Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 ... 54

столп в здании иерархии. Но с глазу на глаз ему удалось

поговорить со своим Иозефом лишь несколько минут. Улыбнувшись

своей светлой улыбкой, он поспешил внушить ему:

-- Ближайшие две-три недели -- самые ответственные, они

потребуют от тебя огромных усилий, но тебе надо их преодолеть.

Помни всегда о главном, упущенные частности сейчас не играют

роли. Целиком посвяти себя элите, все остальное отметай. Тебе

пришлют двух помощников, на которых ты можешь опереться на

первых порах; один из них -- мастер йоги Александр, мне удалось

побеседовать с ним, внимательно прислушивайся к его словам, он

свое дело знает. Главное для тебя сейчас -- несокрушимая

уверенность в том, что Магистры поступили правильно, введя тебя

в свой круг; доверься им, доверься людям, которых пришлют тебе

в помощь, слепо уповай на собственные силы. К элите относись с

веселым, неизменно бдительным недоверием, она ничего другого и

не ждет от тебя. Ты победишь, Иозеф, я знаю это.

Большинство магистерских функций были хорошо знакомы

Кнехту, не раз он прислуживал или ассистировал прежнему

Магистру. Самой важной из них было руководство курсами Игры,

начиная от ученических и подготовительных, каникулярных и

гостевых, вплоть до упражнений, лекций и семинаров для элиты. К

этим обязанностям, за исключением названной последней, всякий

новый Магистр вполне подготовлен, но имеются и другие, в

которых у него обычно нет никакого опыта, и они-то должны

доставить немало забот новичку. Так оно было и с Иозефом.

Охотнее всего он приложил бы все свои силы к исполнению этих

новых, собственно магистерских обязанностей: деятельности в

Высшем Совете Воспитательной Коллегии, сотрудничеству совета

Магистров с руководством Ордена, представительству Игры и Vicus

lusorum в Верховной Коллегии. Он жаждал поскорее освоить все

эти новые для него аспекты, лишив их таким образом грозной

неизвестности, но более всего он хотел бы уединиться на

несколько недель и посвятить себя тщательному изучению устава,

всех формальностей, протоколов заседаний и тому подобного.

Он знал, что, кроме господина Дюбуа, для справок такого

рода в ею распоряжении находился также лучший знаток и учитель

магистерских форм и традиций, глашатай Ордена, хотя сам и не

Магистр, рангом ниже, однако председательствовавший на

заседаниях Верховной Коллегии и строго следивший за соблюдением

всех традиционных правил, подобно тому как это делает

церемониймейстер при княжеском дворе. Как Иозефу хотелось бы

попросить этого умного, опытного, непроницаемого в своей

изысканной вежливости человека, из рук которого он только что

принял облачение, позаниматься с ним, если бы тот жил в самом

Вальдцеле, а не в Хирсланде, куда было все же полдня пути! Как

ему хотелось убежать хотя бы ненадолго в Монпор и просить

старого Магистра музыки помочь ему усвоить все эти тонкости! Но

об этом и думать было нечего: подобные личные, "студенческие"

