Geum.ru

* Владимир Набоков

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   50

5



На Тэеровской улице - одной из лучших неторговых улиц, под зелеными,

рыжими, золотыми древесными шатрами маститого университетского городка

-неизбежно было, чтобы завелись личности, встречающие вас учтивым лаем

метеорологических приветствий. Я гордился точной температурой моих отношений

с ними: ни малейшей грубости, но полная отчужденность. Мой сосед на запад от

меня, который мог быть дельцом или профессором, или тем и другим,

заговаривал со мной, бывало, пока он брил газон или поливал автомобиль, или,

несколько позднее, размораживал проезд к крыльцу (наплевать, если все эти

глаголы не подходят), но мое отрывистое буркание, будучи лишь в такой мере

членораздельным, что звучало как трафаретное согласие или вопросительное

заполнение паузы, мешало какому-либо развитию фамильярных отношений. Из двух

домов по сторонам недолговечной пустоши напротив нас один был заколочен, а в

другом жили две профессорши английской словесности, твидовая, коротковолосая

мисс Лестер и блекло-женственная мисс Фабиан: их единственной темой во время

наших кратких тротуарных бесед были (я благословлял их такт!) юная прелесть

моей дочери и "наивный шарм" Гастона Годэна. Соседка моя с восточной стороны

была значительно опаснее всех. Эта банальная проныра вышла прямо из фарса.

Ее покойный брат был когда-то "причастен к университету" - в качестве

старшего сторожа. Помню, как она раз остановила Долли на улице, пока я стоял

у окна в гостиной, лихорадочно ожидая возвращения из школы моей голубки.

Омерзительная старая дева, пытаясь скрыть болезненное любопытство под маской

приторного доброхотства, опиралась на свой тощий, как трость, зонтик (крупа

только что прекратилась, бочком выскользнуло холодное, мокрое солнце), а

Долли, в расстегнутом, несмотря на гнилую стужу, коричневом пальто, стояла,

прижимая к животу двухэтажную постройку из нескольких книг на бюваре (так у

них было в моде носить учебники); ее розовые колени виднелись между краем

юбки и неуклюжими голенищами длинных резиновых сапог, и придурковатая,

растерянная улыбочка то появлялась, то пропадала на ее курносом лице,

которое - может быть вследствие бледного зимнего света - казалось почти

некрасивым, вроде как у простенькой немецкой Magdelein; и вот так она стояла

и старалась справиться с вопросами мисс Восток: "А где твоя мама, милая? А

чем занимается твой бедный отец? А где вы жили раньше?" Другой раз эта

гнусная тварь подошла ко мне на углу с приветственным подвыванием, - но мне

удалось избежать разговора; а несколько дней спустя от нее пришла записка в

конверте с темно-синим ободком: тонко мешая патоку с ядом, она предлагала

Долли прийти к ней как-нибудь в воскресенье "свернуться в кресле и перебрать

кипу чудных книг, которые покойная мать подарила мне в детстве, вместо того

чтобы включать радио на полную громкость каждую ночь до Бог знает какого

часа".

Большую осторожность я также должен был соблюдать с госпожой Гулиган,

уборщицей и прескверной кухаркой, которую я унаследовал вместе с пылесосом

от предыдущих жильцов. Долли получала дневной завтрак в школе, так что тут

затруднений не было; брекфаст же, весьма обильный, я научился готовить для

нее сам, а вечером подогревал обед, который Гулиганша стряпала перед уходом.

У этой доброжелательной и безвредной женщины был, слава Богу, довольно

мутный глаз, не замечавший подробностей; я делал постели и в этом стал

большим экспертом, но все же никогда не мог отвязаться от чувства, что

где-нибудь остался роковой след; а в редких случаях, когда присутствие

Гулиганши совпадало с Лолитиным, я все опасался, что моя простодушная

девочка подпадет под уютные чары отзывчивой бабы и что-нибудь выболтает на

кухне. Мне часто мнилось, что мы живем в освещенном насквозь стеклянном доме

и что ежеминутно тонкогубое пергаментное лицо соседки может заглянуть сквозь

случайно не завешенное окно, чтобы даром посмотреть вещи, за один взгляд на

которые самый пресытившийся voyeur заплатил бы небольшое состояние.

6



Два слова о Гастоне Годэне. Его общество было для меня приятно - или,

по крайней мере, не тягостно - из-за флюидов совершенной безопасности,

которые, идя от его широкой фигуры, обвевали со всех сторон мою тайну. Это

не значит, что он о ней догадывался: у меня не было особых причин открыться

ему, а он был слишком эгоцентричен и рассеян, чтобы подметить или почуять

что-либо, могущее повести к откровенному вопросу с его стороны и столь же

откровенному ответу с моей. Он хорошо отзывался обо мне в разговорах с

другими бердслейцами, он был моим добрым глашатаем. Если бы он узнал mes

gouts и статус Лолиты, это его бы заинтересовало только, поскольку оно могло

бы бросить некоторый свет на простоту моего отношения к нему самому,

отношения, лишенного как учтивой натянутости, так и всякого намека на

распущенность; ибо, невзирая на его бесцветный ум и туманную память, он

может быть, сознавал, что о нем мне известно больше, чем бюргерам Бердслея.

