индивидуальные черты. Оттого, что их барин «отличный человек»? Или им просто повезло? В основном ведь «Записки охотника» (почти все остальные рассказы) о том, как топчут личность, интересы крепостных, как им не дают дышать и, тем более, стать такими, какими они могли бы при иных условиях, более благоприятных для человеческого развития.
Есть заповедь в Нагорной проповеди Христа: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Вся человеческая история — постоянное нарушение этой заповеди и постепенное осознание необходимости ее исполнять. И вся, в сущности, литература — главным образом об этом.
1847
Продолжим путешествие вместе
с Тургеневым. Вот уже перед нами замаячило какое-то незнакомое село.
Льгов
Льгов — большое степное село. Вблизи от него — пруд, заросший тростником; там водились утки.
За лодкой охотники обратились к местному жителю по прозвищу Сучок.
«Босой, оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым лет шестидесяти». Разговор с ним автора проясняет многое во всей окружающей обстановке.
— Скажи, пожалуйста, — начал я: — давно ты здесь рыбаком?
— Седьмой год пошел, — отвечал он, встрепенувшись.
— А прежде чем ты занимался?
— Прежде ездил кучером.
— Кто ж тебя из кучеров разжаловал?
— А новая барыня.
— Какая барыня?
— А что нас-то купила. Вы не изволите знать: Алена Тимофеевна, толстая такая... немолодая.
— С чего ж она вздумала тебя в рыболовы произвести?
— А Бог ее знает. Приехала к нам из своей вотчины, из Тамбова, велела всю дворню собрать, да и вышла к нам. Мы сперва к ручке, и она ничего, не серчает... А потом и стала по порядку нас расспрашивать: чем занимался, в какой должности состоял. Дошла очередь до меня; вот и спрашивает: ты чем был? Говорю: кучером.
— Кучером? Ну, какой ты кучер, посмотри на себя: какой ты кучер? Не след тебе быть кучером, а будь у меня рыболовом и бороду сбрей...
— Чьи же вы прежде были?
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил...
— И ты смолоду все был кучером?
— Какое все кучером! В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был...
— У кого ж ты был поваром?
— А у прежнего барина, у Афанасья Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди. Льгов-то он купил, Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.
— У кого купил?
— А у Татьяны Васильевны.
— У какой Татьяны Васильевны?
— А вот, что в запрошлом году умерла, под Болховым... то бишь под Карачевым, в девках...
— Что ж, ты и у ней был поваром?
— Сперва точно был поваром, а то и в кофишенки попал.
— Во что?
— В кофишенки.
— Это что за должность такая?
— А не знаю, батюшка. При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой. Так барыня приказать изволила.
— Твое настоящее имя Кузьма?
— Кузьма.
— И ты все время был кофишенком?
— Нет, не все время: был и ахтером.
— Неужели?
— Как же, был... На кеятре играл. Барыня наша кеятр у себя завела...
Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял...
Тут прекрасный образец несвободы слова!
«Говорят: вот что говори, — я и говорю».
Крепостное право отменили, царя свергли, еще много всего свершили, а этот нетленный принцип сумели надолго сберечь — и не только в театре.
— Ну, а у отца твоей первой барыни чем ты был?
— А в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором был, садовником, а то и доезжачим.
— Доезжачим?.. И с собаками ездил?
— Ездил и с собаками, да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб. Старый-то барин у нас был престрогий, велел меня выпороть, да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.
— Как в ученье? Да ты, чай, не ребенком в доезжачие попал?
— Да лет, этак, мне было двадцать слишком.
— Какое ж тут ученье в двадцать лет?
— Стало быть, ничего, можно, коли барин приказал. Да он, благо, скоро умер, — меня в деревню и вернули...
И слава Богу, что в рыболовы произвели. А другого, «такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть...»
Его спросили, был ли он женат.
— Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — Царство ей Небесное! Никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: ведь живу же я так, в девках, что за баловство! Чего им надо?
Еще небольшая деталь. До появления Сучка автор «Записок» случайно встретился с незнакомцем, который представился как «здешний охотник Владимир» и предложил свои услуги. Это был вольноотпущенный дворовый, в прошлом барский лакей, камердинер. Еще одна изуродованная жертва — с нелепыми ужимками, с необоснованными претензиями на изящество, изысканность!
«Во все время моего разговора с бедным стариком охотник Владимир поглядывал на него с презрительной улыбкой.
«Глупый человек-с, — промолвил он, когда тот ушел: — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его назвать нельзя-с... и все хвастал-с... Где ж ему быть актером-с, сами изволите рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!»
И какая красивая вокруг природа.
«Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная волна... На селе раздавались песни».
1852
Бежин луг
В прекрасный июльский день автор «Записок» охотился в Тульской области за тетеревами и, возвращаясь домой, заблудился. Он шел долго и, наконец, увидел, как «под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени...