желания Магистру были не к лицу. Первое время Кнехту пришлось

заняться именно теми делами, о которых он думал, что они не

доставят ему никаких забот. Каждый шаг ею нового трудового дня,

каждая минута, посвященная осознанию нового своего положения,

доказывала ему: прежде всего удели внимание элите, репетиторам,

высшим ступеням обучающихся, семинарским занятиям и личному

общению с кандидатами. Это же подтверждал пример Бертрама,

которого его родная община, элита, бросила на произвол судьбы

на посту Магистра, и он боролся один, так сказать, в

безвоздушной пространстве, где и задохнулся. И слова старца,

сказанные в день инвеституры, напоминали Иозефу о том же, как и

собственные его догадки. Архив можно было предоставить

Архивариусу, начальные курсы -- начальным педагогам,

корреспонденцию -- секретарям, упущения тут не страшны. А вот

элиту ни на миг нельзя было предоставить самой себе, он целиком

должен был посвятить себя ей, навязать себя, сделать

незаменимым, убедить ее в ценности своих способностей, чистоте

своих помыслов, должен был завоевать ее, льстить ей и в конце

концов одолеть, померившись силами с любым из кандидатов,

выказавшим подобное желание, а недостатка в них не было. При

этом многое из того, что он прежде считал помехой, а именно

свое длительное отсутствие в Вальдцеле и отрыв от элиты, где он

опять стал почти homo novus{2_6_05}, оказало ему немалую

услугу. Даже его дружба с Тегуляриусом принесла пользу. Ведь

Тегуляриус, этот болезненный и остроумный аутсайдер, вовсе

лишенный честолюбия, так мало подходил для честолюбивой

карьеры, что его возможное приближение к себе новым Магистром

не ущемляло кого-либо из честолюбцев. И все же основное и

главное Кнехту надо было делать самому, дабы, изучив этот

высший, самый живой, беспокойный и восприимчивый круг людей,

проникнуть в него и обуздать, как наездник обуздывает

норовистую лошадь благородных кровей. Ведь в каждом

касталийском институте, не только в Игре, элита уже обученных,

но еще занятых свободными исследованиями и не состоящих на

службе в Коллегии или Ордене кандидатов, именуемых также

репетиторами, по сути являет собой драгоценный резерв, самый

цвет, собственно, будущее; и повсюду, не только в Селении Игры,

эти смелые представители будущей смены настроены по отношению к

новым учителям и начальству весьма критически, встречают нового

главу своего со сдержанной вежливостью, и подчинение их должно

быть завоевано личным примером и полной отдачей, их надо

переубедить, прежде чем они его признают и добровольно

подчинятся его руководству.

Кнехт принялся за эту задачу без страха, удивляясь,

однако, трудности ее, и покуда он ее решал и выигрывал эту

весьма для него напряженную, выматывающую игру, все остальные

обязанности и дела, от которых он скорее мог ожидать многих

хлопот, сами отступили на задний план, казалось, требовали от

него покамест меньшего внимания. Одному из своих коллег он

признался, что на первом пленарном заседании Верховной

Коллегии, на которое он прибыл па курьерских и после которого

отбыл тоже на курьерских, он присутствовал словно во сне и

потом ни на одну минуту мысленно не возвращался к нему -- так

без остатка захватили его текущие дела. Даже во время самого

заседания, хотя тема его интересовала и он с некоторой тревогой

ожидал, как его примут Магистры, Кнехт несколько раз ловил себя

на том, что мысли его не здесь, не среди равных ему коллег, и

он не следит за выступлениями, но он в Вальдцеле, в аудитории

Архива с выкрашенными в голубой цвет стенами, где он проводил

теперь каждые три дня семинар диалектики всего с пятью

слушателями и где каждый час требовал большего внимания и

отдачи сил, чем весь последующий день; а ведь день этот был

нелегок, и от налагаемых им обязанностей некуда было скрыться,

ибо к молодому Магистру, о чем его заранее предупредил старый

Магистр музыки, был приставлен "подгоняла", проверявший его

действия час за часом, то советуя, как распределить

обязанности, то оберегая от односторонних увлечений и излишней

траты сил. Кнехт испытывал чувство благодарности к этому

человеку и еще большее -- к другому посланцу Ордена, именитому

мастеру медитации. Звали его Александром, он заботился о том,

чтобы занятый до предела Кнехт ежедневно трижды уделял время

для "малых" или "кратких" упражнений в медитации,

последовательность и длительность каждого из которых,

рассчитанная до минуты, должны были соблюдаться со скрупулезной

точностью. С обоими, как с педелем, так и с "созерцателем" из

Ордена, он перед вечерней медитацией обязан был подвести итог

своего трудового дня, отмечая успехи и недочеты, "слушать свой

собственный пульс" -- как это называют инструкторы медитации,

то есть проверять и измерять самого себя, свое положение и

состояние, распределение сил, свои надежды и заботы, объективно

оценивать весь свой день, не оставляя на следующий ничего не

решенного.

