Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 38 39 40 41 42 43 44 45 ... 54

отшельник, сохранять мир в своей душе и созерцательное

спокойствие, я хотел завоевать весь свет, понять его и

заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности

обновить и улучшить, я хотел в себе самом объединить и

примирить Касталию с остальным миром. Когда я после испытанного

разочарования, споров, волнений погружался в медитацию, это

всякий раз было благодеянием, разрядкой, вздохом облегчения,

возвратом к добрым, дружественным силам. Но со временем я стал

замечать, что именно это погружение в себя, это поклонение

духу, эти упражнения еще более меня изолируют, делают столь

неприятно чужим для окружающих и лишают меня самого способности

по-настоящему их понять. И я убедился, что по-настоящему понять

их, мирских людей, я смогу лишь тогда, когда стану таким же,

как они, когда у меня по сравнению с ними не будет никаких

преимуществ, даже прибежища в самопогружении. Возможно, что я

несколько приукрашиваю этот процесс, представляя его в таком

именно виде. Возможно, даже вероятно, что я, не имея равных по

воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля менторов и

защитной, целительной атмосферы Вальдцеля, просто утерял

привычку к дисциплине, сделался ленив и невнимателен, стал

обыкновенным рутинером и в минуты, когда меня мучила совесть,

оправдывал себя тем, что рутина -- один из атрибутов здешнего

мира и она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не

хочу ничего приукрашивать, но не хочу также отрицать или

скрывать и того, что я прилагал большие усилия, был полон

благих стремлений и боролся даже тогда, когда был неправ. Для

меня все это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять

мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой или

нет, так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее

меня, он постепенно обломал и поглотил меня; словно жизнь

поймала меня на слове и полностью уравняла с тем миром,

правильность, наивность, силу и бытийственное превосходство

которого я так прославлял и яростно отстаивал в наших

вальдцельских спорах, отрицая твою логику. Ты это помнишь,

конечно.

А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты,

быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело

значения. Для меня же это было очень важно -- важно и ужасно.

Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный,

но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил

себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае

приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,

действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по

приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые

привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в

бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных

упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя

партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может

возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может

заменить разговор с собеседником. И вот, не отдавая себе как

следует отчета, что со мной происходит, сохранил ли я свое

искусство в Игре, свои познания и все, привитое мне Вальдцелем,

я все же старался спасти эти ценности или хотя бы часть их;

когда я набрасывал некую схему игры одному из своих тогдашних

товарищей, которые пытались высказать свое мнение об Игре в

бисер, совершенно не понимая ее духа, или анализировал

какой-нибудь ход, этим полным невеждам казалось, что я

занимаюсь колдовством. На третий или четвертый год студенчества

я принял участие в курсе Игры в Вальдцеле, и встреча со

знакомыми местами, с городком, со старой школой, с Селением

Игры доставила мне горькую радость; тебя в ту пору не было, ты

учился где-то в Монпоре или Койпергейме и слыл изрядным

чудаком. Курс, в котором я принял участие, был всего лишь

каникулярным курсом для нас, бедных мирян и дилетантов, и все

же мне пришлось основательно потрудиться, и я был горд, получив

к концу самую обыкновенную "тройку", ту самую

"удовлетворительную" оценку, которая давала его обладателю

право вновь принять участие в таких каникулярных курсах.

Прошло еще несколько лет, я еще раз собрался с силами,

записался опять на каникулярные курсы, руководимые твоим

предшественником, и работал не покладая рук, чтобы хоть в

какой-то степени оказаться достойным Вальдцеля. Я перечитал

свои старые записи, попытался вновь поупражняться в

самоконцентрации, словом, соответственно настроенный и

сосредоточенный, я своими скромными средствами готовился к

каникулярному курсу, как настоящие мастера Игры готовятся к

большим ежегодным состязаниям. Я прибыл в Вальдцель, где после

нескольких лет отсутствия почувствовал себя еще более чужим, но

и более очарованным, будто вернулся на прекрасную утраченную

родину, чей язык уже стал забывать. На этот раз исполнилось мое

горячее желание повидаться с тобой. Помнишь ли ты это, Иозеф?

