«Вклад Пушкина в развитии русского литературного языка»

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3

О языке художественной прозы Пушкина

В 20-х—30-х годах XIX в. особенно резко обозначилась проблема образования русской художественной и «метафизической» прозы и ее языка. Традиции развития идейно богатой, художественно выразительной и замечательной по языку демократической просветительской прозы были, как мы знаем, прерваны в результате правительственных репрессий в 90-х гг. XVIII в. Кратковременное, но почти безраздельное господство сентиментализма и «нового слога» также способствовали перерыву в прогрессивных традициях развития русской прозы и особенно ее языка. В первые десятилетия XIX в. развитие языка прозы несколько отставало от развития языка поэзии. Между тем тенденция к образованию единых общенациональных норм литературного языка могла и должна была, найти свое наиболее полное воплощение именно в языке прозы, как наиболее естественно и прочно связанном с языком разговорным и свободным от многих «поэтических условностей» стихотворного языка. Развитие реализма как словесно-художественного метода также было связано с развитием прежде всего прозаических повествовательных жанров.

Поэтому естественно, что внимание Пушкина к художественной, критико-публицистической и научной прозе и ее языку было привлечено уже в самый ранний период его творчества, когда сам он еще не обратился к интенсивному творчеству в области прозы. В эти годы Пушкин выступает с критикой карамзинской «школы» и формулирует свои взгляды на достоинства прозаического языка. В 1822 г. им была написана заметка «О прозе», которая явилась программой всей его последующей деятельности в области прозаического языка. Приведем эту заметку (с опущением нескольких примеров в ее середине):

«Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюфона, этот человек пишет: „Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное, гордое, пылкое и проч.". Зачем просто не сказать — лошадь? — Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но д'Аламбер очень умный человек— и, признаюсь, я почти согласен с его мнением.

Замечу миходом, что дело шло о Бюфоне — великом живописце природы. Слог его, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: „сие священное чувство, коего благородный пламень и проч.". — Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: „едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба"; — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее?..

Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем Микромегасе изысканность тонких выражений Фонтенеля, который никогда не мог ему того простить.

Точность и краткость —вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое — (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется).

Вопрос: чья проза лучшая в нашей литературе? Ответ: Карамзина. Это еще похвала не большая».

Обращает на себя внимание полемическая заостренность этого пушкинского манифеста. Он весь нацелен против «нового слога». Свойственные этому последнему манерная перифрастич-ность, «дополнения и вялые метафоры», «блестящие выражения», которые, не будучи средством выражения глубоких мыслей, «ни к чему не служат», — все это решительно отвергается. Всем этим обязательным аксессуарам «детской прозы» сентиментализма противопоставляются «точность и краткость», «прелесть нагой простоты», «искренность и точность выражения», «чувство соразмерности и сообразности», которые кладутся в основу построения языка новой, реалистической прозы, обращающейся к «разговорному языку простого народа» как к своему главнейшему источнику. Эти качества, которые, как мы знаем, Пушкин считал непременными качествами литературного языка, в языке его художественной прозы находят полное и совершенное воплощение.

Пушкин избегает в языке прозы всего лишнего, всего второстепенного, всего, без чего можно обойтись. У него мало описаний, действие развивается стремительно, характеры раскрываются не в авторских оценках, а в поступках. Пушкин скуп на сравнения, метафоры, эпитеты. Это определяет как особенности художественной выразительности, так и особенности структуры предложений в прозе Пушкина.

Как справедливо замечает А. Лежнев, «предел, к которому стремится прозаическая фраза Пушкина, это — существительное плюс глагол, нагая фраза без украшений. Разумеется, это лишь предел; но у Пушкина это — не только воображаемая граница. Он нередко подходит к ней очень близко, а иногда и вплотную: „Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно... Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель"; „Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла"; „Все бросили карты, встали изо стола. Всякий, докуривая трубку, стал считать свой или чужой выигрыш. Поспорили, согласились и разъехались". Но „нагая фраза" означает, что на глагол падает максимальная нагрузка выразительности. И действительно, у Пушкина выразительность достигается глаголом в большей степени, чем эпитетом».

