Geum.ru

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   29   30   31   32   33   34   35   36   ...   54

этот круг, элита, проголосовав, временно разделила функции

Магистра среди трех лиц, разумеется, только функции, касающиеся

внутренних дел Vicus lusorum, а никак не официальные,

являющиеся прерогативой Воспитательной Коллегии. В соответствии

с обычаями, пост Магистра Игры не должен был оставаться

незамещенным более трех педель. В случаях, когда умерший или

убывающий Магистр оставлял после себя уже определенного

преемника, не имеющего соперников, пост его замещался

немедленно после первого же пленарного заседания Верховной

Коллегии. Однако на сей раз дело грозило затянуться.

Во время траура Иозеф Кнехт несколько раз заговаривал со

своим другом о закончившейся Игре и обо всем омраченном

празднестве.

-- Этот заместитель Бертрам, -- сказал как-то Кнехт, -- не

только вполне прилично довел свою роль до конца, то есть

пытался играть истинного Магистра, но, по моему разумению,

совершил и куда большее: он принес себя в жертву этой Ludus

sollemnis как своей самой торжественной и последней официальной

обязанности. Вы были жестоки, люто жестоки с ним, у вас имелась

возможность спасти праздник и Бертрама, но вы этого не сделали,

однако не мне судить, вероятно, у вас были свои причины.

Теперь, когда вы настояли на своем и бедняга Бертрам уничтожен,

вам следует проявить великодушие. Как только он вернется,

необходимо пойти ему навстречу, дать понять, что вы оценили

принесенную им жертву.

Тегуляриус покачал головой.

-- Мы ее оценили, -- сказал он, -- и приняли. Но на твою

долю выпало счастье быть па сей раз, так сказать,

беспристрастным участником Игры, гостем, а потому ты не мог

всего заметить. Нет, нет, Иозеф, нам уже не представится

возможность проявить какие-нибудь добрые чувства по отношению к

Бертраму. Он осознал, что жертва его была необходима, и, думаю,

никогда уже не будет пытаться взять ее назад.

Только теперь Кнехт понял его и с грустью умолк. Ведь и

правда, он пережил эти праздничные дни не как истинный

вальдцелец и товарищ, а скорее как гость, и потому только

теперь ему открылось, как, собственно, обстояло дело с жертвой

Бертрама. До сих пор Бертрам представлялся ему честолюбцем,

раздавленным бременем непосильной задачи и отныне вынужденным

расстаться со всеми своими честолюбивыми замыслами, забыть, что

когда-то был "тенью" Магистра и возглавлял ежегодную

торжественную Игру. И только теперь, когда он услыхал слова

друга. Кнехт, внезапно онемев, понял: судьи Бертрама осудили

его, и он никогда не вернется. Ему разрешили довести Игру до

конца и даже помогали, постольку, поскольку на желали скандала,

но сделано это было не для того, чтобы пощадить Бертрама, а

ради Вальдцеля.

Сама должность Бертрама требовала завоевания полного

доверия не только Магистра -- в этом Бертрам вполне преуспел,

-- но и в не меньшей мере доверия элиты, а его-то достойный

сожаления заместитель так и не смог добиться. Соверши он

ошибку, иерархия не встала бы на его защиту, как она встала бы

на защиту его повелителя. И если былые товарищи его не

признали, никакой авторитет уже не в силах его спасти, и эти

товарищи, репетиторы, превращаются в его судей. Если они

неумолимы, "тени" приходит конец. Так оно и случилось на этот

раз. Из своего путешествия в горы Бертрам уже не вернулся.

Прошло немного времени, и в Вальдцеле распространился слух, что

он сорвался в пропасть и погиб. Больше о нем никто не упоминал.

Тем временем в Селение Игры каждый день наведывались

старшие и высшие должностные лица из руководства Ордена и

Воспитательной Коллегии; то и дело кого-нибудь из элиты или из

чиновников Игры вызывали для беседы, о содержании которых среди

той же элиты высказывались самые различные предположения. Не

раз вызывали и Иозефа Кнехта.

В первом случае его расспрашивали два представителя

руководства Ордена, во втором с ним беседовал Магистр

филологии, затем господин Дюбуа, потом еще два других Магистра.

