Geum.ru

Пло что-то черное, по форме вроде большой бабочки с раскрытыми крыльями… Вмерцающем свете люминесцентной лампы стало понятно: это темно-красное кровавое пятно

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   30




Глава 30

Перебравшись через невысокую изгородь, Полковник Сандерс и Хосино углубились в лесок, разросшийся вокруг храма. Полковник вынул из кармана пиджака фонарь и осветил вьющуюся под ногами тропинку. Рощица была небольшой, зато деревья оказались как на подбор - толстые, высокие. Их густые кроны плотной пеленой застилали небо. От земли поднимался резкий запах травы.

Полковник медленно вышагивал впереди (и куда вся прыть подевалась?), ощупывая лучом фонарика дорогу и осторожно отмеривая шаг за шагом. Хосино следовал за ним.
  - Проверка на смелость? Да, папаша? - окликнул Хосино маячившую впереди белую спину. - Гляди, сейчас какой-нибудь упырь выскочит!
  - Кончай болтать! Тихо! - не оборачиваясь, отозвался Полковник.
  - Ладно, ладно.
  «Интересно, чем сейчас Наката занимается? - вдруг мелькнуло в голове Хосино. - Забрался, небось, под одеяло и дрыхнет как сурок. Вот человек! Уж если заснет, ничто его не разбудит, хоть из пушек пали. Настоящий соня. И что ему только снится? Интересно бы узнать».
  - Долго еще?
  - Совсем чуть-чуть, - ответил Полковник.
  - Эй! Папаша!
  - Чего тебе?
  - А ты правда Полковник Сандерс?
  Полковник кашлянул:
  - Да нет. Просто я одеваюсь, как Полковник Сандерс.
  - Я так и думал, - сказал парень. - Ну а на самом-то деле ты кто?
  - У меня нет имени.
  - Как же ты живешь? Без имени-то?
  - Нормально. У меня с самого начала его не было. И формы тоже.
  - Это что же? Вроде газа, что ли?
  - Можно и так сказать. Формы нет - следовательно, могу воплощаться во что угодно.
  - Ого!
  - Вот я и принял такой облик, чтобы было понятнее. Полковник Сандерс - икона капиталистического общества. Хорошо бы, конечно, Микки-Мауса, но Дисней из-за авторских прав удавится. Судиться еще мне с ними не хватало.
  - Не-е... Чтобы меня Микки-Маус с девчонкой сводил... Я пас.
  - Вот-вот.
  - Знаешь, что я заметил, папаша? Полковник Сандерс очень к твоему характеру подходит.
  - У меня нет никакого характера. И чувств нет. «Я не Бог и не Будда. Нет у меня способности к переживаниям, и сердце у меня - не такое, как у людей».
  - Это еще что?
  - «Луна в тумане» Уэда Акинари. Что? Не читал?
  - Не читал. Врать не буду.
  - Сейчас я здесь, временно в образе человека. Я не Бог и не Будда. А поскольку у меня, по сути, нет чувств и эмоций, то и сердце не такое, как у людей. Вот так.
  - Ого! - изумился Хосино. - Я все никакие врублюсь... Получается, ты, папаша, не человек, и не Бог, и не Будда. Так что ли?
  - «Я не Бог и не Будда, и переживать я не умею. Зло и добро для меня безразличны, и мне безразлично, совершают люди добрые или злые поступки».
  - Не понял.
  - Я не Бог и не Будда, поэтому мне не нужно судить о людском добре и зле. И подчиняться критериям добра и зла тоже.
  - То есть тебе добро и зло вроде как по барабану?
  - Ну, это уж ты хватил, Хосино-тян. Не по барабану. Просто я к этому не имею отношения и не знаю, что - зло, а что - добро. Меня только одно волнует: как успешно выполнять свою функцию. Я большой прагматик. Так сказать, нейтральный объект.
  - Как это: выполнять функцию ?
  - Ты что, в школе не учился?
  - Почему? Учился. В техническом училище. Я на мотоцикле гонять любил.
  - Это значит: следить за тем, чтобы все было как положено. Моя обязанность - контролировать взаимозависимость между мирами. Строго поддерживать порядок вещей. Чтобы причина предшествовала следствию. Чтобы не смешивался смысл чего-то одного и чего-то другого. Чтобы сначала было прошлое, а потом - настоящее. Чтобы после настоящего следовало будущее. Бывают, конечно, кое-какие отклонения. Ничего страшного. Мир ведь несовершенен, Хосино-тян. В конце концов, если все в порядке, я слова лишнего не скажу. Я и сам ведь, бывает, халтурю. В каком смысле - халтурю?.. Допустим, есть какая-то информация, которую нужно все время воспринимать и обрабатывать, а я пропускаю. Впрочем, это долгий разговор, тебе все равно не понять. Пойми, я так говорю не потому, что хочу к тебе придраться или что-то там. Просто, кому ж это понравится, если концы с концами не сходятся. Тут уж кто-то отвечать должен.
  - Что-то я не пойму, что ты за человек. С такой великой функцией - и по переулкам здесь зазывалой шляешься.
  - Я не человек . Сколько раз тебе говорить?
  - Какая разница?
  - Да, я шляюсь по переулкам, чтобы сюда тебя привести. Помогаю тебе. И решил за символический гонорар сделать тебе приятное. Церемонию такую устроить.
  - Помогаешь?
  - Слушай, я уже говорил, что не имею формы. Говоря строго, я - метафизический абстрактный объект. Могу принимать любую форму, любой облик, не являясь при этом субъектом. А для того, чтобы исполнить что-то реальное, требуется субъект.
  - Значит, я сейчас субъект.
  - Точно, - согласился Полковник Сандерс.

