Geum.ru

* Владимир Набоков

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   ...   50

3



Она вошла в мою страну, в лиловую и черную Гумбрию, с неосторожным

любопытством; она оглядела ее с пренебрежительно-неприязненной усмешкой; и

теперь мне казалось, что она была готова отвергнуть ее с самым обыкновенным

отвращением. Никогда не вибрировала она под моими перстами, и визгливый

окрик ("что ты, собственно говоря, делаешь?") был мне единственной наградой

за все старания ее растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя

дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только,

что выбирая между сосиской и Гумбертом - она неизменно и беспощадно брала в

рот первое. Не помню, упомянул ли я название бара, где я завтракал, в

предыдущей главке? Он назывался так: "Ледяная Королева". Улыбаясь не без

грусти, я сказал Лолите: "А ты - моя ледяная принцесса". Она не поняла этой

жалкой шуточки.

О, не хмурься, читатель! Я вовсе не стремлюсь создать впечатление, что

мне не давалось счастье. Милый читатель должен понять, что странник,

обладающий нимфеткой, очарованный и порабощенный ею, находится как бы за

пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство

нежить нимфетку. Оно "вне конкурса", это блаженство, оно принадлежит к

другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она бывала

прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но невзирая на ее гримасы,

невзирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадежность, я все-таки жил

на самой глубине избранного мной рая - рая, небеса которого рдели как адское

пламя, - но, все-таки, рая.

Иной опытный психиатр, который сейчас изучает мой труд - и которого д-р

Гумберт успел погрузить, надеюсь, в состояние кроличьего гипноза -

несомненно очень хотел бы, чтобы рассказчик повез свою Лолиту на берег моря

и там бы нашел по крайней мере "гратификацию" давнего позыва, а именно

избавление от "подсознательного" наваждения незавершенного детского романа с

изначальной маленькой мисс Ли.

Что ж, товарищ доктор, позвольте вам сказать, что я действительно искал

пляжа, хотя должен вдобавок признаться, что к тому времени, как мы добрались

до этого миража серой воды, моя спутница уже подарила мне столько услад, что

мечта о "Приморском Королевстве", о "Сублимированной Ривьере" и тому

подобном давно перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной

погоне за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали - и

устроили дело соответствующим образом. Посещение вполне убедительного

лукоморья на Атлантической стороне оказалось вконец испорченным скверной

погодой: тяжелое, промозглое небо, илистые волны, присутствие необъятного,

хоть и вполне заурядного тумана - что могло дальше отстоять от четких чар,

от лазоревой обстановки и ручных обстоятельств моего средиземноморского

приключения? Два-три полутропических пляжа на Мексиканском Заливе были

достаточно солнечны, но усыпаны ядовитыми, звездистыми или студенистыми

тварями, и обдуваемы ураганным ветром. Наконец, на калифорнийском побережьи,

против призрака Тихого Океана, я нашел особый род уединения в пещере, до

которой доносились, с отрезка пляжа за гнилыми деревьями, вопли нескольких

девочек-скаутов, купавшихся впервые при сильном прибое; но туман нависал как

мокрое одеяло, песок был неприятно зернистый и клейкий, и Лолита вся

покрылась гусиной кожей и зернами песка, и (единственный раз в жизни!) я

имел к ней не больше влечения, чем к ламантину. Однако мои ученые читатели,

может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже ежели бы мы

набрели где-нибудь на отзывчивый к нам морской бережок, было бы поздно, ибо

мое настоящее "освобождение" пришло гораздо раньше: в тот миг, именно, когда

Аннабелла Гейз, она же Долорес Ли, она же Лолита, явилась мне,

смугло-золотая, на коленях, со взглядом, направленным вверх, на той убогой

веранде, в фиктивной, нечестной, но отменно удачной приморской комбинации

(хотя ничего не было по соседству, кроме второсортного озера).