Но смысловая и стилистическая весомость глаголов не означает у Пушкина пренебрежения к другим категориям слов. Каждое слово отбирается с максимальной тщательностью и сочетается в предложении с другими словами с максимальной точностью. В результате и рождается та «прелесть нагой простоты», которая является. основой выразительности пушкинской прозы.

Скупо употребляя различные образные средства, Пушкин, конечно, не отказывается от них совсем. Для пушкинской прозы наиболее характерно не то, что образные средства употреб- ляются в ней редко, а то, что они никогда не являются самоцелью, никогда не являются лишь средством «украшения слога», но всегда служат для более глубокого раскрытия содержания, всегда несут богатейшую смысловую информацию.

Рассмотрим такой коротенький отрывок из «Станционного смотрителя»:

«Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался».

Три первые фразы предельно лаконичны. Здесь нельзя опустить ни одного слова, не нарушив логики сообщения. Например, нельзя опустить определение «растворенной» к слову «двери», так как если бы дверь не была растворенной, смотритель не мог. бы увидеть того, -что происходило внутри комнаты. Но далее в предложениях появляются второстепенные члены, которые с точки зрения логики сообщения могли бы быть опущены. Сравните: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости»— «В комнате сидел Минский». Но эти второстепенные члены указывают на детали, имеющие важнейшее художественное значение. Тут проявляется характернейший для Пушкина прием: передача целого комплекса понятий и эмоций через деталь, выраженную часто всего несколькими словами, а иногда и всего одним словом.

«В комнате, прекрасно убранной» — это определение указывает на обстановку, в которой живет Дуня. Заметим, что автор вообще нигде в повести не говорит о том, как жила Дуня у Минского. Он только показывает это через детали. «Минский сидел в задумчивости» — перед этим Минский имел объяснение с отцом Дуни, и его задумчивость — результат этого объяснения. «Дуня, одетая со всею роскошью моды» — еще одна важная деталь, указывающая, как живет Дуня. «Дуня... сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле» — это сравнение употребляется не столько для того, чтобы показать позу Дуни, сколько для того, чтобы подчеркнуть, что Дуня живет теперь совсем не в той среде, в которой выросла, а в иной, в аристократической, в среде, в которой вращается Минский, в среде, в которой дамы ездят верхом на прогулку. «Она с нежностью смотрела на Минского»— эта деталь подчеркивает, что Дуня любит Минского, «...наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Этот эпитет смело можно назвать типичнейшим для Пушкина. Писатель не пишет: «пальцы, унизанные перстнями с драгоцен

ными сверкающими камнями» или как-нибудь еще в таком роде. Он употребляет всего одно слово, один эпитет-метафору. Рядом с этим эпитетом «оживает» и обычный, неоригинальный эпитет «черные кудри». Сверкающие пальцы в черных кудрях —яркий, поражающий зрительный образ. Но эпитет «сверкающие» несет на себе не только художественно-изобразительную нагрузку. Он, как и все другие выделенные нами детали, несет и смысловую информацию. Он опять-таки подчеркивает богатство, роскошь, которыми окружена Дуня.

Заканчивается отрывок описанием реакции смотрителя на увиденную им сцену. Реакция эта подана с предельной сдержанностью. Это вполне соответствует образу Самсона Вырина — в отношении к нему всякая чувствительность, патетика и многословие были бы совершенно неуместны.

Многие особенности языка художественной прозы Пушкина связаны с часто применяемым им приемом повествования от лица рассказчика. Этот прием был доведен Пушкиным до большого совершенства и был теснейшим образом связан с реалистическим изображением действительности. Именно реалистическое, а не натуралистическое построение образов заставляло Пушкина избегать «резкой диалектизации» языка рассказчика, которая была характерна для прозаиков второй половины XVIII в. и некоторых писателей послепушкинской поры (Гоголь, Салтыков-Щедрин).

У Пушкина в произведениях, написанных от лица рассказчика, девять десятых текста смело могут рассматриваться как «авторские». И только относительно небольшие контексты, обычно в начале и в конце произведения, стилизованы в соответствии с образом рассказчика. Причем на фоне общей точности и ясности, благородной простоты авторского повествования стилизация языка рассказчика могла достигаться немногими и не очень выделяющимися средствами. Это позволяло Пушкину, кроме стилей языка, соответствующих образам автора и рассказчика, отражать в своей художественной прозе и многие другие стили языка, соответствующие образам тех или иных персонажей, оставаясь при этом в рамках общих требований, предъявляемых им к языку прозы.