И в то время как репетиторы, кто с симпатией, а кто с

готовностью воспользоваться малейшим промахом, следили за

титаническими усилиями своего Магистра, не упуская ни единой

возможности учинить ему небольшой экзамен на терпение,

сообразительность или силу ума, то подстегивая, то стараясь

затормозить, -- вокруг Тегуляриуса возникла роковая пустота.

Правда, он понимал, что Кнехт не имеет сейчас возможности

уделить ему ни времени, ни внимания, подумать о нем или принять

в нем участие, однако смириться с полным забвением, которому

предал его Иозеф, он не мог, тем более, что, казалось, он не

только с каждым днем все больше теряет друга, но и товарищи уже

косятся на него, почти с ним не заговаривают. И не удивительно:

хотя Тегуляриус и не мог служить помехой честолюбцам, все же он

не был беспристрастен, и было известно, что он пользовался

расположением молодого Магистра. Все это Кнехт мог бы себе

представить, и одна из его неотложных задач заключалась как раз

в том, чтобы вместе со всем личным и частным отмести и эту свою

дружбу, пусть только на время, но отмести. Сделал он это, как

позже признался Тегуляриусу, вовсе не сознательно и не

намеренно, он просто забыл о существовании друга, настолько

превратившись в некое орудие, что столь приватные интересы, как

дружба, стали для него немыслимыми, и если где-нибудь, скажем,

в упомянутом семинаре, перед ним вдруг возникал облик Фрица, то

это был для него уже не Тегуляриус, не друг и знакомый, не

некая определенная личность, но это был член элиты, студент,

вернее, кандидат или репетитор, некоторая часть его работы, его

задачи, один из солдат того войска, обучить которое и победить

вместе с которым было его целью. У Фрица холодок пробежал по

спине, когда он впервые услышал этот новый голос Магистра,

когда на него впервые упал этот взгляд, отчужденный и предельно

объективный, не наигранно, а подлинно объективный и страшный;

когда он понял, что человек, обращавшийся с ним так деловито и

вежливо, сохраняя при этом зоркую бдительность, -- уже не друг

его Иозеф, а только испытующий учитель, только строгий Магистр

Игры, замкнувшийся в своей должности, словно в оболочке из

сверкающей глазури, обожженной и застывшей на нем. Между

прочим, с Тегуляриусом в эти горячие дни произошел следующий

случай: измученный бессонницей и всем пережитым, он допустил на

маленьком семинаре бестактность, небольшую вспышку, -- нет, не

по отношению к Магистру, а по отношению к одному из участников

семинара, насмешливый тон которого вывел его из себя. Кнехт

заметил это, заметил также нервозное состояние провинившегося,

молча, одним движением руки, он привел его в чувство, а после

окончания занятий прислал Тегуляриусу своего, инструктора по

медитации, чтобы тот помог и несколько успокоил попавшего в

трудное положение кандидата. После полного забвения,

продолжавшегося многие недели, Тегуляриус воспринял подобную

заботу как первый признак вновь пробуждающейся дружбы; он

отнесся к ней как к знаку внимания, проявленному к нему лично,

и охотно предоставил себя в распоряжение врачующего. На самом

же деле Кнехт почти не осознавал, о ком именно он проявил

заботу, он поступил как Магистр и педагог: заметив у одного из

репетиторов повышенную раздражительность, недостаток выдержки,

он сразу же реагировал на это обстоятельство, ни на секунду не

подумав о том, что за человек этот репетитор и какое он имеет

отношение к нему лично. Когда, по прошествии нескольких

месяцев, друг напомнил Магистру об этом случае, рассказав

Кнехту, как он обрадовался тогда и как его утешил подобный знак

благожелательности, Иозеф, решительно забывший о происшествии

на семинаре, промолчал, так и не развеяв заблуждение Фрица.