На этом закончу перечень особых ощущений, зависевших, если не

происходивших, от постулатов современной психиатрии. Посему я отказался и

заставил Лолиту отказаться от пляжей, которые только наводили уныние, если

были пустынны, или слишком были населены, если их обливало солнце. С другой

же стороны, меня еще преследовали воспоминания о моих безнадежных скитаниях

в городских парках Европы, а потому я не переставал интересоваться

возможностью любовных игр под открытым небом и искать подходящих мест на том

"лоне природы", где я некогда претерпел столько постыдных лишений. Судьба и

тут мне перечила. Разочарования, которые я теперь хочу зарегистрировать

(тихонько отклоняя мою повесть в сторону тех беспрестанных рисков и страхов,

которые сопровождали мое счастье), никак не должны бросать тень на

американскую глушь - лирическую, эпическую, трагическую, но никогда не

похожую на Аркадию. Она прекрасна, душераздирающе прекрасна, эта глушь, и ей

свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность,

которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень и

вдоволь прославленных Альп. Бесчисленные любовники лежали в обнимку,

целуясь, на ровном газоне горных склонов Старого Света, на пружинистом, как

дорогой матрац, мху, около удобного для пользования, гигиенического ручейка,

на грубых скамьях под украшенными вензелями дубами и в столь многих Лачугах

под сенью столь многих буковых лесов. Но в американской глуши любитель

вольного воздуха не найдет таких удобных возможностей предаться самому

древнему из преступлений и забав. Ядовитые растения ожгут ягодицы его

возлюбленной, безымянные насекомые в зад ужалят его; острые частицы лесного

ковра уколют его в коленища, насекомые ужалят ее в коленки; и всюду кругом

будет стоять непрерывный шорох потенциальных змей - что говорю, полувымерших

драконов! - между тем как похожие на крохотных крабов семена хищных цветов

прилепляются, в виде мерзкой изумрудной корки, равно и к черному носку на

подвязке, и к белому неподтянутому носочку.

Немножко преувеличиваю. Как-то в летний полдень, чуть ниже границы

распространения леса, где небесного оттенка соцветия (я бы их назвал

шпорником) толпились вдоль журчащего горного потока, мы наконец нашли,

Лолита и я, уединенное романтическое место, приблизительно в ста футах над

перевалом, где мы оставили автомобиль. Склон казался неисхоженным. Последняя

запыхавшаяся сосна остановилась для заслуженной передышки на скале, до

которой долезла. Сурок свистнул, увидя нас, и исчез. Я разложил плед для

Лолиты. Под ним тихо потрескивала травяная сушь. Киприда пришла и ушла.

Зазубренная скала, венчавшая верхний скат, и заросль кустарника ниже нашего

ложа как будто должны были нас защитить и от солнца и от человека. Увы, я не

учел присутствия слабо отмеченной боковой тропинки, подловато вилявшей между

кустами и камнями неподалеку от нас. Вот тогда-то мы едва не попались;

немудрено, что этот случай навсегда излечил меня от тоски по буколике.

Помнится, операция была кончена, совсем кончена, и она всхлипывала у

меня в объятиях - благотворная буря рыданий после одного из тех припадков

капризного уныния, которые так участились за этот в общем восхитительный

год. Я только что взял обратно какое-то глупое обещание, которое она

вынудила у меня, пользуясь слепым нетерпением мужской страсти, и вот она

теперь раскинулась на пледе, обливаясь слезами и щипля мою ласковую руку, а

я радостно смеялся, и отвратный, неописуемый, невыносимый и - как я

подозреваю - вечный ужас, который я ныне познал, был тогда лишь черной

точечкой в сиянии моего счастья; и вот так мы лежали, когда я испытал одну

из тех встрясок, которые в конце концов выбили мое бедное сердце из колеи,

ибо я вдруг встретился с темными, немигающими глазами двух странных и

прекрасных детей, фавненка и нимфетки - близнецов, судя по их совершенно

одинаковым плоским черным волосам и бескровным личикам. Они припали к земле,

уставившись на нас, и синева их одинаковых костюмчиков сливалась с синевой

горных цветов. Отчаянным движением я подхватил плед, чтобы им прикрыться, -

и одновременно нечто, похожее на пушбол в белых горошинках, начало

поворачиваться в кустах около нас, превращаясь постепенно в разгибавшуюся

спину толстой стриженой брюнетки, которая машинально прибавила еще одну

дикую лилию к своему букету, оглядываясь на нас через головы своих

очаровательных, из синего камня вырезанных детей.