«Например, в повествовательной речи „Станционного смотрителя" органически объединены и слиты разные стили русского литературного языка, соответствующие образам автора, рассказчика — мелкого чиновника и самого станционного смотрителя».

Проиллюстрируем это примерами.

Наиболее своеобразна и отлична от «авторского» языка повествовательная манера Самсона Вырина, характеризующаяся превышающим обычную «авторскую» норму количеством просторечных элементов:

«Так вы знали мою Дуню? — начал он. — Кто ж и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто ни приедет, всякий похвалит, никто не осудит.. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать аль. отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры' фельдегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».

На этом рассказ станционного смотрителя прерывается и далее повествование ведется даже не в стиле рассказчика, а непосредственно в «авторском» стиле:

«Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. — Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие» и т. д.

На этом примере хорошо видно, что язык Самсона Вырина воспроизводится Пушкиным очень правдиво, но в то же время повествование от лица смотрителя намеренно ограничивается как выходящее за рамки определенных Пушкиным требований к литературному языку.

Не очень обширны в повести и контексты, отражающие стиль языка рассказчика. При этом языковая характеристика рассказчика дана очень сдержанными штрихами. Язык рассказчика отличается от «авторского» лишь не очень подчеркнутым тяготением к некоторым «книжным» выражениям и столь же не очень подчеркнутыми элементами «канцелярского языка». Например:

«Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям... любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые».

Стиль языка рассказчика естественно и непринужденно переходит в «авторский» стиль:

«В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.

День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки» и т. д.

Как видно, художественно-изобразительные средства языка прозы Пушкина полностью подчиняются тем требованиям, которые предъявляются им к литературному языку.

О языке поэзии Пушкина в его отношении к языку прозы

Пушкин прекрасно понимал, что как литературный язык не может быть полностью подобен разговорному, так язык поэзии не может быть полностью подобен языку прозы. Эта мысль, как мы видели, была сформулирована уже в одной из самых ранних заметок Пушкина — «О прозе» — и в дальнейшем не раз высказывалась в различных письмах, заметках и статьях.

Как в теории, так и на практике за стихотворным языком сохранялось право на специальные «поэтические украшения», на употребление «поэтической лексики» (в том числе и свободное употребление неполногласных форм наряду с полногласными), на использование некоторых архаических грамматических форм («жало мудрыя змеи»), на «патетическое» использование «славянизмов». И хотя стихотворный язык Пушкина неуклонно эволюционировал по пути все большего и большего освобождения от поэтических условностей, все же даже в стихотворениях последних лет перечисленные особенности поэтического языка в большей или меньшей степени сохраняются. Например, в стихотворении «Была пора...» (1836 г.) читаем:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался,

И с песнями бокалов звон мешался,

И тесною сидели мы толпой.

………………………………….

Припомните, о други, с той поры,

Когда наш круг судьбы соединили,

Чему, чему свидетели мы были!

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то славы, то свободы,

То гордости багрила алтари.

Сохранение «поэтических условностей» в стихотворном языке и решительный отказ от всякой «украшенности» в прозе подчеркивали различие между поэтическим и прозаическим языком. Но это была лишь одна черта развития языка художественной литературы в творчестве Пушкина, причем черта не главная. Главная же черта этого процесса заключалась в сближении поэтического и прозаического языка на основе тех общих требований, которые предъявлялись к литературному языку в целом: Обычно считается, что решающую роль в сближении поэтического и прозаического языка играла демократизация языка поэзии, внедрение в него элементов разговорного языка и просторечия. Но все же если нужно выделять из всех общих принципов построения литературного языка, обусловивших сближение языка поэзии и прозы, один наиглавнейший принцип, то правильнее всего было бы назвать принцип «благородной простоты», принцип отказа от всяких украшений во имя гармоничного объединения самых простых, самых обыкновенных слов и выражений. Именно «прелесть нагой простоты» по языку сближает с прозой, а по эмоциональному воздействию резко отграничивает от нее такие шедевры, как «На холмах Грузии лежит ночная мгла», «Я вас любил», «Пора, мой друг, пора». Именно в этих и подобных им стихотворениях поэтический язык Пушкина достигает своего идеала.