Тегуляриус, которого также неоднократно вызывали, все время

пребывал в каком-то приподнятом настроении и без конца острил

по поводу предстоящего конклава, как он это называл. Еще в дни

празднества Иозефу бросилось в глаза, как мало теперь, в

отличие от прежних времен, связывало его с элитой, а в эти

"предконклавные" дни он ощутил это куда острей. И дело было не

только в том, что он, словно чужой, жил в гостевом флигеле, и

не в том, что представители Верховной Коллегии обращались с ним

как с равным. Сама элита, так называемые репетиторы, не приняли

его как равного, в их отношении к нему было что-то от

иронической вежливости, во всяком случае, чувствовался какой-то

выжидательный холодок; элита отошла от него еще в те дни, когда

его послали в Мариафельс, и это было вполне естественно и даже

правильно: кто сделал шаг от свободы к подчинению, от студента

к иерархии, того уже не считали товарищем, он был уже на пути к

тому, чтобы стать начальством, "бонзой", он уже не принадлежал

к элите и должен был знать, что она до поры до времени будет

относиться к нему весьма критически. Так бывало со всеми, кто

попадал в подобное положение. По Кнехт-то в ту пору воспринимал

этот отход, этот холодок особенно болезненно, прежде всего

потому, что осиротевшая и ожидавшая назначения нового Магистра

Игры элита сплотилась особенно тесно, заняв оборонительную

позицию, и, кроме того, потому, что ее решимость и

непоколебимость ее позиции только что столь сурово проявилась в

случае с "тенью" -- Бертрамом.

Однажды вечером в дом для гостей прибежал донельзя

взволнованный Тегуляриус, разыскал Иозефа, затащил его в

какую-то пустую комнату, прикрыл дверь и выпалил:

-- Иозеф! Иозеф! Бог ты мой, и как это я раньше не

догадался! Я должен был это знать, да и нетрудно было

догадаться... Нет, я ничего не соображаю и, по совести, не

пойму, следует ли мне радоваться... -- И он, один из самых

осведомленных жителей Селения Игры, поспешил сообщить: более

чем вероятно, даже почти наверняка, Иозефа Кнехта изберут

Магистром Игры. Еще позавчера сняли кандидатуру старшего

Архивариуса, которого прочили в наследники Магистра Томаса, из

трех кандидатов элиты, шедших до сих пор впереди, ни одного не

поддерживают и не рекомендуют ни Магистры, ни руководство

Ордена, а за Кнехта уже высказались два члена руководства и

господин Дюбуа, к ним следует добавить веский голос старого

Магистра музыки, которого на этих днях, как достоверно

известно, лично навестили несколько Магистров. -- Иозеф, они

сделают тебя Магистром! -- воскликнул он еще раз, и тут же друг

зажал ему рот ладонью.

В первое мгновенье Иозеф был, пожалуй, не менее потрясен

неожиданным предположением, чем Фриц, -- настолько оно

представлялось ему немыслимым, но уже в то время, как

Тегуляриус сообщал ему о различных слухах, циркулировавших

среди адептов Игры о конклаве, Кнехт понял, что предположение

друга не лишено основания. Более того, он ощутил нечто похожее

на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло

чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было

правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он

строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно

отодвинувшись от пего, как бы уже издали, сказал:

-- Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу

этих сплетен! Ступай к своим товарищам!

Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать,

онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый

ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал,

что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и

холодность Кнехта как пощечину, как оскорбление, как

предательство их прежней дружбы и близости, как решительно

ничем не объяснимое предвосхищение и подчеркивание Кнехтом

своего будущего верховного сана. Только уже по дороге -- а шел

он поистине как побитый -- ему открылся весь смысл этого

незабываемого взгляда, этого далекого, царственного и, однако,

страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял

выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он

вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Иозефа Кнехта

и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о

Бертраме и принесенной им жертве. А что, если он сам тоже

намерен пожертвовать собой, стереть себя, -- столь гордым и

смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать

себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно

лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо

живших Магистров Касталии. "Ступай к своим товарищам!" --

сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые

услышал о сбоем новом сане, он, которого никто никогда не

сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии,

смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем,

никогда им больше не будет.

Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своем

назначении, этом последнем, высшем своем призвании или, во

всяком случае, ног полагать его вероятным, и все же оно

поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он

сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую

возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя

сначала и не ожидал ничего подобного, все же высчитал и

предсказал его выбор за несколько дней до окончательного

решения и его обнародования. И действительно, против избрания

Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость:

большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий

пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Иозефу не

исполнилось еще сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь

раннее назначение, не существовало.

