Geum.ru

* Владимир Набоков

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   50

7



Мне предстоит теперь справиться с неприятной задачей: отметить

определенное изменение к худшему в нравственном облике Лолиты. Если, с одной

стороны, ее участие в любовном восторге, возбуждаемом ею, было всегда

незначительным, то с другой, и чистая корысть сперва не побуждала ее к

поблажкам. Но я был слаб, я был неосмотрителен, моя гимназистка-нимфетка

держала меня в волшебном плену. По мере того, как все человеческое в ней

приходило в упадок, моя страсть, моя нежность, мои терзания только росли; и

этим она начала пользоваться.

Ее недельное жалование, выплачиваемое ей при условии, что она будет

исполнять трижды в сутки основные свои обязанности, было, в начале

Бердслейской эры, двадцать один цент (к концу этой эры оно дошло до доллара

и пяти центов, что уже составляло не один цент, а целых пять за сеанс). Это

было более чем щедрой оплатой, если принять во внимание, что девочка

постоянно получала от меня всякие мелкие подарки; не было случая, чтобы я не

позволил ей попробовать какое-нибудь интересное сладкое или посмотреть новый

фильм, - хотя, разумеется, я считал себя вправе нежно потребовать от нее

добавочного поцелуя или даже целого ассортимента сверхурочных ласок, когда

знал, что она особенно облюбовала то или иное из удовольствий, свойственных

ее возрасту. С ней бывало, однако, не легко. Уж больно апатично зарабатывала

она свои три копейки (а потом три пятака) в день, а в иных случаях умела

жестоко торговаться, когда было в ее власти отказать мне в некоторых особого

рода разрушающих жизнь, странных, медлительных, райских отравах, без которых

я не мог прожить больше нескольких дней сряду и которые, ввиду коренной

сущности несказанной истомы, я не мог добыть силой. Хорошо учитывая магию и

могущество своего мягкого ртa, она ухитрилась - за один учебный год! -

увеличить премию за эту определенную услугу до трех и даже четырех долларов!

О читатель! Не смейся, воображая меня на дыбе крайнего наслаждения, звонко

выделяющим гривенники, четвертаки и даже крупные серебрянные доллары, как

некая изрыгающая богатство, судорожно-звякающая и совершенно обезумевшая

машина; а меж тем, склоненная над эпилептиком, равнодушная виновница его

неистового припадка крепко сжимала горсть монет в кулачке, - который я потом

все равно разжимал сильными ногтями, если, однако, она не успевала удрать и

где-нибудь спрятать награбленное. И совершенно так же, как чуть ли не каждый

второй день я медленно объезжал школьный район и вылезал из автомобиля,

чтобы, едва передвигая ноги, заглядывать в молочные бары и всматриваться в

туманные пролеты аллей, прислушиваясь к удаляющемуся девичьему смеху между

ударами сердца и шелестом листопада, совершенно так же я, бывало, обыскивал

ее комнату, просматривая изорванные бумажки в красивой мусорной корзине с

нарисованными розами, и глядел под подушку девственной постели, которую я

сам только что сделал. Раз я нашел восемь долларовых билетов в одной из ее

книг (с подходящим заглавием "Остров Сокровищ"), а в другой раз дырка в

стене за репродукцией Уистлеровой "Матери" оказалась набитой деньгами - я

насчитал двадцать четыре доллара и мелочь - скажем, всего двадцать шесть

долларов, - которые я преспокойно убрал к себе, ничего ей не сказав, после

чего она обвинила, нагло на меня глядя, в "подлом воровстве" честнейшую

госпожу Гулиган. Впоследствии она подтвердила величину своего

интеллектуального коэффициента тем, что нашла более верное хранилище,

которого я так никогда и не отыскал; но к этому времени я произвел

экономическую революцию, заставив ее постепенно зарабатывать трудным и

рвотным для нее способом право участвовать в театральной программе школы;

потому что я больше всего боялся не того, что она меня разорит, а того, что

она наберет достаточно денег, чтобы убежать. Мне думается, что эта бедная

девочка со злыми глазами считала, что с какими-нибудь пятидесятью долларами

в сумке ей удастся каким-нибудь образом добраться до Бродвея или Голливуда -

или до мерзкой кухни придорожного ресторана (Нужна Подавальщица) в

мрачнейшем степном штате, где дует ветер и мигают звезды над амбарами,

фарами, барами, парами и все вокруг - мразь, гниль, смерть.