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Оставим в стороне вопрос о средствах, которыми достигается колоссальная сила художественного воздействия этого стихотворения,— этот вопрос лежит за пределами истории русского литературного языка, да и вряд ли на него можно ответить хотя бы относительно точно, — и обратимся к языку этого стихотворения. «Благородная простота» — главная его отличительная черта. Здесь нет никаких словесных ухищрений и нарочитых украшений. Здесь самый простой, «естественный» синтаксис. Ни одно слово особо не выделяется, не бросается в глаза. Между тем в этом стихотворении синтезируются и «нейтрализуются» — что очень характерно для пушкинского языка вообще как прозаического, так и поэтического — довольно разнородные элементы: разговорные («и глядь — как раз — умрем»), «книжные» («усталый раб», «обитель трудов и нег») и отвлеченно-философские («частичка бытия»).

О языке «метафизической прозы» Пушкина

Проявляя постоянное внимание к проблемам языка прозы, Пушкин неоднократно специально подчеркивал важность образования «метафизического языка». Например, в наброске статьи «О причинах, замедливших ход нашей словесности» (1824 г.) читаем: «...ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснились— метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных».

Действительно, успехи (и немалые), которых достигли в образовании «метафизического языка» Новиков, Фонвизин, Радищев, не стали, по причинам, о которых мы уже неоднократно говорили, достоянием литературного языка начала XIX в. В критико-публицистических и научных трудах того времени заметно было явное тяготение к вычурности, напыщенности языка, восходящей либо к риторике старого «высокого стиля», либо к перифрастической изукрашенности «нового слога». И то и другое было, разумеется, решительно отвергнуто Пушкиным.

Примечательно, что, не раз указывая на необходимость образования «метафизического языка», Пушкин нигде специально не формулирует требований к нему. Это не только не случайно, но вполне закономерно, потому что Пушкин с самого начала, с заметки «О прозе» в отношении языковых особенностей не разделяет «метафизическую» и художественную прозу. К языку «метафизической прозы» предъявляются те же требования, что и к литературному языку в целом.

Эта красной нитью проходящая как через теоретические высказывания, так и через практическую деятельность Пушкина тенденция не разъединять, а объединять в рамках единых требований все разновидности литературного языка полностью соответствовала объективно развивавшейся в языке тенденции к образованию единых общенациональных норм.

Пушкин подчеркнуто не отделяет, не изолирует «метафизического языка» от языка своей художественной прозы. Простота и непринужденность выражения, лаконизм, решительный отказ от разного рода словесных украшений, — все это объединяет «метафизическую» и художественную прозу Пушкина. Показательно, что Пушкин стремится к разнообразию форм своей «статейной» прозы: кроме наиболее распространенных статей-заметок, мы найдем у него и собрания афоризмов («Отрывки из писем, мысли и замечания»), статьи-диалоги, нередко резко сатирические («Альманашник»), стилизованные статьи-письма, написанные от лица вымышленного автора («Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов», «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», опубликованные за подписью Феофилакта Косичкина). Это позволяет разнообразить 'стиль «метафизической прозы», использовать в разнообразных стилистических целях различные эмоционально и стилистически окрашенные языковые средства — просторечие, «славянизмы» и т. п.

Но «метафизический язык» Пушкина имеет, конечно, и определенные отличия от языка художественной прозы.

Для «метафизической прозы» на первое место выдвигается тезис «она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». В «метафизической прозе», как уже отмечалось, «славянизмы» нередко не подвергаются полной «нейтрализации» и сохраняют до некоторой степени свой эмоционально-торжественный характер. Типичный для пушкинского языка синтез народно-разговорных и книжно-славянских элементов в «метафизической прозе» дополняется еще третьим весомым элементом — «оборотами слов» для выражения различных научных, политических, философских и других подобных понятий.

Характерные свойства языка пушкинской «метафизической прозы» можно видеть в следующих двух коротких отрывках:

«Мы не принадлежим к числу подобострастных поклонников нашего века; но должны признаться, что науки сделали шаг вперед. Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно» („Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной", 1836 г.).