Ныне, когда у меня на совести совсем другая беда, я знаю, что я смелый

человек, но в те дни мне это было невдомек, и я помню, что удивился

собственному хладнокровию. Прошептав одно из тех сдержанных приказаний,

которые, несмотря на ужас положения, даешь растерянно скорчившемуся

животному - (какой безумной надеждой или ненавистью трепещут бока молодого

зверя, какие черные звезды разрываются в сердце у дрессировщика!), я

заставил Лолиту встать, и мы важно удалились, а потом с неприличной

поспешностью сползли к дороге, где остался автомобиль.

За ним стояла щегольская машина семейного образца, и красивый ассириец

с сине-черной бородкой, un monsieur tres bien, в шелковой рубашке и багровых

штанах, по всей видимости муж ботанизировавшей толстухи, с серьезной миной

снимал фотографию надписи, сообщавшей высоту перевала. Она значительно

превышала 10.000 футов, и я задыхался. С хрустом песка и с заносом мы

тронулись, причем Лолита все еще доодевалась, беспорядочно возясь и ругая

меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не полагается знать, а

подавно употреблять.

Случались и другие неприятности. Раз в кино, например. В то время

Лолита еще питала к нему истинную страсть (которая сократилась потом до

вялой снисходительности, когда она опять стала ходить в гимназию). Мы

просмотрели за один год, с неразборчивым упоением, около ста пятидесяти или

даже двухсот программ, причем иногда нам приходилось видеть ту же хронику по

несколько раз, оттого что различные главные картины сопровождались одним и

тем же выпуском киножурнала, тянувшимся за нами из городка в городок. Больше

всего она любила следующие сорта фильмов, в таком порядке:

музыкально-комедийные, гангстерские, ковбойские. Во-первых, настоящим певцам

и танцорам, участвующим в них, приписывались не настоящие сценические

карьеры в какой-то - в сущности "гореупорной" - сфере существования, из

которой смерть и правда были изгнаны, и в которых седовласый, умиленный, в

техническом смысле бессмертный отец, сначала неодобрительно относившийся к

артистической карьере сумасбродной дочери, неизменно кончал тем, что горячо

аплодировал ей на премьере в дивном театре.