***

  Они не спеша шагали по тропинке через лесок, пока не вышли к небольшой молельне, сооруженной под кровлей толстенного дуба, ветхой, старой, заброшенной, без всяких украшений. Казалось, люди забыли о ней, оставили на произвол судьбы и погоды. Полковник Сандерс посветил фонарем.
  - Камень там. Открывай дверь.
  - Да ты что? - покачал головой Хосино. - Разве можно вот так в храм залезать? Чтобы проклятие накликать? Нос и уши отвалятся.
  - Ничего. Все нормально. Давай, открывай. Никто тебя не проклянет. И нос твой никуда не денется. И уши. Откуда у тебя такие замшелые представления?
  - Папаша, а может, ты сам откроешь? Не хочу я лезть в это дело...
  - Ну и тупица... Я же говорил: я не субъект, а всего лишь абстрактное явление. Сам я ничего не могу. Зачем тогда я тебя сюда притащил? Зачем такое удовольствие обеспечил? Это ж надо - целых три раза, и за такую плату!
  - Да, правда. Такой кайф словил... Но все-таки как-то не по себе. Мне дед, сколько себя помню, всегда говорил: храм - это храм... И чтоб ни-ни...
  - Ишь, деда вспомнил. Такой ответственный момент, а ты мне свою деревенскую мораль под нос тычешь. Времени на это нет.
  Ворча что-то себе под нос, Хосино с опаской отворил дверь. Полковник Сандерс посветил внутрь фонариком. Там действительно лежал старый круглый камень, похожий, как и рассказывал Наката, на рисовую лепешку. Размером с пластинку, белый, плоский.
  - Неужели тот самый? - спросил парень.
  - Ага! - подтвердил Полковник Сандерс. - Вытаскивай его сюда.
  - Погоди, папаша. Это ж воровство получается.
  - Да какая тебе разница? Подумаешь, камень какой-то. Никто и не заметит. Кому до него дело?
  - Но это ведь Божий камень. Бог обидится, если мы его утащим.
  Полковник Сандерс сложил руки на груди и пристально посмотрел на Хосино.
  - А что такое Бог?
  Парень задумался.
  - На кого он похож? Чем занимается? - наседал Полковник.
  - Точно не знаю. Но Бог есть Бог. Он везде. Смотрит, что мы делаем, и судит, что хорошо, что плохо.
  - Вроде футбольного судьи, что ли?
  - Ну, что-то в этом роде, наверное.
  - В трусах, со свистком и с секундомером?
  - Давай все-таки полегче, папаша, - сказал Хосино.
  - Японский Бог и иностранный - они кто? Родственники или враги?
  - Да откуда мне знать?
  - В общем так, Хосино-тян. Бог живет только в сознании людей. А в Японии - и к добру, и не к добру - он очень изменчивый. Вот тебе доказательство: император до войны был Богом, а как приказал ему генерал Дуглас Макартур, тот, который оккупационными войсками командовал: «Побыл Богом и хватит», - так он сразу: «Есть. Теперь я как все, обыкновенный». И конец. С 1946 года он уже не Бог. Вот как с японским Богом разобрались. Стоило американцу в форме, черных очках и с дешевой трубкой в зубах что-то приказать, и все изменилось. Сверхпостмодернизм какой-то. Скажут: «Быть!» - будет. Скажут: «Не быть!» - не будет. Поэтому меня это все не колышет.
  - Угу.
  - Так что давай, тащи. Всю ответственность беру на себя. Я хоть не Бог и не Будда, но кое-какие связи у меня имеются. Похлопочу, чтобы тебя никто не проклинал.
  - Ты, правда, это... насчет ответственности?
  - Я же сказал, - отрезал Полковник Сандерс. Хосино вытянул руки и осторожно, будто имел дело с миной, приподнял камень.
  - Тяжелый, однако.
  - Это же камень, а не тофу.
  - Не-е. Даже для камня тяжеловат. И чего теперь с ним делать?
  - Забирай. Под подушку положишь. А потом делай с ним, что хочешь.