8



Я приложил все старания, господин судья, чтобы разрешить проблему

"кавалеров". Вы не поверите, но каюсь, я даже почитывал местную газету,

"Бердслейскую Звезду", где была рубрика "Для Юношества", чтобы выяснить, как

мне себя вести!

"Совет отцам. Не отпугивайте молодых друзей вашей дочери. Допустим, что

вам трудновато осознать, что теперь мальчики находят ее привлекательной. Для

вас она все еще маленькая девочка. Для мальчиков же она прелестна и забавна,

красива и весела. Им она нравится. Сегодня вы делаете крупные сделки в вашем

директорском кабинете, но вчера вы были попросту гимназист Джим, носивший

учебники Дженни. Вспомните-ка! Разве вам не хочется, чтобы ваша дочь теперь

в свою очередь находила счастье в восхищении нравящихся ей мальчиков?

Неужели вы не хотите, чтобы они вместе предавались здоровым забавам?"

Здоровые забавы? Боже мой!

"Почему бы вам не смотреть на этого Тома и Джона, как на гостей у себя

в доме? Почему не затеять беседу с ними? Заставить их разговориться,

рассмешить их, дать им чувствовать себя свободно?"

Входи-ка, Том, в мой публичный дом!

"Если она нарушает правила, не устраивайте ей скандала в присутствии ее

"сообщника". Пусть она испытает тяжесть вашего неудовольствия наедине с

вами, и пусть перестанут ее кавалеры считать, что она дочь старого людоеда".

Первым делом, старый людоед составил два списка - один "абсолютно

запрещенного", другой - "неохотно дозволенного". Абсолютно запрещены были

выезды с кавалерами - вдвоем, или с другой парочкой, или с двумя парочками

(следующий шаг вел, конечно, к массовой оргии). Ей дозволялось зайти в

молочный бар с подругами и там поболтать да похихикать с какими-нибудь

случайными молодыми людьми, пока я ждал в автомобиле на некотором

расстоянии. Сказал ей, что если ее группу пригласит социально приемлемая

группа из мужской частной гимназии (той, которая называлась Бутлеровская

Академия для Мальчиков) на ежегодный бал (под надзором учителей и их жен), я

готов рассмотреть вопрос, может ли она облачиться в первое бальное платье

(воздушное, розовое - в котором тонкорукая тринадцатилетняя или

четырнадцатилетняя девочка выглядит как фламинго). Кроме того, я обещал, что

устрою вечеринку у нас в доме, на которую ей можно будет пригласить наиболее

хорошеньких из подруг и наиболее приличных из гимназистов, с которыми она к

тому времени познакомится на бутлеровском балу. Но я заверил ее, что пока

господствует мой режим, ей никогда, никогда не будет позволено пойти с

распаленным мальчишкой в кинематограф или обниматься с ним в автомобиле, или

встречаться с кавалерами на вечеринках у подруг, или вести вне предела

слышимости долгие телефонные разговоры с молодым человеком, даже если она

собирается "только обсуждать его отношения с одной моей подругой".

От этих запретов и ограничений Лолита приходила в ярость, ругала меня

паршивым жуликом и еще худшими словесами, - и я в конце концов потерял бы

терпение, если бы не понял вдруг, к сладчайшему моему облегчению, что злило

ее, собственно, не то, что я лишаю ее того или другого удовольствия, а лишаю

общих прав. Я, видите ли, покушался на условную программу жизни, на

общепринятые развлечения, на "вещи, которые полагается делать", на

отроческую рутину; ибо ничего нет консервативнее ребенка, особливо девочки,

будь она самой что ни на есть баснословной, русой, розовато-рыжей нимфеткой

в золотой дымке октябрьского вертограда.