Мир гангстеров был особенный: там героические репортеры подвергались

страшным пыткам, телефонные счета доходили до миллиардов долларов и, в

мужественной атмосфере неумелой стрельбы, злодеи преследовались через

сточные трубы и пакгаузы патологически-бесстрашными полицейскими (мне было

суждено доставить им меньше хлопот). Были, наконец, фильмы "дикого запада" -

терракотовый пейзаж, краснолицые, голубоглазые ковбои, чопорная, но

прехорошенькая учительница, только что прибывшая в Гремучее Ущелье, конь,

вставший на дыбы, стихийная паника скота, ствол револьвера, пробивающий со

звоном оконное стекло, невероятная кулачная драка, - во время которой

грохается гора пыльной старомодной мебели, столы употребляются, как оружие,

сальто спасает героя, рука злодея, прижатая героем к земле, все еще

старается нащупать оброненный охотничий нож, дерущиеся крякают, отчетливо

трахает кулак по подбородку, нога ударяет в брюхо, герой, нырнув,

наваливается на злодея; и тотчас после того, как человек перенес такое

количество мук, что от них бы слег сам Геракл (мне ли не знать этого ныне!),

ничего не видать, кроме довольно привлекательного кровоподтека на бронзовой

скуле разогревшегося героя, который обнимает красавицу-невесту на дальней

границе цивилизации. Мне вспоминается дневное представление в маленьком

затхлом кинематографе, битком набитом детьми и пропитанном горячим душком

кинолакомства - жареных кукурузных зерен. Всходила желтая луна над

мурлыкающим гитаристом в нашейном платке; он поставил ногу на сосновое

бревно и пощипывал струны, и я - совершенно невинно - закинул руку за плечо

Лолиты и щекой приблизился к ее виску, как вдруг - две ведьмы за нами стали

бормотать престранные вещи - не знаю, правильно ли я понял, но то, что я

наполовину расслышал, заставило меня снять с нее мою ласковую руку, и,

конечно, остальная часть фильма прошла для меня в тумане.

Тут мне приходится сделать странное признание. Вы будете смеяться - но

если сказать всю правду, мне как-то никогда не удалось в точности выяснить

юридическую сторону положения. Не знаю его до сих пор. О, разумеется,

кое-какие случайные сведения до меня дошли. Алабама запрещает опекуну менять

местожительство подопечного ребенка без разрешения суда; Миннесота, которой

низко кланяюсь, предусматривает, что если родственник принимает на себя

защиту и опеку дитяти, не достигшего четырнадцатилетнего возраста, авторитет

суда не пускается в ход. Вопрос: может ли отчим обаятельной до спазмы в

груди, едва опушившейся душеньки, отчим всего с одномесячным стажем,

неврастеник-вдовец с небольшим, но самостоятельным доходом в настоящем, и с

парапетами Европы, разводом и сидением в нескольких сумасшедших домах в

прошлом, может ли он считаться родственником и, следственно, естественным

опекуном? И если нет, должен ли я, смею ли я, оставаясь в пределах

разумного, уведомить какой-нибудь отдел Общественного Призрения и подать

прошение (как это собственно подают прошение?) и допустить, чтобы

представитель суда расследовал быт кроткого, но скользкого Гумберта и

опасной Долорес Гейз? Из многочисленных книг о браке, растлении и

удочерении, в которые я, таясь, заглядывал в публичных библиотеках больших и

малых городов, я ничего не вычитал, кроме темных намеков на то, что

государство - верховный опекун девочек в нежнейшем возрасте. Пильвен и

Запель, если правильно я запомнил их имена, авторы внушительного труда о

брачных законах, совершенно игнорировали отчимов с сиротками, оставшимися у

них на руках и коленях. Лучший мой друг, выпущенная ведомством социального

обеспечения монография (Чикаго, 1936 г.), которую ни в чем не повинная

старая дева выкопала для меня с большим трудом из пыльных глубин

библиотечного склада, утверждала следующее: "Не существует такого правила,

чтобы всякий несовершеннолетний должен был иметь опекуна; роль суда

пассивная, и он только тогда приходит в действие, когда положение ребенка

явно становится угрожающим". Я пришел к заключению, что человек назначается

опекуном только после того, что он выразит торжественное и формальное

желание сделаться оным; но целые месяцы могут пройти, пока его вызовут на

слушание его дела и позволят ему отрастить пару сизых крыл, приличных его

чину, а между тем прекрасное демонское дитя законом предоставляется самому

себе, что в сущности и относится к Долорес Гейз. Затем слушается дело.

Два-три вопроса со стороны судьи, два-три успокоительных ответа со стороны

адвоката, улыбки, кивок, моросящий дождик на дворе, - и утверждение в

должности сделано. И все-таки я не дерзал. Не соваться, быть мышью, лежать,

свернувшись в норе! Суд начинал развивать судорожную деятельность только

тогда, когда впутывался денежный вопрос: два корыстных опекуна, обокраденная

сирота, третий - еще более зубастый - участник... Но в данном случае все

было в совершенном порядке, давно сделан был инвентарь, и небольшое

материнское наследство ждало в полной неприкосновенности совершеннолетия

Долорес Гейз. Благоразумнейшим курсом, казалось, было воздержание от подачи

прошения. Да, но не вмешается ли какая-нибудь организация, вроде

Человеколюбивого Общества, если буду держаться слишком тихо?