«В ученой критике Шатобриан нетверд, робок и сам не свой; он говорит о писателях, которых не читал; судит о них вскользь и понаслышке и кое-как отделывается от скучной должности библиографа; но поминутно из-под пера его вылетают вдохновенные страницы; он поминутно забывает критические изыскания и на свободе развивает свои мысли о великих исторических эпохах, которые сближает с теми, коим сам он был свидетель» («О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая"», 1837 г.).

Значение Пушкина в истории русского литературного языка

Пушкина с достаточными основаниями принято считать реформатором русского литературного языка, основоположником современного русского литературного языка. Это, конечно,, не означает, что Пушкин создал какой-то «новый» язык. Но неправильно было бы и преуменьшать личные заслуги Пушкина в развитии русского литературного языка, сводить все дело к тому, что Пушкин лишь удачно «попал в колею» развития русского литературного языка.

Справедливо пишет Б. Н. Головин, «что один человек, даже с таким дарованием, какое было у Пушкина, не может ни создать, ни пересоздать язык своего народа. Но он, все же может сделать очень много, а именно — выявить и показать скрытые в существующем языке возможности. Именно это и сделал Пушкин применительно к русскому языку 20—30-х годов XIX столетия. Поняв и почувствовав новые требования общества к языку, опираясь на народную речь своих предшественников и современников, великий поэт пересмотрел и изменил приемы и способы использования языка в литературных произведениях — и язык заблистал новыми, неожиданными, строгими и ясными красками. Речь Пушкина стала образцовой и благодаря литературному и общественному авторитету поэта была признана нормой, примером для подражания. Это обстоятельство серьезно сказалось на развитии нашего литературного языка в XIX и XX вв.» '.

Итак, величайшей заслугой Пушкина является то, что в его творчестве были выработаны и закреплены осознанные и принятые современниками и последующими поколениями общенациональные нормы русского литературного языка. Нормативность языка Пушкина явилась результатом воплощения в жизнь сформулированных им общественно-исторических и эстетических принципов подхода к литературному языку, особенно принципов народности и «благородной простоты».

Борьба Пушкина за народность литературного языка была неразрывно связана с борьбой за его чистоту и ясность. Гоголь писал: «Никто из наших поэтов не был еще так скуп на слова и выражения, как Пушкин, так не смотрел осторожно за самим собою, чтобы не сказать неумеренного и лишнего, пугаясь приторности того и другого». Пушкин создал классические по своей чистоте и ясности образцы литературного языка. Эта намеренно подчеркнутая чистота языка, его «благородная простота» явилась следствием борьбы за единые нормы литературного языка и в свою очередь способствовала осознанию этих норм обществом.

Создание единых общенациональных норм литературного языка касалось не только его структуры, но и системы его стилей. Образование единых норм литературного выражения означало окончательную ликвидацию всяких пережитков системы трех стилей. И хотя новые единые нормы были выработаны Пушкиным прежде всего и главным образом в языке художественной литературы, «сумма идей» и качества языка пушкинской поэзии и прозы были таковы, что послужили источником дальнейшего развития не только языка художественной литературы, но и всего литературного языка в целом.

Единство языка Пушкина было единством его разнообразных стилевых вариантов, поэтому в языке Пушкина заключался источник последующего развития всех стилей литературного языка, как индивидуальных, так и функциональных. Только после пушкинской реформы Белинский мог написать, что «слога нельзя разделить на три рода — высокий, средний и низкий: слог делится на столько родов, сколько есть на свете великих или по крайней мере сильно даровитых писателей» («Русская литература в 1843 году»).

Список литературы:

1. И. Горшков «История русского литературного языка».

А.И. Горшков «Все богатство, сила и гибкость нашего языка. А.С. Пушкин в истории русского языка».

3. А.В. Исаченко «Вопросы о языкознания».

4. В.В. Виноградов «Проблемы литературных языков и закономерностей их образования и развития».

5. А.И. Ефимов «История русского литературного языка».

6. Б.С. Мейлах «Историческое значение борьбы Пушкина за развитие русского литературного языка».

7. В.В. Виноградов «Очерки по истории русского литературного языка ХVII-XIX в.в.».

8. А. Лежнев «Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования».

9. В.В. Виноградов «О художественной речи Пушкина. «Русский язык в школе» ».

10. Д.Н. Ушаков «Краткое введение в науку о языке».

Blog

«Вклад Пушкина в развитии русского литературного языка»