Не истолкуйте моих слов превратно. Я не могу поклясться, что в течение

той зимы (1948 - 1949 г.) Лолите не удалось войти мимоходом в непристойное

соприкосновение с мальчишками. Как бы пристально я ни следил за ее досугами,

постоянно случались, конечно, необъяснимые утечки времени, которые она

задним числом пыталась заткнуть путем чересчур уж замысловатых объяснений;

и, конечно, моя ревность то и дело зацеплялась подломанным когтем за

тончайшую ткань нимфеточного вероломства; но я очень явственно чувствовал, -

и ныне могу поручиться за правильность этого чувства, - что не стоило

серьезно опасаться. Я так чувствовал не потому, что ни разу не подвернулся

мне какой-нибудь осязаемый твердый молодой кадык (который я бы раздавил

голыми руками) среди бессловесных мужского пола статистов, мелькавших где-то

на заднем плане, но и потому, что мне становилось "более чем очевидно"

(любимое выражение моей тети Сибиллы), что все варианты старшеклассников -

от потеющего болвана, которого приводит в трепет возможность держать ручку

соседки в темном кино, до самодовольного насильника с чирьями и усиленным до

гоночной мощности автомобилем - одинаково претили моей искушенной маленькой

любовнице. "Меня тошнит от мальчиков и скандальчиков", - намарала она в

учебнике, и под этим, рукою Моны (Мона должна теперь появиться с минуты на

минуту): "А как насчет Риггера?" (ему тоже пора появиться).

Посему так безлики у меня в памяти те ребята, которых мне доводилось

видеть в ее обществе. Существовал, например, Красный Свитер, который в один

прекрасный день - в первый день, когда выпал снег - проводил ее до дому. Из

окна гостиной я наблюдал за тем, как они напоследок разговаривали у нашего

крыльца. На ней было первое ее пальто с меховым воротничком; коричневая

шапочка венчала любимую мою прическу - ровная челка спереди, завитушки с

боков и природные локоны сзади - и ее потемневшие от сырости мокасины и

белые носки казались еще более неаккуратными, чем всегда. Она, как обычно,

прижимала к груди свои книжки, говоря или слушая собеседника, а ножки ее все

время жестикулировали: она то наступала левой на подъем правой, то

отодвигала пятку назад или же скрещивала лодыжки, покачивалась слегка,

начерно намечала несколько шажков, - и начинала всю серию снова. Существовал

ветронепроницаемый, который как-то в воскресенье разговаривал с нею перед

рестораном, между тем как его мать и сестра пробовали меня утащить ради

досужей болтовни; я волочил ноги и оглядывался на свою единственную любовь.

В ней уже развилась не одна традиционная ужимка, как, например, вежливый

способ молодой барышни показать, что она буквально "скорчилась" от смеха:

наклонив голову и все еще имитируя беспомощный хохот, она отступила на

несколько шагов (уже чуя мой зов) и затем повернулась и двинулась по

направлению ко мне, с потухающей улыбкой. Я гораздо больше любил (может

быть, потому что это напоминало мне ее первую незабвенную исповедь) - ее

манеру вздыхать ("ах, Боже мой!") с шутливо-мечтательной покорностью судьбе,

или произносить длинное "Ах, нет!" низким рычащим голоском, когда удар

судьбы уже грянул. Но больше всего мне нравилось смотреть на нее - раз мы

уже заговорили о жестах и юности, - когда она, бывало, колесила взад и

вперед по Тэеровской улице на своем новом велосипеде, тоже казавшемся

прелестным и юным. Она поднималась на педалях, чтобы работать ими побойчее,

потом опускалась в томной позе, пока скорость изнашивалась. Остановившись у

почтового ящичка, относившегося к нам, она (все еще сидя верхом) быстро

листала журнал, извлеченный оттуда, совала его обратно, прижимала кончик

языка к уголку верхней губы, отталкивалась ногой и опять неслась сквозь

бледные узоры тени и света.