Это был пухлявый, рыхлый, меланхолический холостяк, суживавшийся кверху, где

он заканчивался парой узких плеч неодинаковой вышины и грушевидной головой с

гладким зачесом на одной стороне и лишь остатками черных плоских волос на

другой. Нижняя же часть его тела была огромная, и он передвигался на

феноменально толстых ногах забавной походкой осторожного слона. Он всегда

носил черное - даже черный галстук; он редко принимал ванну; его английская

речь была сплошным бурлеском. Однако все его считали сверхобаятельным,

обаятельно-оригинальным человеком! Соседи нянчились с ним; он знал по имени

всех маленьких мальчиков в своем квартале (жил за несколько улочек от меня)

и нанимал их чистить тротуар перед его домом, сжигать опавшие листья в

заднем дворе, носить дрова к нему в сарайчик и даже исполнять некоторые

простые обязанности в доме; он их кормил французскими шоколадными конфетами

с "настоящим" ликером внутри, в уединенном серальчике, который он себе завел

в подвале, развесив всякие занятные кинжалы и пистолеты по заплесневелым, но

украшенным коврами стенам промеж закамуфлированных водопроводных труб. На

чердаке у него было "ателье": наш милый шарлатан немножко занимался

живописью. Он покрыл косую стенку мансарды большими фотографиями задумчивого

Андрэ Жида, Чайковского, Нормана Дугласа, двух других известных английских

писателей, Нижинского (многолягого и всего обвитого фиговыми листьями),

Гарольда Засэкса (мечтательно-левого профессора в среднезападном колледже) и

Марселя Пруста. Все эти бедняги были готовы, казалось, вот-вот соскользнуть

со своей наклонной плоскости. Кроме того, у него был альбом с моментальными

снимками всех маленьких Джимов и Джеков околотка, и когда я, бывало,

перелистывая его, говорил что-нибудь любезное, Гастон надувал свои и так

толстые губы и цедил с сентиментальной ужимкой: "Оui, ils sont gentils". Его

карие глаза блуждали при этом по разнообразным более или менее

художественным безделушкам в мастерской, вмещавшей и собственные его жалкие

полотна (примитивно-условно написанные глаза, срезанные гитары, синие сосцы,

геометрические узоры - словом, все "современное"), и, неопределенно

жестикулируя по направлению какого-нибудь предмета, расписной деревянной

салатницы или вазы в прожилках, он говорил: "Prenez donc une de Ces poires.

La bonne dame d'en face m'en offre plus que je n'en peux savourer". Или:

"Mississe Taille Lore vient de me donner ces dahlias, belles eurs que

j'execre" - (все это - сумрачно, грустно, с налетом мировой тоски...)

По очевидным причинам я предпочитал его жилищу мое, когда мы с ним

встречались, чтобы играть в шахматы два или три раза в неделю. Смахивая на

старого подбитого идола, он сидел, положив на колени пухлые руки, и так

смотрел на доску, как будто это был труп. Минут десять он, посапывая, думал

- и затем делал проигрышный ход. А не то симпатяга, после еще более

длительного раздумья, произносил: "Аu roi!" с замедленным гавканием старого

пса, кончавшимся звуком какого-то полоскания, от чего его брыла тряслись,

как студень; и затем он поднимал треугольные брови с глубоким вздохом, ибо я

ему указывал, что он стоит сам под шахом.

Порой, с того места, где мы сидели в холодном моем кабинете, я мог

слышать, как босоногая Лолита упражняется в балетной технике на голом полу

гостиной, под нами; но у Гастона способности восприятия приятно тупели от

игры, и до его сознания не доходили эти босые ритмы - и-раз, и-два, и-раз,

и-два, вес тела смещается на выпрямленную правую ногу, нога вверх и в

сторону, и-раз, и-два - и только, когда она начинала прыгать, раскидывая

ноги на вершине скачка или сгибая одну ногу и вытягивая другую, и летя, и

падая на носки, - только тогда мой пасмурный, землисто-бледный, величавый

противник принимался тереть голову или щеку, словно путая эти отдаленные

стуки с ужасными ударами, наносимыми ему тараном моего грозного ферзя.

Порой же Лола моя слоняющейся походкой вплывала к нам, пока мы

размышляли над доской, - и для меня было всегда большим удовольствием

видеть, как Гастон, не отрывая слонового глазка от своих фигур, церемонно

вставал, чтобы пожать ей руку, и тотчас отпускал ее вялые пальчики, и потом,

так и не взглянув на нее ни разу, опускался опять; чтобы свалиться в

ловушку, которую я ему приготовил. Однажды, около Рождества, после того что

я его не видел недели две, он спросил меня: "Et toutes v.os fillettes, elles

vont bien?" - откуда мне стало ясно, что он умножил мою единственную Лолиту

на число костюмных категорий, мельком замеченных его потупленным мрачным

взглядом в течение целого ряда ее появлений, то в узких синих штанах, то в

юбке, то в трусиках, то в стеганом халатике, то в пижаме.

Весьма нехотя я так долго вожусь с бедным Гастоном (грустно подумать,

что через год, во время поездки в Европу, из которой он не вернулся, он

оказался замешан dans une sale histoire - в Неаполе, как на зло!). Я бы и

вовсе не упомянул его, если бы его существование в Бердслее не представляло

такого странного контраста моему собственному случаю. Он необходим мне

теперь для зашиты. Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный;

посредственный преподаватель; плохой ученый; кислый, толстый, грязный;

закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно

кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой

Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками - о, да,

наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я.