Я узнал, наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга».
Охотник благополучно спустился вниз и подошел к людям, сидевшим вокруг огней. Издали он принял их за гуртовщиков, но это были просто крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун.
Объяснив, что заблудился, охотник подошел к ним, потом прилег и стал глядеть кругом. «Картина была чудесная: около огней дрожало и как бы замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отраженье; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом».
Мальчиков было пять. Познакомимся. Федя — лет четырнадцати, стройный, красивый, с тонкими, немного мелкими чертами лица, с кудрявыми белокурыми волосами и полувеселой, полурассеяной улыбкой. Сын богатого крестьянина, он в поле выехал «не по нужде, а так, для забавы». На нем пестрая ситцевая рубаха, новый армячок. «Сапоги его с низкими голенищами» были точно его сапоги — не отцовские.
Павлуша — неказист и, как видно, беден. Приземист, неуклюж, всклокоченные волосы, бледное рябое лицо. Вся одежда состояла из простой рубахи да «заплатанных портов».
Илюша. Желтые, почти белые волосы «торчавшие острыми косицами»... Горбоносое, подслеповатое лицо «выражало какую-то тупую, болезненную заботливость». На нем «новые лапти и онучи», опрятная черная свитка. Ему, как и Павлуше, на вид лет двенадцать.
Костя, мальчик лет десяти с «задумчивым и печальным взором». Его большие черные глаза, «казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов».
Семилетний Ваня лежал на земле, «смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую головку».
В котелке над огнем варилась картошка.
Автор «Записок» притворился спящим. «Понемногу мальчики опять разговорились».
Разговор отразил их жизнь, понятия, условия.
Сначала о завтрашних работах, о лошадях, потом Илюша рассказывал про домового. Двенадцатилетний Илюша работает на бумажной фабрике вместе с братом и другими ребятишками.
Как-то раз надсмотрщик не пустил их домой: «завтра работы много...» «Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, как вдруг кто-то над головами у нас заходил, но а лежим-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса».
Про таких работяг Тургенев потом упоминал в повести «Первая любовь»: на даче во флигельке барского дома с колоннами помещалась «крохотная фабрика дешевых обоев», где работали дети, «десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах. Труд их, однообразный, механический, изнуряющий вряд ли рождал в них радостные чувства».
Потом Костя рассказал историю Гаврилы, заводского плотника. Этот Гаврила заблудился в лесу и встретил сидевшую на ветке русалку с зелеными волосами. Она смеялась, но когда Гаврила перекрестился, расплакалась и пропала. С тех пор плотник ходит невеселый.
— А ведь вот и здесь должны быть русалки, — заметил Федя...
Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался звук... Мальчики переглянулись, вздрогнули...
— С нами крестная сила! — шепнул Илья.
— Эх, вы, вороны! — крикнул Павел: — чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились.
Картошка была вскоре съедена.
Потом Илюша рассказывал, как псарь по имени Ермил ездил в город за почтой, а возвращаясь ночью через плотину, увидел в том месте, где когда-то был похоронен утопленник, белого барашка. Ермил взял его с могилы, стал гладить, приговаривая «бяша, бяша», но баран вдруг оскалил зубы и то же слово повторил. Правда, Ермил, как сообщил Федя, был «хмелен».
Вдруг залаяли собаки, лежавшие возле ребят у огня. Было слышно, как заметался встревоженный табун. После всех страшных рассказов суеверные мальчишки перепугались. А Павлуша бросился вслед за собаками, что-то командовал...
«Раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.
— Что там? Что такое? — спросили мальчики.
— Ничего, — отвечал Павел, — махнув рукой на лошадь: — так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью...
— А видали их, что ли, волков-то? — спросил трусишка Костя.
— Их всегда здесь много, — отвечал Павел: — да они беспокойны только зимой».
«И опять пошли страшные истории. О том, как дедушка Трофимыч однажды встретил покойного барина, искавшего «разрыв-траву»; как баба Ульяна, сидя на паперти, увидела мальчика, Ивашку Федосеева, умершего еще весной. Потом ей померещилось, что сама она идет по дороге...
А что творилось во время солнечного затмения... Пошли слухи, «что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят».
И ребята стали говорить про «Тришку». Это что-то вроде Антихриста.
«Захотят его, например, взять крестьяне, — объяснял Илюша, — выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют». (Убивать друг друга под воздействием лукавой «нечистой силы» людям еще долго предстояло. Эти мифы не лишены смысла.)
Потом говорили про лешего, которого какой-то мужичок недавно встретил в лесу.
А когда Павел пошел к речке «водицы зачерпнуть» в котелок, заговорили про «водяного», который «за руку схватит да потащит к себе».
— А правда ли, — спросил Костя, — что Акулина-дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?