В общем, она как будто лучше приспособилась к своему окружению, чем я в

свое время представлял себе, созерцая свою избалованную девочку-рабыню и те

броские, как запястья, особенности поведения, которыми она наивно щеголяла

зимой в Калифорнии. Хотя я никогда не мог свыкнуться с той постоянной

тревогой, в которой бьются нежные сердца великих грешников, я считал, что в

смысле защитной окраски я ничего убедительнее не мог придумать. Лежа у окна

на своей узкой кабинетной койке после краткой сессии обожания и отчаяния в

холодной спальне у Лолиты и припоминая события завершившегося дня, я следил

за собственным обликом, который крался, а не просто проходил, перед

воспаленным оком моего воображения. Я следил, как д-р Гумберт, "красивый

брюнет" бульварных романов, с примесью, может быть, кельтской крови в жилах,

принадлежащий, вероятно, к консервативной, если не консервативнейшей,

церкви, выходит проводить дочь в школу. Я наблюдал, как он приветствует

медленной улыбкой и приятным движением бровей (черных и густых, как у мужчин

на рекламах) добрую госпожу Гулиган, от которой несло чумным смрадом и

которая, я знал, направится, при первом удобном случае, к хозяйской бутылке

джина. Глазами западного соседа, бывшего палача или автора религиозных

брошюр - кому какое дело? - я видел в откровенное окно его кабинета нашего

героя (как его бишь? кажется, француз или швейцарец), размышляющего перед

пишущей машинкой (довольно изможденный профиль, почти гитлеровская прядь на

бледном лбу). По праздникам можно было видеть профессора Г. Г. в хорошо

сшитом пальто и коричневых перчатках, шествующего к Вальтону (кафе,

известное своими фарфоровыми, в фиолетовых бантах, кроликами и коробками

шоколада, среди которых сидишь и ждешь, чтобы освободился столик - столик

для двоих, еще загаженный объедками предыдущей четы). Мы теперь видим его в

будний день, около часу дня, важно приветствующего стоокую восточную

соседку; осторожно маневрируя, он выводит автомобиль из гаража мимо

проклятых можжевеловых кустов и съезжает на скользкую дорогу. Подняв

холодный взгляд от книги, смотрю на стенные часы в перегретой

университетской библиотеке, среди глыбоподобных молодых женщин, застигнутых

и превращенных в камень переизбытком человеческого знания. Шагаю по газону

колледжа вместе со служителем культа Риггером (он же преподает Закон Божий в

женской гимназии): "Мне кто-то сказал, что ее мать была знаменитой актрисой,

погибшей при крушении самолета. Это не так? Значит, я плохо понял. Неужели?

Вот оно что. Очень грустно". (Изволишь, милочка, сублимировать маму?)

Медленно толкаю металлическую колясочку с накопляющимися продуктами через

лабиринт супермаркета, позади профессора В., такого же медленно

двигающегося, безобидного вдовца, с глазами козла. Расчищаю лопатой

оснеженный въезд: пиджак скинут, роскошный черно-белый шарф обмотан вокруг

шеи. Следом иду, без видимых признаков плотоядного нетерпения (даже

заставляю себя вытереть ноги о мат) за дочкой-гимназисткой, входящей в дом.

Сопровождаю Долли к дантисту... хорошенькая ассистентка, сияющая на нас...

старые журналы... ne montrez pas vos zhambes, как говорила покойница. За

обедом с Долли в городском ресторане: мы заметили, что мистер Эдгар Г.

Гумберт ел свой бифштекс европейским способом - не покладая ножа. Приятели

(почти двойники) наслаждаются концертом: два мраморноликих, умиротворенных

француза, сидящих рядком - мосье Гумберт с музыкальной дочуркой и мосье

Годэн с не менее одаренным сыночком профессора В. (который проводит

гигиенический вечер в городе Провиденс, славном борделями). Отпираю гараж:

квадрат света поглощает машину и гаснет. В красочной пижаме спускаю рывками

штору в Доллиной спальне. В субботу утром, никем не видимый, торжественно

взвешиваю голенькую, зимой отбеленную девочку на весах в ванной комнате. Его

видели и слышали в воскресенье утром (а мы-то думали, что он ходит в

церковь!): он кричал дочке: "Вернись не слишком поздно!" - она шла играть в

теннис. Он впускает в дом до странности наблюдательную ее подругу: "Впервые

вижу, сэр, мужчину в шелковой домашней куртке - кроме, конечно, как в

кинодрамах".