И вот когда Фриц неожиданно сообщил другу о результатах

своих наблюдений и комбинаций, наблюдений искушенного члена

элиты, до последних мелочей знавшего хитроумный механизм

маленькой вальдцельской общины, Кнехт сразу понял, что тот,

безусловно, прав, сразу же признал и принял свое избрание, свою

судьбу, однако первой его реакцией на это известие были слова,

сказанные другу: "Я и знать не хочу этих сплетен!" Едва только

потрясенный и оскорбленный собеседник ушел, Иозеф поспешил к

месту медитации, чтобы обрести внутреннюю упорядоченнность, и

его медитация отправлялась от одного воспоминания, которое в

тот час с необычайной силой овладело им. Он один в пустом

классе, голые стены, клавир, через окно льется

прохладно-радостный утренний свет, в двери входит красивый,

приветливый человек, с седыми волосами и таким просветленным

лицом, исполненным доброты и достоинства; он, Иозеф, еще

маленький гимназист, дрожа от робости и счастья, ждал здесь

Магистра музыки, а теперь воочию видит его. Досточтимого,

полубога из сказочной Провинции элитарных школ и Магистров,

пришедшего показать ему, что такое музыка, а потом шаг за

шагом, уведшего его в свою Провинцию, в свое царство, в элиту и

в Орден. И вот он, Иозеф, уже ровня ему, стал братом его, а

Магистр отложил свою волшебную палочку, или свой скипетр, и

принял образ молчаливого и все же приветливого, почитаемого и

все еще окруженного таинственностью старца, чей взгляд всегда

будет выше его на целое поколение, на несколько ступеней жизни,

неизмеримо выше его в достоинстве своем и вместе скромности, в

мастерстве и таинственности, и всегда он для него -- повелитель

и образец, всегда заставит следовать ему, как восходящее и

заходящее светило увлекает за собой своих братьев. И покуда

Кнехт безотчетно отдавался потоку картин и образов, близких и

родственных сновидениям, какие обычно встают перед нашим

внутренним взором в состоянии первой разрядки, внимание его

приковали к себе два видения, выделявшиеся из общего потока,

два символа, два подобия. В одном из них Кнехт, еще мальчик,

шагает разными ходами и переходами за Магистром, а тот, его

вожатый, всякий раз, когда оборачивается и Иозеф видит его

лицо, делается все старше, молчаливей, достойнее, зримо близясь

к идеалу вечной мудрости и достоинства, в то время как он,

Иозеф, беззаветно преданный и послушный, шагает за примером

своим, но остается все тем же отроком, то стыдясь этого, то

радуясь, а порой ощущая и нечто похожее на упрямое

удовлетворение. Второе видение: сцена в музыкальном классе,

когда Магистр подходит к мальчику, и все повторяется раз,

повторяется еще и еще, без конца: Магистр и мальчик идут друг

за другом, словно движимые каким-то механизмом, и порой уже

нельзя разобрать, кто ведет, а кто ведомый -- старый или малый?

То кажется, будто юноша отдает почести авторитету, старшему,

подчиняется ему, а то, что это сам старец, служа и преклоняясь,

шагает за спешащей чуть впереди фигурой юности, за самим

началом, самой радостью. И в то время, как Иозеф следит за этим

бессмысленно-осмысленным сном-круговоротом, он сам чувствует

себя то этим стариком, то мальчиком, то почитателем, то

почитаемым, то ведущим, то ведомым, и в этой зыбкой смене вдруг

наступает миг, когда он вместе -- и учитель и ученик, нет, он

уже выше их обоих, это он руководит ими, это он все придумал,

это он, лицезрея, управляет этим круговоротом, безрезультатным

состязанием в беге старости и юности, и то замедляет, то

ускоряет его до бешеной гонки по своему усмотрению. Здесь вдруг

возникает новое видение, более символ, нежели сон, больше

осознание, нежели образ, видение, нет, именно осознание: этот

бессмысленно-осмысленный бег по кругу учителя и ученика, это

сватание мудрости за юность, юности за мудрость, эта

бесконечная окрыленная игра есть не что иное, как символ

Касталии, это игра самой жизни, которая в своей раздвоенности

между старостью и юностью, между ночью и днем, между Ян и

Инь{2_3_08} течет и течет, не зная конца. Отсюда, из мира

образов, медитатор отыскал путь в мир покоя и вернулся из

долгого самопогружения ободренным и просветленным,

Прошло несколько дней, и руководство Ордена вызвало

Кнехта, С ясной душой он явился па зов и, сосредоточенно

серьезный, ответил на рукопожатие членов Верховной Коллегии,

встретивших его чем-то похожим на братские объятия. Сообщив о

назначении его Магистром Игры, ему приказали через два дня для

принятия присягни посвящения в сан явиться в торжественный зал,

тот самый, где так недавно заместитель покойного Магистра

председательствовал на столь мучительном торжестве, походя на

пышно украшенное жертвенное животное. По традиции день,

оставшийся до посвящения, отводился точно предписанному и

проводящемуся по строгому ритуалу изучению формулы присяги и

"Малого устава Магистров", которое сопровождалось медитацией,

непременно в присутствии и под руководством двух членов

Верховной Коллегии, на сей раз это были канцлер Ордена и

Magister mathematicae{2_6_03}. В этот, такой напряженный день,

во время отдыха после трапезы Иозеф вспомнил, как его принимали

в Орден и как его готовил к этому Магистр музыки. По теперь

ритуал приема не вводил его, как ежегодно сотни других, через

широкие ворота в лоно большой общины: теперь его пропускали

через игольное ушко в самый узкий высший круг, круг Магистров.