Наконец-то цель была достигнута и битва выиграна, то был

немалый труд -- одолеть элиту, замучить ее муштрой, обуздать

честолюбцев, привлечь к себе колеблющихся и понравиться

высокомерным. Но теперь этот подвиг был совершен, кандидаты

Селения Игры признали своего Магистра и сдались, внезапно все

пошло легко, как будто недоставало всего лишь одной капли

масла. Педель разработал с Кнехтом последний план рабочего дня,

выразил ему одобрение Верховной Коллегии и удалился. Примеру

его последовал Александр. Вместо массажа, Кнехт снова стал по

утрам совершать прогулки, о каких-нибудь занятиях или чтении

покуда, разумеется, не могло быть и речи, но выпадали дни,

когда по вечерам удавалось немного помузицировать. При

следующем появлении в Верховной Коллегии Кнехт ясно

почувствовал, хоть никто об этом и словом не обмолвился, что

коллеги считают его выдержавшим экзамен, полной ровней себе.

Выстояв в ожесточенной схватке, потребовавшей всех его сил, он

вновь ощутил нечто похожее на пробуждение, что-то освежающее и

остужающее, протрезвлению подобное, он вдруг понял, что достиг

самого сердца Касталии, увидел себя на высшей ступени иерархии

и с поразительным хладнокровием, почти разочарованием

констатировал: и в этом весьма разреженном воздухе можно

дышать, хотя, конечно, сам он, вдыхающий его теперь так, будто

и не знал никакого другого, совершенно преобразился. То был

результат сурового испытания, словно бы выжегшего все внутри --

как не могло бы выжечь ничто иное, ни одна другая служба, ни

одно другое напряжение.

Признание элитой своего повелителя на сей раз было

выказано особым образом. Почувствовав прекращение отпора и

рождение доверия и согласия, осознав, что самое тяжелое позади,

Кнехт счел возможным приступить к избранию своей "тени". Да и

впрямь в эти минуты, после только что одержанной победы, когда

сверхчеловеческое напряжение внезапно отпустило его и он ощутил

относительную свободу, он как никогда нуждался в подобном

помощнике: немало людей споткнулись и упали именно на этом

отрезке пути. Кнехт не воспользовался правом самому избрать

себе "тень", а попросил репетиторов назначить ему заместителя.

Все еще находясь под впечатлением судьбы, постигшей Бертрама,

элита вполне серьезно отнеслась к его предложению и лишь после

многократных заседаний и тайного голосования представила

Магистру одного из своих лучших людей, который до избрания

Кнехта считался вероятным кандидатом на высшую должность.

Поистине, самое трудное было позади, Кнехт снова гулял,

музицировал, со временем он соберется и почитать, восстановится

его дружба с Тегуляриусом, опять он станет переписываться с

Ферромонте, возможно, выкроит свободные полдня, а то и

небольшой отпуск для путешествия. И все же эти радости

достанутся кому-то другому, не прежнему Иозефу, считавшему себя

прилежным адептом Игры и неплохим касталийцем, но даже не

подозревавшему о внутренней сути касталийских порядков, жившему

в таком эгоистическом неведений, в такой ребячливой

беззаботности, всецело погруженному в свое личное, частное,

свободному от всякой ответственности. Однажды он вспомнил

предостерегающие и насмешливые слова Магистра Томаса, которые

тот изрек, когда Кнехт выразил желание посвятить себя еще

некоторое время свободным занятиям. "Некоторое время -- а

сколько это? Твоя речь -- речь студента, Иозеф". Это было

несколько лет назад. Глубоко почитая Магистра, он с большим

удивлением выслушал тогда эти слова, и ему стало даже немного

жутко от столь надличного совершенства, такого предельного

самообуздания, и он Тогда же почувствовал, что Касталия хочет

захватить и его, притянуть и его к себе и из него сделать

такого вот Магистра Томаса, правителя и слугу в одном лице,

некое наисовершеннейшее орудие. А теперь он, Кнехт, стоит там,

где стоял тогда Магистр Томас, и, разговаривая с кем-нибудь из

репетиторов, одним из этих умных, рафинированных адептов Игры и

любителей приватных штудий, одним из этих прилежных и

высокомерных принцев, видит в нем далекий и прекрасный, совсем

иной, удивительный и уже преодоленный им мир, совсем так как

некогда Магистр Томас заглядывал в его удивительный

студенческий мир.