  - Что же, мне его до рёкана тащить?
  - Поезжай на такси, если тяжело, - предложил Полковник Сандерс.
  - А можно его так далеко уносить?
  - Хосино-тян! Все материальные объекты находятся в движении. Земной шар, время, понятия и представления, любовь, жизнь, вера, справедливость, зло... Все течет, все изменяется. Нет ничего, что сохранялось бы вечно в одном и том же месте и в одной и той же форме.
  - Ага...
  - Поэтому камень сейчас только временно здесь лежит. И от того, что ты маленько поможешь его перемещению, ничего не изменится.
  - И чего в этом камне особенного, а, папаша? Самый обыкновенный, облезлый какой-то.
  - Если говорить точно, камень сам по себе ничего не значит. Обстановка чего-то потребовала и случайно этот камень подвернулся. Русский писатель Антон Чехов здорово сказал: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит». Понял?
  - Нет.
  - Да куда тебе, - заявил Полковник Сандерс. - Я и не думал, что поймешь, но решил спросить. Ради приличия.
  - Вот спасибо.
  - Чехов вот что хотел сказать: Неизбежность - понятие независимое. У него другое происхождение, нежели у логики, морали или смысла. В нем обобщены ролевые функции. То, что необязательно для выполнения роли, не должно иметь места, а что обязательно - должно. Это драматургия. Логика, мораль, смысл рождаются не сами по себе, а во взаимосвязи. Чехов в драматургии разбирался.
  - А я совсем не разбираюсь. Мозги сломаешь.
  - Твой камень - это и есть чеховское ружье. И оно должно выстрелить. Вот чем он важен. Особенный камень. Но святости в нем никакой. Так что насчет проклятия можешь не волноваться, Хосино-тян.
  - Этот камень - ружье? - нахмурился Хосино.
  - В метафорическом смысле. Естественно, никакая пуля из него не вылетит. Будь спокоен. - Полковник Сандерс залез в карман пиджака и, вытащив большой платок, вручил его Хосино со словами: - На, заверни камень. Чего людей пугать?
  - Выходит, мы все-таки его украли?
  - Снова здорово... Ну, ты совсем плохой. Не украли, а только позаимствовали на время для серьезного дела.
  - Хорошо, хорошо. Понял. Просто по необходимости переносим материальный объект в другое место. По законам драматургии.
  - Вот именно, - закивал Полковник Сандерс. - Усек-таки.
  Завернув камень в темно-синий платок, Хосино зашагал по тропинке обратно. Полковник Сандерс освещал ему дорогу. Камень был намного тяжелее, чем казался на первый взгляд, поэтому пришлось несколько раз останавливаться и переводить дух. Выйдя из леска, они, избегая чужих глаз, быстро пересекли освещенную площадку перед входом в храм и оказались на широкой улице. Полковник Сандерс поднял руку, остановил такси и посадил не выпускавшего из рук камень парня в машину.
  - Значит, под подушку положить? - решил уточнить
  Хосино.
  - Да. Вполне достаточно. Голову особенно ломать не надо. Важно, что камень есть, - ответил Полковник.
  - Спасибо тебе, папаша, что показал, где камень.
  Полковник Сандерс улыбнулся.
  - Не стоит благодарности. Я сделал то, что мне полагалось. Выполнил свою функцию до конца. И все. А девчонка все-таки хороша, скажи, Хосино-тян?
  - Ага! Просто супер.
  - Самое главное.
  - А она настоящая? Может, лиса? Или какая-нибудь тварюга абстрактная?
  - Никакая она не лиса и не тварюга. Настоящая секс-машина. Натуральный внедорожник страсти. Сколько я ее искал... Так что будь спокоен.
  - Слава богу, - успокоился парень.