Дружески настроенный Фарло, который был чем-то вроде судебного ходатая

и мог бы, вероятно, дать солидный совет, слишком был занят раковым

заболеванием жены, чтобы сделать больше того, что обещал, а именно -

продолжать заботиться о тощем имуществе Шарлотты, покуда я не оправлюсь,

весьма постепенно, от потрясения, произведенного на меня ее смертью. Я

твердо внушил ему, что Долорес - моя незаконная дочь, и поэтому не мог

ожидать, чтобы он вчуже интересовался положением. Как читатель успел,

вероятно, смекнуть, делец я никудышный; но, конечно, ни лень, ни незнание не

должны бы были помешать мне искать профессиональной подмоги на стороне.

Останавливало меня ужасное чувство, что, коли стану приставать к судьбе и

стараться обосновать и осмыслить ее баснословный подарок, этот подарок будет

вдруг отнят у меня, как тот чертог на вершине горы в восточной сказке,

который исчезал, лишь только тот или иной покупатель спрашивал сторожа,

отчего это издали так ясно виднеется полоска закатного неба между черной

скалой и фундаментом.

Я подумал, что в Бердслее (где находится Бердслейский Женский

Университет) я наверное отыщу те справочники, с которыми мне еще не удалось

ознакомиться, как например, трактат Вернера "Об американском законе

опекунства" или некоторые брошюры, издаваемые Детским Бюро. Я решил, кроме

того, что для Лолиты все будет лучше, чем деморализирующее безделье, в

котором она пребывала. Мне удавалось заставить ее оказать мне столько

сладких услуг - их перечень привел бы в величайшее изумление

педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить ее

прочитать что-либо иное, чем так называемые "книги комиксов" или рассказы в

журнальчиках для американского прекрасного пола. Любая литература рангом

чуть выше отзывалась для нее гимназией, и хотя она была не прочь

когда-нибудь попробовать Сказки Шехерезады или "Маленькие Женщины", она

категорически отказывалась тратить "каникулы" на такие серьезные, ученые

книги.

Мне теперь думается, что было большой ошибкой вернуться на восток и

отдать ее в частную гимназию в Бердслее, вместо того чтобы каким-нибудь

образом перебраться через мексиканскую границу, благо было так близко, и

притаиться годика на два в субтропическом парадизе, после чего я мог бы

преспокойно жениться на маленькой моей креолке; ибо, признаюсь, смотря по

состоянию моих гланд и ганглий, я переходил в течение того же дня от одного

полюса сумасшествия к другому - от мысли, что около 1950-гo года мне

придется тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чье

волшебное нимфетство к тому времени испарится, - к мысли, что при некотором

прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалеком будущем заставить

ее произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую,

которой было бы восемь или девять лет в 1960-ом году, когда я еще был бы

dans la force de l'age; больше скажу - у подзорной трубы моего ума или

безумия, хватало силы различить в отдалении лет un vieillard encore vert

(или это зелененькое - просто гниль?), странноватого, нежного, слюнявого

д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в

"искусстве быть дедом", воспетом Виктором Гюго.