Кнехт серьезно заглянул ему в глаза, кивнул и слегка

улыбнулся, но не произнес ни слова.

-- Ладно, -- продолжал Дезиньори, -- ты, значит, вспомнил.

Но о чем ты, собственно, вспомнил? О мимолетном свидании с

однокашником, о краткой встрече и разочаровании; идешь своим

путем и не думаешь больше об этой встрече, разве только тебе не

очень вежливо напомнят о ней через десятки лет. Разве не так?

Разве все было иначе, и встреча эта значила для тебя нечто

большее?

Он был сильно взволнован, хотя явно старался овладеть

собой; казалось, он хотел облегчить душу, излив все, что в ней

накопилось за долгие годы и чего он не мог в себе побороть.

-- Ты забегаешь вперед, -- заговорил Кнехт очень мягко. --

Чем эта встреча была для меня, я скажу, когда придет мой черед

и я буду перед тобой держать ответ. А пока слово принадлежит

тебе, Плинио. Вижу, та встреча не была тебе приятна. Да и мне

-- тоже. А теперь рассказывай дальше, как все тогда было.

Говори без околичностей!

-- Попытаюсь, -- ответил Плинио. -- Упрекать тебя я

намерен. Должен даже признать, что ты держался со мною вполне

корректно, чтобы не сказать больше. Когда я нынче принял твое

приглашение приехать в Вальдцель, куда я после того вторичного

каникулярного курса более не наведывался, даже еще раньше,

когда я согласился войти в комиссию, направленную сюда, у меня

была цель встретиться и объясниться с тобой по поводу той

встречи, -- все равно, будет ли это нам обоим приятно или нет.

Слушай дальше. Приехал я на каникулярный курс, и поместили меня

в доме для гостей. Участники курса были все примерно моего

возраста, некоторые даже гораздо старше; нас набралось едва

двадцать человек, большей частью касталийцы, но либо плохие,

безразличные, отставшие любители Игры, либо же начинающие,

которым с большим опозданием пришла в голову мысль поверхностно

познакомиться с Игрой. Я почувствовал большое облегчение,

убедившись, что среди них нет ни одного знакомого мне человека.

Руководитель нашего курса, один из работников Архива, усердно

взялся за дело и был весьма любезен, но все наше обучение с

самого начала носило характер чего-то второсортного и никому не

нужного, чего-то вроде курса штрафников, чьи случайно и наспех

собранные участники столь же мало верят в подлинный смысл и

успех, как и сам учитель, хотя никто не произносит этого вслух.

Невольно напрашивался вопрос: зачем съехалась сюда эта

горсточка людей, зачем они добровольно взялись за дело, к

которому у них не лежит душа, интерес к которому недостаточно

силен, чтобы придать им необходимую выдержку, не говоря уж о

готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и

упражнения, от которых он и сам вряд ли ожидает больших

успехов? Тогда я этого не знал, а гораздо позже узнал от

опытных людей, что мне с этим курсом просто не повезло, что

несколько иной состав мог бы сделать его более живым,

содержательным и даже вдохновляющим. Порой достаточно, так

сказали мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь

друг друга или же ранее знакомым и близким, чтобы воодушевить

весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам --

Магистр Игры, тебе это должно быть известно. Итак, мне не

повезло, в нашей случайной группе не оказалось животворного

ядра, ее не сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался

вялый повторный курс для взрослых школьников. Шли дни, и с

каждым из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще

и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и

если курс меня не удовлетворял, все же оставалась радость

возврата к родному дому, общение с товарищами прежних дней,

возможно, свидание с тем товарищем, о котором остались самые

богатые и самые сильные впечатления и который для меня более

чем кто-либо другой олицетворял нашу Касталию: с тобой, Иозеф!