***

  Хосино вернулся в рёкан уже во втором часу ночи и положил завернутый в платок камень к изголовью Накаты. «Пусть лучше у него полежит, а то что там с проклятием - еще неизвестно», - подумал он. Наката, как и следовало ожидать, спал как убитый. Развернув платок, чтобы камень был на виду, Хосино переоделся, нырнул рядом с Накатой под одеяло и моментально уснул. Ему приснился короткий сон: Бог в трусах, с голыми волосатыми ногами, носился по футбольному полю и свистел.
  Наката проснулся, когда еще не было пяти, и увидел рядом камень.




Глава 31

Во втором часу я приготовил кофе и понес его на второй этаж. Дверь в кабинет Саэки-сан, как всегда, была открыта. Женщина стояла, опершись одной рукой о подоконник, и задумчиво смотрела в окно. Другая рука непроизвольно теребила пуговицу на блузке. Стол был пуст - ни ручки, ни бумаги. Я поставил на него чашку. Небо затягивали редкие облака; птичьи голоса стихли.

Увидев меня, Саэки-сан, будто стряхивая оцепенение, отошла от окна, села за стол и сделала глоток кофе. Потом, как и накануне, предложила мне присесть. Я устроился на том же стуле. Нас разделял стол; она пила кофе, а я смотрел на нее. Помнит она хоть что-то из того, что произошло минувшей ночью? Я не мог ответить на этот вопрос. Глядя на нее, можно было подумать что угодно: она знает все или она не знает ничего. Я представил ее обнаженное тело. Вспомнил, что чувствовал, прикасаясь к нему. Но ее ли это было тело? Этой Саэки-сан? Точно я этого не знал. Хотя тогда у меня не было ни малейших сомнений.
  На Саэки-сан была блестящая бледно-зеленая блузка и узкая бежевая юбка. Шею украшала тонкая серебряная цепочка. Очень шикарная. Саэки-сан сцепила на столе пальцы - красивые и тонкие, будто изготовленные искусным мастером.
  - Ну как тебе эти места? Нравятся? - поинтересовалась она.
  - Вы Такамацу имеете в виду?
  - Да.
  - Не знаю. Я пока почти ничего здесь не видел. Разве что эту библиотеку, тренажерный зал, вокзал, гостиницу... Вот и все, пожалуй.
  - Не скучаешь?
  Я покачал головой:
  - Даже не знаю... Честно говоря, некогда скучать, а город... он, в общем-то, как все... А вы считаете, здесь скучно?
  Она чуть пожала плечами:
  - Считала. По крайней мере, в молодости. Уехать отсюда хотела. Думала: уеду в другое место, там интереснее будет, встречу интересных людей.
  - Интересных людей? Саэки-сан покачала головой:
  - Молодая была. Молодежь всегда так думает. А ты?
  - Я - нет. Я ничего особо интересного не ждал. Просто захотелось уехать. Не мог больше там оставаться.
  - Там?
  - Там - это Ногата, район Накано. Место, где я вырос.
  В глазах Саэки-сан мелькнула тень. А может, мне только показалось.
  - То есть тебя не очень волновало, куда ехать? - спросила она.
  - Не очень. Думал: не уеду - мне конец. Потому и уехал.
  Она как-то очень пытливо взглянула на свои руки, сложенные на столе, и тихо сказала:
  - Я тоже так думала, когда в двадцать лет уехала отсюда. Казалось, жить больше не смогу, если не уеду. Была твердо уверена, что больше здесь не появлюсь. Что могу вернуться - такого и в мыслях не было. Но так получилось, что пришлось. Вернуться к тому, с чего начала.
  Саэки-сан обернулась и посмотрела в окно. Те же облака на небе. Без изменений. И ни ветерка. Полная статика за окном, как в пейзажной декорации на съемочной площадке.
  - В жизни всякое бывает, - заметила Саэки-сан.
  - То есть вы хотите сказать, что я туда еще вернусь?
  - Кто знает? Это твое дело - и вообще до этого еще далеко. Но для человека очень важно, где он родился и где умрет. Место рождения мы, разумеется, не выбираем, а вот где умереть - тут все-таки выбор какой-то есть.
  Она говорила тихо, все так же глядя в окно. Словно разговаривала с кем-то невидимым. Наконец обернулась ко мне, как будто вспомнила:
  - Почему я тебе об этом рассказываю?
  - Потому что я - человек посторонний, с этим местом никак не связан. Потом - разница в возрасте... - предположил я.
  - Да, наверное, - согласилась она.
  Наступила пауза, секунд двадцать-тридцать; мы думали каждый о своем. Саэки-сан взяла чашку с кофе и сделала глоток.
  Я набрался смелости и нарушил молчание:
  - Саэки-сан, я тоже должен рассказать вам кое о чем.
  Она посмотрела на меня и улыбнулась:
  - Обмен секретами, да?
  - Да у меня не секрет. Просто догадка. Теория.
  - Теория? - переспросила Саэки-сан. - Ты теорию хочешь мне рассказать?
  - Да.
  - Интересно.
  - В продолжение того, что вы только что говорили... Что же, вы сюда умирать вернулись?
  На ее губах появилась мягкая улыбка, напомнившая мне серебристый месяц в предрассветный час.
  - Может быть, и так. Хотя если посмотреть на жизнь, как она проходит - день за днем, - то большой разницы нет. Что жить, что умереть... Примерно одно и то же.
  - Вы умереть хотите, Саэки-сан?
  - Как тебе сказать... Я и сама толком не знаю.
  - А вот моему отцу хотелось умереть.
  - Твой отец умер?
  - Недавно, - сказал я. - Совсем недавно .
  - Почему же ему хотелось умереть?
  Я сделал глубокий вдох.
  - Я никак не мог понять, почему. Но теперь понял. Приехал сюда и понял.
  - И в чем же причина?
  - Я думаю, отец вас любил, но вернуть обратно оказался не в состоянии. Так и не смог вами завладеть по-настоящему , как ни старался. И он это понимал, и поэтому хотел умереть. И не просто так, а от руки своего и вашего сына, то есть от моей. Хотел, чтобы я его убил. И еще у него было такое желание, чтобы я переспал с вами и с сестрой. Вот чего он мне напророчил, проклял меня. Теперь это сидит в моем теле, как программа...
  Саэки-сан поставила чашку на блюдце. Посуда звякнула, но как-то очень безразлично. Ее глаза смотрели прямо на меня. Смотрели на меня, а видели перед собой пустоту.
  - Разве я была знакома с твоим отцом?
  Я покачал головой:
  - Я же уже говорил - это теория.