Позднее Кнехт признался престарелому Магистру музыки, что в те

дни интенсивного самоиспытания ему не давала покоя одна мысль,

одно вздорное маленькое наваждение: он страшился той минуты,

когда кто-нибудь из Магистров намекнет ему, сколь необычайно

молодым он удостаивается высшего сана. Ему пришлось напрячь все

силы, дабы справиться с этим страхом, с этой ребячливо-суетной

мыслью, с не отступавшим от него желанием: в случае, если

кто-нибудь намекнет на его возраст, ответить: "Так дайте мне

спокойно состариться -- я этого повышения не добивался".

Впрочем, дальнейший ход самоиспытания показал ему, что

подсознательно он был не так уж далек от мысли о подобном

назначении и даже желал его. Признавшись себе в этом, он постиг

и преодолел суетность своей мысли, и на самом деле ни в тот

памятный день, ни позднее никто из коллег не сказал ни слова о

его возрасте.

Но тем оживленнее комментировалось и критиковалось

избрание нового Магистра Игры в кругу, из которого вышел сам

Кнехт. Подлинных противников у него не было, но имелись

соперники, и среди них некоторые старше его годами; к тому же в

том кругу никто не намеревался одобрить подобный выбор иначе

как в результате определенной борьбы и испытаний или, по

меньшей мере, после чрезвычайно пристального и придирчивого

наблюдения. Вступление в должность и первое время в должности

почти всегда означают для нового Магистра путь через чистилище.

Инвеститура Магистра не составляет общественного

торжества, ломимо Воспитательной Коллегии и руководства Ордена,

на церемонии присутствуют только старшие ученики, кандидаты и

все должностные лица той дисциплины, которая получает нового

Магистра. Во время самого торжества в праздничном зале Магистр

Игры приносит присягу, принимает знаки отличия своего сана

(несколько ключей и печатей), затем глашатай Ордена надевает на

него облачение -- особую праздничную ризу, в которой Магистру

надлежит выступать в торжественных случаях, главным образом в

дни ежегодной публичный Игры. В этом акте отсутствуют, правда,

шум и легкое опьянение публичных празднеств, по своей природе

он тяготеет к обрядовой строгости и сдержанности, зато наличие

в полном составе членов двух высших Коллегий сообщает ему

сверхобычное достоинство. Маленькая республика адептов Игры

получает нового предстоятеля, который должен ее возглавить и

представлять в Верховной Коллегии, а это -- редкое событие;

быть может, школяры и младшие студенты не вполне осознают его

важность и видят в нем лишь церемонию и радость для глаз,

однако все "стальные отлично понимают серьезность этого акта,

ибо достаточно вжились в свою общину и воспринимают все, что

происходит, как имеющее касательство непосредственно к ним. На

этот раз торжество было омрачено не только смертью предыдущего

Магистра, но и всем неудачным ходом ежегодной Игры, а также

трагедией заместителя Магистра, Бертрама.

Посвящение нового Магистра совершили глашатай Ордена и

старший Архивариус Игры, вместе они подняли праздничную ризу и

возложили ее на плечи нового Магистра Игры. Краткую

торжественную речь произнес Magister grammaticae{2_6_04},

преподававший классическую филологию в Койпергейме, затем

назначенный элитой представитель Вальдцеля передал Кнехту ключи

и печати, а рядом с органистом все увидели седовласого Магистра

музыки. Он прибыл к инвеституре, чтобы лицезреть посвящение

своего любимца, и неожиданным своим появлением настроить его на

радостный лад, а может быть, и дать ему тот или иной совет.

Больше всего старцу хотелось самому сыграть торжественную

мессу, но это было уже свыше его сил, и потому он уступил место

за органом органисту Селения Игры, однако сам стоял позади и

переворачивал ноты. С благоговейной улыбкой взирал он на

Иозефа, видел, как тот принял облачение и ключи, как произнес

клятву, а затем обратился с небольшой речью к своим будущим

сотрудникам, чиновникам и ученикам. Никогда ранее старец не

испытывал такого чувства любви к этому мальчику Иозефу, никогда

тот так его не радовал, как ныне, когда он почти и не Иозеф

более, а только носитель облачения и сана, смарагд в короне,