Если бы я вновь увидел нескольких школьных друзей, если бы я во

время прогулок по прекрасным, столь любимым местам опять

встретил добрых духов моей юности, если бы ты, например, вновь

приблизился ко мне и из наших разговоров, как в прежние годы,

родились бы споры, не столько между тобой и мной, сколько между

моей касталийской проблемой и мной самим, тогда не жаль было бы

ни потерянного времени, ни неудачного курса, ни прочего.

Первые два товарища по школе, встретившиеся мне в

Вальдцеле, были молодые люди без претензий, они мне

обрадовались, хлопали по плечу и задавали ребяческие вопросы о

моей таинственной мирской жизни. Несколько других были не столь

простодушны, они были обитателями Селения Игры и принадлежали к

младшему поколению элиты; они не ставили наивных вопросов, а

здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев

твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с

утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо,

но не переставая подчеркивать свою занятость важными и

недоступными моему пониманию делами, недостаток времени,

любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство.

Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их

олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на

них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как

заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и

угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых,

красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно

отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.

Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во

мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади

по походке и тотчас же окликнул по имени. "Наконец-то человек,

-- подумал я, -- наконец-то друг, возможно, противник, но

человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец,

но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и

броню, человек, способный понять другого!" Ты не мог не

заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в

самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще

помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило

радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим

кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к

себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер,

дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться

оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти

по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый

разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне

равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и

бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более

острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям,

мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не

единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый,

навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование

и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня

сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты

осуждал меня: "Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь

низко пасть?" -- я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но

ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к

Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям

Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле

надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый

вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его

за дверь.

Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ

и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел,

весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и

смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не

прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного

доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости

на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор,

мрачно глядя перед собой.

-- Тебе смешно? -- воскликнул Плинио горячо, но без гнева.

-- Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?

-- Должен признаться, -- улыбнулся Кнехт, -- что ты

великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все

происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки

обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы

показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей

памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все

прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно

и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько

томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и

один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь

скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо

того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление,

что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той

встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть

все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но

изобразил ты все, надо сказать, превосходно. Я действительно

вновь ощутил подавленность и смущение, владевшие мною в тот

странный вечер, минутами казалось, что мне опять трудно

сохранять самообладание и что мне немного стыдно за нас обоих.

Да, твой рассказ точен вполне. Чистое удовольствие услышать

такое.

-- Что ж, -- ответил Плинио, несколько удивленный, и в

голосе его еще звучали отголоски обиды и недоверия, -- отрадно,

что мой рассказ позабавил хоть одного из нас. Мне, да будет

тебе известно, было тогда отнюдь не до шуток.

-- Но теперь, -- возразил Кнехт, -- теперь-то ты видишь,

какой забавной должна нам показаться эта история, не принесшая

лавров ни одному из нас? Нам остается только посмеяться над

пей. -- Посмеяться? Но почему?

-- Потому, что эта история об экс-касталийце Плинио,

который добивается участия в Игре и признания со стороны своих

бывших товарищей, давно исчерпана и основательно забыта, точно

так же, как история о вежливом репетиторе Кнехте, который,

вопреки всем касталийским Правилам, не сумел скрыть своего

смущения перед свалившимся ему как снег на голову Плинио,

настолько, что еще сегодня, через много лет, он видит себя как

в зеркале. Повторяю, Плинио, у тебя хорошая память, и ты

Прекрасно все рассказал, я бы так не смог. Счастье, что история

эта исчерпана и мы можем над ней посмеяться.

Дезиньори был озадачен. Он чувствовал, что в хорошем

расположении духа Магистра есть нечто для него, Плинио,

приятное и сердечное, что нет в нем и следа издевки; он

чувствовал также, что веселость эта скрывает нечто глубоко

серьезное, но, рассказывая, он вновь пережил всю горечь былого,

к тому же рассказ его настолько напоминал исповедь, что он был

не в силах резко изменить тон.