В дни этого нашего дикого странствования, не сомневаюсь, что как отец

Лолиты Первой я был до смешного неудовлетворительным. Впрочем, я очень

старался. Я читал и перечитывал книжку с ненамеренно библейским заглавием

"Познай свою дочь", достав ее в том же магазине, где я купил Лолите, в ее

тринадцатый день рождения, роскошное, как говорится в коммерции, издание, с

"красивыми" иллюстрациями, "Русалочки" Андерсена. Но даже в лучшие наши

мгновения, когда мы читали в дождливый денек (причем Лолитин взгляд все

перелетал от окна к ее наручным часикам и опять к окну), или хорошо и сытно

обедали в битком набитом "дайнере" (оседлом подобии вагона-ресторана), или

играли в дурачки, или ходили по магазинам, или безмолвно глазели с другими

автомобилистами и их детьми на разбившуюся, кровью обрызганную машину и на

женский башмачок в канаве (слышу, как Лолита говорит, когда опять трогаемся

в путь: "Вот это был точно тот тип спортивных туфель, который я вчера так

тщетно описывала кретину-приказчику!") - во все эти случайные мгновения я

себе казался столь же неправдоподобным отцом, как она - дочерью. Может быть,

думал я, эта на бегство похожая перемена мест так пагубно влияет на нашу

способность мимикрии? Может быть, постоянное местожительство и рутина

школьной жизни внесут некоторое улучшение?

В выборе Бердслея я руководился не только тем, что там была

сравнительно приличного тона женская гимназия, но и тем, что там находился

известный женский университет. Мне хотелось быть case, хотелось прикрепиться

к какой-нибудь пестрой поверхности, с которой бы незаметно слились мои

арестантские полоски. Вот мне и вспомнился хорошо знакомый мне профессор

французской литературы в Бердслейском университете: добряк употреблял в

классах мной составленные учебники и даже пригласил меня однажды приехать

прочесть лекцию. Лекторство в женском университете никак не могло меня

соблазнить, конечно, ибо я (как было уже раз отмечено на страницах сей

исповеди) мало знаю внешностей гаже, чем тяжелые отвислые зады, толстые икры

и прыщавые лбы большинства студенток. (Может быть, я в них вижу гробницы из

огрубевшей женской плоти, в которых заживо похоронены мои нимфетки!); но я

тосковал по ярлыку, жизненному фону, личине, и, как вскоре расскажу,

существовала еще особая и довольно причудливая причина, почему общество

милого Гастона Годэна могло бы мне послужить исключительно верной защитой.

Был, наконец, вопрос денег. Мой доход не выдерживал трат, причиняемых

нашей увеселительной поездкой. Я, правда, старался выбирать хижины

подешевле; но то и дело бюджет наш трещал от стоянок в шумных отелях-люкс

или претенциозных "дудках" (псевдоранчо для фатов). Потрясающие суммы

уходили также на осмотр достопримечательностей и на Лолитин гардероб, да и

старый Гейзовский рыдван, хотя был жилистой и весьма преданной машиной,

постоянно нуждался в более или менее дорогом ремонте. В одной из книжечек

маршрутных карт блокнотного типа, случайно уцелевшей среди бумаг, которыми

власти милостиво разрешили мне пользоваться для этих записок, я нашел

кое-какие набросанные мною выкладки, из которых следует, что за

экстравагантный 1947 - 48 год, от одного августа до другого, кров и стол

стоили нам около 5.500 долларов, а бензин, масло и починки - 1.234; почти

столько же ушло на разные дополнительные расходы, так что за сто пятьдесят

дней действительной езды (мы покрыли около 27.000 миль!), да приблизительно

двести дней промежуточных стоянок, скромный рантье Гумберт потратил 8.000

долларов или, скажем, даже 10.000, ибо я по непрактичности своей забыл,

верно, немало статей.

И вот мы двинулись опять на восток: я, скорее опустошенный, чем

окрыленный торжеством страсти, она, пышущая здоровьем, с расстоянием между

подвздошными косточками все еще не больше, чем у мальчика, хотя рост у нее

увеличился на два вершка, а вес на восемь американских фунтов. Мы побывали

всюду. Мы, в общем, ничего не видали. И сегодня я ловлю себя на мысли, что

наше длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи

прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну, которая задним числом

свелась к коллекции потрепанных карт, разваливающихся путеводителей, старых

шин и к ее всхлипыванию ночью - каждой, каждой ночью, - как только я

притворялся, что сплю.