^ В ДОЛЖНОСТИ

Если само вступление в должность Магистра, казалось,

принесло с собой больше убыли, чем прибыли, поглотив все силы,

всю личную жизнь, заставив покончить с прежними привычками и

любимыми занятиями, оставив в сердце холодную тишину, а в

голове -- легкое помрачение, то теперь пришло время осмыслить

новые привычки и дать им утвердиться, да и себе позволить

роздых, а затем приступить к новым наблюдениям, к новым

свершениям. Самым крупным из них, после успешно выигранного

сражения, оказалась дружеская, основанная на взаимном доверии

работа с элитой. Беседуя со своей "тенью", трудясь вместе с

Фрицем Тегуляриусом, на пробу взятым им в помощники для ведения

корреспонденции, изучая, проверяя и дополняя отзывы .об

учениках и сотрудниках, оставленные его предшественником, Кнехт

быстро сживался с элитой, которую, как ему прежде казалось, он

уже знал досконально, но сама суть которой, равно как и

своеобразие Селения Игры, и его роль в жизни Касталии во всей

своей реальности открылись ему только теперь. Правда, он многие

годы был членом элиты, одним из репетиторов, жителем этого

столь же аристократического, сколь и честолюбивого Селения в

Вальдцеле и всецело ощущал себя его частицей. Однако теперь он

был не просто одной из частиц, не просто жил в серддечной

дружбе с этой маленькой общиной, теперь он чувствовал себя

мозгом, сознанием и совестью ее, не только переживая все ее

движения и судьбу, но и отвечая за нее, руководя ею. В

торжественный час по случаю окончания курсов учителей для

начинающих адептов Игры он выразил это следующими словами:

"Касталия являет собой маленькое самодовлеющее государство, а

наше Селение Игры -- государство в этом государстве, маленькая,

но древняя и гордая республика, равная своим сестрам в

достоинстве и правах, однако поднятая и возвеличенная в своем

самосознании благодаря мусическому и в некотором смысле

сакральному характеру своей функции. Ибо задача наша и в то же

время высокое отличие -- беречь и охранять святыню Касталии,

единственную в своем роде тайну, единственный символ ее -- нашу

Игру. Касталия воспитывает превосходных музыкантов, историков

искусства, филологов, математиков и других ученых. Каждое

касталийское учреждение, каждый касталиец должны знать только

две цели, два идеала: в своей области достигать совершенного и

сохранять живость и эластичность своей дисциплины, да и самого

себя, благодаря постоянному сознанию ее тесной, дружеской и

сокровенной связи со всеми другими дисциплинами. Этот второй

идеал -- мысль о внутреннем единстве всех духовных усилий

человека, мысль об универсальности -- нашел самое полное свое

выражение в высочайшей нашей Игре. Быть может, для физика,

историка музыки или для другого какого-нибудь ученого

аскетическое отметание всего, что не относится к его

специальности, отказ от мысли об универсальности на какое-то

время и способствует быстрому достижению успеха в узких рамках

одной дисциплины, но мы, адепты Игры, не имеем права

устанавливать для себя подобные ограничения и предаваться

самоуспокоенности, ибо наша задача -- пестовать идею

universitas litterarum и наивысшее ее выражение -- благородную

Игру, спасти ее от тенденции отдельных дисциплин к

самоуспокоенности. Но разве мы можем спасти то, что само не

желает быть спасенным? Разве мы можем заставить археолога,

Blog

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Содержание