— С тех пор... Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил.
Акулина, которая теперь бродит по деревне с помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, оказывается, кинулась в реку оттого, что ее «полюбовник обманул». Заодно вспомнили про мальчика Васю, утонувшего в реке. С тех пор его мать Феклиста не в своем уме: «придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку — помните, Вася-то все таку песенку певал, — вот ее-то и затянет, а сама плачет, плачет...»
Вернулся Павел с наполненным водой котелком.
— Что, ребята, — начал он, помолчав: — неладно дело.
— А что? — торопливо спросил Костя.
— Я Васин голос слышал.
Все так и вздрогнули.
— Что ты, что ты? — пролепетал Костя...
— Только стал я к воде нагинаться, слышу, вдруг, зовут меня эдак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако воды зачерпнул...
— Ведь это тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя... — А мы только что об нем, об Васе-то, говорили.
— Ах, это примета дурная, — с расстановкой проговорил Илюша.
— Ну ничего, пущай! — произнес Павел решительно и сел опять: — своей судьбы не минуешь.
Среди благодатной красоты этой природы, этой тихой июльской ночи сколько выплеснулось первобытных представлений, страшных поверий, ужасов. Эти мальчики от рождения крепостные. Они не ходят в школу, не обучены грамоте, не читают книжки.
Но в них все же заронили понятие о праведной душе, светлой и чистой, как белый голубок, случайно пролетевший над костром.
— А что, Павлуша, — промолвил Костя: — не праведная ли это душа летела на небо, ась?
— Может быть...
Наряду с привычными, дикими нелепостями, ощущается и тихая душевность.
В какой-то момент, когда остальные испуганно молчали, вдруг раздался детский голосок семилетнего Васи.
— Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, гляньте на божьи звездочки, — что пчелки роятся!
Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
Федя, сын богатого крестьянина, спросил про Анютку, Ванину сестру, отчего она не приходит.
— Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.
— А мне дашь?
— И тебе дам.
— Ну нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.
И Ваня опять положил свою головку на землю.
А героизм невзрачного, нищего Павла! В самый страшный момент он, в сущности еще ребенок, уцепившись за гриву лошади мчится навстречу опасности. «Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновенье. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка... «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него».
«Павел в том же году убился, упав с лошади», — мимоходом сообщает автор, — ударяя по сердцу читателя.
Описания природы в «Записках охотника» — эта живопись, музыка, душевная песня. То в них безысходность, то радостная надежда, яркое утро, потоки света.
«Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали... Я проворно встал и пошел к мальчикам. Они все спали, как убитые, вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.
Я кивнул ему головой и пошел восвояси, вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня... сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун».
1851
Бурмистр
Молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. У него в поместье много дичи, «дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково... Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом». И внешность у него приятная — небольшого роста, но «весьма недурен», «с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем». Он «отлично и со вкусом» одевается; «до чтенья небольшой охотник», но в губернии «считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов»; «дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры». «Дом у него в порядке необыкновенном».
Но каким образом удается поддерживать этот необыкновенный порядок?
Аркадий Павлыч, по его словам, «строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает их — для их же блага». «С ними надо обращаться как с детьми», полагает он, принимая во внимание их невежество.
Но «странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме».
Однажды автору «Записок» довелось гостить у Пеночкина.
Вечером завитой камердинер в голубой ливрее подобострастно стягивал с гостя сапоги; утром Аркадий Павлыч, не желая отпустить гостя без завтрака на английский манер, повел его к себе в кабинет. «Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло, мед, сыр и пр. Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.
— Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом у одного из камердинеров.
Камердинер смешался, остановился, как вкопанный, и побледнел». Отпустив его без лишних слов, барин затем позвонил и вошедшему толстому человеку «с низким лбом и совершенно заплывшими глазами» спокойно приказал:
— Насчет Федора... распорядиться.
Толстый коротко ответил: «Слушаюсь-с» и вышел.
Чувствуется какая-то четко отработанная система «репрессий» и всеобщий панический страх.
Потом хозяин, узнав, что гость отправляется на охоту в Рябово, заявил, что поедет в Шипиловку, где давно собирался побывать. «Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки...»
Между прочим, он также упомянул, что бурмистр у него там — «молодец, государственный человек».
На следующий день они выехали.
«При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус». Еще раньше упоминалось; что он «осторожен, как кошка и ни в какую историю замешан отроду не бывал; хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит».
Дворянин, светский человек, умеет притворяться. И какой за этим благопристойным фасадом скрывается отвратительный, трусливый и наглый хам. Надо было все это увидеть в жизни и раскрыть.
И невольно возникает болезненно трудный вопрос. Как тут исполнять христианскую заповедь «Возлюби ближнего своего»? Неприязнь, а не любовь вызывает к себе Аркадий Павлович Пеночкин.