-- Ты, должно быть, забываешь, -- начал он нерешительно,

хотя наполовину уже убежденный, -- что для меня и для тебя все

рассказанное мною имело неодинаковое значение. Для тебя это

было, самое большее, неприятностью, для меня же -- поражением,

провалом и, кстати сказать, началом важного перелома в моей

жизни. Когда я, не закончив курса, покинул Вальдцель, я решил

никогда сюда не возвращаться и был близок к тому, чтобы

возненавидеть Касталию и всех вас. Я растерял свои иллюзии,

убедился, что не имею больше ничего общего с вами, да и прежде,

по-видимому, был к вам совсем не так близок, как воображал, и

не хватало очень немногого, чтобы я превратился в ренегата и

вашего смертельного врага.

Друг смотрел на него весело и в то же время проницательно.

-- Разумеется, -- сказал он, -- и обо всем этом, надеюсь,

ты мне еще скоро расскажешь. Но на сегодняшний день положение

наше, как мне кажется, таково. В ранней юности мы дружили,

потом расстались и пошли разными путями, потом опять

встретились, это было во время тех злополучных каникулярных

курсов; ты наполовину, а может быть, и совсем стал мирянином, я

же -- несколько самонадеянным жителем Вальдцеля, озабоченным

исключительно касталийскими канонами, и вот об этой

разочаровавшей нас встрече, которой мы оба стыдимся, мы сегодня

вспомнили. Мы вновь увидели себя и свое тогдашнее

замешательство, и мы вынесли это зрелище и теперь можем

посмеяться над собой, ибо сегодня все обстоит совершенно иначе.

Не скрою также, что впечатление, произведенное на меня тогда

твоей особой, и в самом деле привело меня в большое

замешательство, это было, безусловно, неприятное, отрицательное

впечатление, я просто не знал, о чем с тобой разговаривать, ты

показался мне поразительно, неожиданно и раздражающе незрелым,

грубым, мирским. Я был молодым касталийцем, не знавшим, да,

собственно, и не желавшим знать мирской жизни, а ты -- что ж,

ты был молодым чужаком, и я не мог, в сущности, понять, для

чего ты явился, зачем участвовал в курсе Игры, ибо, судя по

всему, в тебе не сохранилось ничего от ученика элитарной школы.

Ты действовал мне тогда на нервы, точно так же, как я тебе. Я,

конечно, показался тебе высокомерным жителем Вальдцеля, не

имеющим никаких заслуг, но силившимся сохранить дистанцию между

собой и некасталийцем, дилетантом Игры. Ты же был для меня

варваром, недоучкой, питавшим вдобавок, без достаточного на то

основания, досадные, сентиментальные притязания на интерес и

дружбу с моей стороны. Мы оборонялись друг от друга, мы почти

возненавидели один другого. Нам ничего не оставалось, как

разойтись, ни один из нас не мог ничего дать другому. И ни один

не был способен признать правоту другого.

Но сегодня, Плинио, мы наконец вправе извлечь из глубины

памяти со стыдом погребенное воспоминание о той встрече, мы

вправе посмеяться над этой сценой и над собой, ибо сегодня мы

пришли друг к другу совсем с иными намерениями и возможностями,

без сентиментального умиления, но и без подавленного чувства

ревности и ненависти, без самомнения -- ведь мы давно уже стали

оба мужчинами.

Дезиньори улыбнулся с облегчением. Но тут же опять

спросил:

-- А мы уверены в этом? Ведь добрая воля была у нас и

тогда.

-- Согласен, -- улыбнулся в ответ Кнехт. -- И, несмотря на

эту добрую волю, мы невыносимо терзали и утомляли и

инстинктивно не выносили друг друга, один казался другому

далеким, назойливым, чужим и отвратительным, и только

воображаемый долг и общность заставляли нас целый час играть

эту мучительную комедию. Я понял все это очень ясно сразу же

Blog

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969