    Саэки-сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться - правда, едва заметно.
  - По твоей теории выходит, что я - твоя мать.
  - Верно, - подтвердил я. - Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось.
  - Такая, выходит, у тебя теория?
  Я кивнул.
  - Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети.
  Я кивнул опять.
  - А я сказала, что не могу дать ответа. Ни «да», ни «нет».
  - Да.
  - Значит, ты еще придерживаешься своей теории?
  Еще кивок.
  - Придерживаюсь.
  - Поэтому... а как умер твой отец?
  - Его убили.
  - Не ты, надеюсь?
  - Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби.
  - А говоришь об этом как-то неуверенно.
  Я покачал головой.
  - Да, может быть.
  Саэки-сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток.
  - Почему же отец тебя проклял?
  - По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, - предположил я.
  - Иначе говоря, чтобы ты хотел меня?
  - Да.
  Саэки-сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня.
  - И ты... хочешь?
  Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза.
  - То есть выходит прямо по твоей теории?
  - Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории.
  - Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли?
  Я кивнул.
  Саэки-сан прищурилась, будто что-то слепило ей глаза.
  - А у тебя уже такое было с кем-то?
  Я кивнул еще раз и подумал: «Прошлой ночью. С вами ». Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит.
  Женщина вздохнула.
  - Но ты же понимаешь... Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят.
  - Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю . Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно.
  Саэки-сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали.
  - Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять.
  Она сделала глубокий вдох - как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила.
  - Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой.
  Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что-то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки-сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки-сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою.
  - Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь?
  Я кивнул.
  - Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче.
  - Но мы с тобой ведь не метафоры.
  - Конечно, - сказал я. - Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить.
  Не сводя с меня взгляда, Саэки-сан опять еле заметно улыбнулась.
  - Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор.
  - В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине.
  - Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий?
  - Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, - сказал я.
  - Я тоже.
  - Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать?
  Она покачала головой:
  - Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет.
  - А когда он придет, вы знаете?
  Она убрала свою руку, коснулась пальцами век.
  - Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему-то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда-то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд.
  Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что-то решать. Сделать первый шаг.
  - Саэки-сан, а вы могли бы переспать со мной?
  - А если я по твоей теории все-таки твоя мать?
  - Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.
  Саэки-сан сказала, подумав:
  - Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё - сто процентов, или ничего - ноль.
  - И вы знаете, что выбрать?
  Она кивнула.
  - Можно вопрос, Саэки-сан?
  - Какой?
  - Где вы отыскали те два аккорда?
  - Два аккорда?
  - Из «Кафки на пляже».
  Она посмотрела на меня.
  - Они тебе нравятся?
  Я кивнул.
  - В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, - тихо проговорила Саэки-сан. - Очень-очень далеко.
  Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.
  - Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.
  Я повиновался.

***

  После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто-то живет там, живность всякая, подумал я.
  - Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, - сказал Осима. - Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.
  Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.
  - Мечтаю как-нибудь в Испанию съездить, - поделился со мной Осима.
  - А почему в Испанию?
  - Повоевать.
  - Так война же давно кончилась.
  - Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, - продолжал Осима. - Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.
  - В переносном смысле? - вставил я.
  - А как же еще? - скривился Осима. - Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по-настоящему поехать в Испанию?
  Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».
  - Про дело моего отца что-нибудь слышно? - спросил я.
  - Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.
  - Пятнадцатилетнего мальчишку.
  - Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, - добавил Осима.
  - А как с теми случаями, когда что-то с неба валилось?
  Осима покачал головой:
  - Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало... По высшему разряду.
  - Значит, все успокоилось?
  - Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.
  Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.
  - Ну как твоя любовь? Не прошла еще? - поинтересовался Осима.
  Я покачал головой.
  - А как у вас, Осима-сан?
  - Ты что имеешь в виду? Любовь?
  Я кивнул.
  - Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?
  Я кивнул. Осима тоже.
  - У меня есть партнер, - сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. - Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать... Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.
  - Понимаете?
  - Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.
  Я с удивлением посмотрел на Осиму:
  - Гайдн?
  - Без этого у него ничего хорошего не получалось.
  - Почему же?
  - Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.
  Я кивнул.
  - Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?
  - Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно...
  - А почему - само собой ? - спросил я.
  - Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.
  Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:
  - В старую родную комнату, которая далеко-далеко?
  - Вот-вот, - сказал Осима и ткнул вилкой воздух. - Хотя это, конечно, метафора.

***

  Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.
  - Старая милая комната, - проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. - И картина тоже.
  - А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?
  - Тебе нравится?
  Я кивнул.
  - Кто ее нарисовал?
  - Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая-то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.
  - И писал ее художник, похоже, где-то здесь, на берегу.
  - Знаешь что? - предложила Саэки-сан. - Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.
  Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки-сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.
  - Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров... Совпадает?
  Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки-сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это - то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки-сан.
  - Многое теперь не так, - согласилась она. - Все-таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны... Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще - в то лето у меня впервые случились месячные.
  Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.
  - О чем ты сейчас думаешь? - спросила Саэки-сан.
  - О том, чтобы поехать в Испанию.
  - Зачем? Что там делать?
  - Вкусной паэльи поесть.
  - И только?
  - Повоевать.
  - Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.
  - Знаю, - сказал я. - Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.
  - И все-таки хочется повоевать?
  - Мост подорвать, - кивнул я.
  - Полюбить Ингрид Бергман.
  - Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.
  - Ну ты скажешь...
  Я обнял ее за плечи.
  Ты обнимаешь ее за плечи.
  Она прижимается к тебе. Время идет.
  - А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда-то давно. На этом самом месте.
  - Знаю, - говоришь ты.
  - Откуда? - спрашивает Саэки-сан и смотрит на тебя.
  - Я тогда был здесь.
  - Мост здесь взрывал?
  - Взрывал.
  - В переносном смысле?
  - Само собой.
  Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.
  - Все мы видим сон, - говорит Саэки-сан.
  Все видим сон.
  - Зачем ты умер?
  - Я не мог не умереть, - отвечаешь ты.
  Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это - одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что-то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это - во-первых. И во-вторых - на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая-то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из-за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.
  После Саэки-сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где-то далеко каркает ворона.
  Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне.