Geum.ru

М. В. Ломоносова филологический факультет кафедра истории зарубежной литературы Диплом

Вид материалаДиплом

Содержание


Глава 2. История и художественный вымысел
37 У. М. Теккерей «История Генри Эсмонда», Москва – 1989 (стр. 11)
Подобный материал:
  1   2   3


МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. М.В.ЛОМОНОСОВА

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

Кафедра истории зарубежной литературы


Дипломная работа
студентки V курса отделения романо-германской филологии

Поповой Александры Александровны


 

Поэтика исторического романа викторианской эпохи

(Ч. Диккенс, У.М. Теккерей, Дж. Элиот)

 


Научный руководитель

доктор филологических наук, профессор
Н.А. Соловьева


Москва, 2005

Введение

В 1830-е гг. наступает новый этап в истории, культуре и литературе Англии. Связано это с восшествием на престол в 1837 году королевы Виктории. Ее правление продолжалось до 1901 года и это время, как в истории страны, так и в литературе получило название викторианства. Это понятие обозначает особый взгляд на мир, идеологию, историю, религию, образ жизни и мысли. Именно в это время Англия достигает больших успехов в национальной индустрии, расширяет свою деятельность в других странах мира, укрепляется внешняя торговля страны, именно тогда приобретает она статус великой колониальной державы и формирует свою национальную идею.

Викторианство обычно ассоциируется со стабильностью и процветанием, незыблемостью традиций. Оплотом общества в то время считалась семья. Пример в этом подавала сама королева Виктория, чей брак с принцем Альбертом был очень счастливым. Особое значение придавалось дому, который в эту эпоху призван был отражать не только благосостояние семьи, но и представления о покое и семейном счастье. Большая семья, громадный дом и строгие правила поведения в обществе становятся своеобразными символами эпохи. Религия стала очень важной частью жизни викторианской семьи; считалось необходимым ходить в церковь по воскресным и праздничным дням, читать религиозные книги, помогать бедным. В это время насаждается вполне определенная система ценностей, прямо противоположная XVIII веку. Как вести себя в обществе, как и когда к кому обращаться, что носить, ритуал утренних визитов и обычай обмена визитными карточками – все эти неписанные правила были созданы именно в то время.

Тогда же оформляется идеал сельского джентльмена – благородного, вежливого, гостеприимного, образцового землевладельца. Все стремились воплотить этот идеал в жизнь, но некоторые на самом деле были истинными джентльменами, обладавшими всеми перечисленными достоинствами, а многие сохраняли только внешние признаки благородства и учтивости, да и то проявляли их только в лондонских салонах или за границей.

Многие из традиций, которые, как нам порой кажется, существовали всегда, появились именно в эпоху королевы Виктории. Как раз к 1840-му году чай в 5 часов стал приметой хорошего дома. Тогда входит в моду у джентльменов курить трубку, и в домах появляются первые курительные комнаты, в то же время вводится и другая очень известная традиция – наряжать на Рождество елку, этот ритуал был заимствован в Германии, как и курение трубки. Именно в викторианскую эпоху проявляется забота о здоровье – в загородных домах строятся специальные павильоны с холодными ваннами. Эту традицию привезла много позже в Россию принцесса Алиса Гессен-Дармштадская, любимая внучка королевы Виктории, ставшая супругой последнего русского императора Николая II. Благодаря заботе о здоровье в Англии той поры становятся популярны виды спорта, которые требовали пребывания на открытом воздухе, например, гольф, крикет и теннис.

Эти и некоторые другие детали викторианского быта были крайне важны для построения идеологии и формирования национальной идентичности. И конечно, все это отразилось в литературе этого периода, и стало очень важным для последующего времени, вызывая в памяти совершенно определенный облик эпохи. Например, в романе Шарлоты Бронте «Джейн Эйр» воплотился в лице мистера Рочестера идеал сельского джентльмена. А в романе ее сестры Анны Бронте «Незнакомка из Уайдфелл-холла» представлены детали быта и нравов дворянства в эпоху правления королевы Виктории: манеры, званые обеды, охота, вечерний чай.

Надо отметить, что викторианство является одной из эпох в истории, интерес к которой не ослабевает, а лишь усиливается с годами. Приблизительно с середины ХХ столетия она активно анализируется критиками и историками литературы. Критерии постоянно пересматриваются. Сначала эта эпоха оценивалась исключительно позитивно, много говорилось о ее устойчивых эстетических и этических нормах, которых недостает современному обществу. Но последние исследования свидетельствуют о том, что нельзя, говоря о викторианской эпохе, судить о ней как о некоем золотом веке в истории Великобритании. Вполне возможно, что викторианская Англия, опьяненная своими международными, экономическими, культурными и гуманитарными успехами, скрывала и замалчивала некоторые аспекты своей жизни в тот период. Сейчас все чаще высказываются мнения о неоднозначности и противоречивости викторианского периода, о его внутренней диалектике. И действительно, если вглядеться внимательно, то становится ясно, что относительно мирное развитие сменялось огромными по силе воздействия на общество социальными боями. Достаточно вспомнить съезд чартистов в Манчестере в 1840 г., всеобщую забастовку и экономический кризис в 1842 г, а также постоянные конфликты Виктории и Альберта с Парламентом, разногласия по поводу вмешательства во внутренние дела Португалии в 1846-47 гг., чтобы понять, что стабильность этого периода в истории Англии была весьма относительной.

Что же касается литературы, то основной чертой викторианской эпохи в отличие, скажем, от предшествующего романтизма или модернизма, пришедшего ей на смену, является то, что писатели викторианцы не стремятся открыто противопоставить себя предшествующей традиции. Как отмечает Питер Фолкнер во вступлении к сборнику «Викторианский читатель» («A Victorian Reader»): «They seem to have been involved in the more contained process of working out their principles in practice, modifying but not often directly attacking the approaches of their predecessors…»1 В этот период литература подверглась значительной перемене – проза, а точнее жанр novel, становится главенствующим жанром и оттесняет поэзию на второй план.

Здесь необходимо вспомнить о 3-х важных аспектах викторианской культуры – разрушающееся старое, современное состояние и нарождающееся новое, заявляющее о себе не вполне системно и настойчиво.

Разрушающееся старое заключено в окончательном разрыве с жанром romance и обращением к современной жизни и игнорированием истории. Поэтому для викторианцев очень важно определить свое отношение к XVIII веку, когда это противостояние закончилось победой novel. Однако разрушающееся старое имело потенциальные возможности, так и не проявившиеся в полной мере в век расцвета романа. А значит, этому разрушающемуся старому было важно вступить в новые отношения с двумя остальными аспектами культуры. Современное состояние романа в викторианскую эпоху определялось его доминирующим положением в обществе, как наиболее адекватным и полным отражением панорамы жизни. Век поэзии ушел в прошлое наступил век прозы. Положение романа в викторианскую эпоху было исключительно благоприятным, сама королева интересовалась произведениями своих современников, роман существовал в дешевых изданиях. Он, как и литература в целом, играл немалую роль в формировании общественного мнения в связи с распространением образования и просвещения среди населения. Позднее он стал важной частью общественно-политической жизни. А третий аспект, нарождающееся новое, связан с изменением семантического наполнения слова novel. Классическое определение жанра, данное еще Филдингом, а именно «комическая эпическая поэма в прозе», сохраняется только в первом произведении Диккенса «Посмертные записки Пиквиккского клуба». В дальнейшем появляется новое определение, предложенное У. Коллинзом: «заставьте их смеяться, плакать, ждать», то есть обнаруживается новое качество романа – развлекательность.

Писателям-викторианцам было свойственно несколько пренебрежительно относиться к истории, и это связано с совершенно особым отношением к современности, а также новым подходом к выбору сюжета произведения. Считается, что «уроки сострадания, правды, милосердия, любви и чести» и назидательные примеры можно найти и в современности, поэтому вовсе незачем соотносить их с отдаленным прошлым. Необходимо предельно сосредоточиться на современности. Но при этом истинного художника должна интересовать не только повседневность, окружающий мир, но и реакция на него. Основным жанром был роман о современной жизни в различных модификациях. Викторианский период выдвигает различные школы и направления в дискуссиях о романе, его тематике, предмете изображения, способах характеристики. Например, «школа серебряной вилки», или дендистский роман. Главой ее считался Эдуард Хук. Также сюда принадлежали Бульвер-Литтон, Б. Дизраэли, миссис Гор, С.Феррьер. Эта школа была очень популярная в викторианскую эпоху, но ее слава быстро угасла. Еще одной популярной школой был сенсационный роман, в нее входили У.Коллинз, Х. Вуд, Ле Фаню, М. Браддон. Сенсационный роман оставил след и в творчестве «блестящей плеяды», в романах Диккенса, Гаскелл, сестер Бронте.

Однако все вышесказанное вовсе не значит, что никто не писал в это время исторических исследований и не выдвигал собственных концепций истории. В этот период выделяются два крупнейших историка – Томас Карлейль (1795 – 1881) и Томас Макколей (1800 – 1859), которые создают новую концепцию истории. Исторический жанр был не очень популярен, однако все писатели викторианцы, так или иначе, отдали дань этому жанру. Если сказать, что практически у каждого из писателей эпохи есть хотя бы один исторический роман, то это не будет преувеличением. Чарльз Диккенс, например, создал два исторических романа: «Барнаби Радж» (1841) и «Повесть о двух городах» (1859), Теккерей – три: «Ревекка и Ровена. Роман о романе» (1850), «История Генри Эсмонда» (1852) и «Виргинцы» (1857-59), и даже Джордж Элиот написала исторический роман под названием «Ромола» (1862). Есть исторические романы и у Б. Дизраэли, и у Бульвера Литтона («Последние дни Помпеи» (1834), «Девере» (1829), «Лишенные наследства» (1828), «Гарольд» (1848) и т.д.), и у миссис Гаскелл «Любовники Сильвии» (1863). Создавали исторические романы и такие писатели как Чарльз Рид, Чарльз Кингсли, У. Эйнсворт, Н. Уайзмен, Дж.Ньюман.

Действительно исторических романов в стиле Вальтера Скотта практически не было. Однако отношение к самому жанру исторического романа меняется. К примеру появляется миссис Троллоп, которая обращается к истории формирования национальной идентичности. Она первая создает, так называемые, национальные типы (американец, англичанин, француз). Эта писательница обращается к рассмотрению исторического фона, формировавшего эти национальные идентичности. Характерна для этого периода и скрытая полемика со Скоттом. И вызвана она не столько неудачными имитаторами его стиля, сколько переосмыслением национального исторического опыта разных стран, которое начало проявляться в то время. Именно это и вызывает появление исторических романов.

Тема моего дипломного сочинения – поэтика викторианского исторического романа, который в контексте традиции занимает промежуточное положение между романами Вальтера Скотта и ХХ веком. Целью этой работы является рассмотреть исторического романа викторианской эпохи, во-первых, в свете современной ему концепции истории, выдвинутой Карлейлем и Макколеем, показав, тем самым, в чем совпадали, а в чем расходились взгляды историков и художников на понимание истории; во-вторых, осветить отношение викторианского исторического романа к предшествующей традиции и в частности к романам Вальтера Скотта, и тем самым доказать, что рассматриваемый исторический роман является важным этапом в истории английского романного жанра.

Глава 1. Викторианская концепция истории и традиция английского исторического романа.

Каждая эпоха формирует свое отношение к истории, определяя роль индивида в ней и повествуя о событиях, которые воспринимались по-иному с временной дистанции. Постижение истории зависит от многих причин, в том числе от социальных, экономических, политических, общественного и частного сознания. Оно определяется культурной памятью человека, его интересом к выяснению отношений между различными эпохами. Для англичан викторианской эпохи погружение в историю предполагало обнаружение особенностей развития науки и языка. Викторианцев больше интересовала современная эпоха, обеспечившая им положение в мире и завидный авторитет других наций.

Однако это вовсе не значит, что викторианцы не внесли никакого вклада в развитие исторической науки. Как раз наоборот, они создали свою особую концепцию истории. Это была не просто теоретическая дисциплина, а некий живой организм, который реагировал, корректировался различными событиями современной жизни. К примеру, один из ведущих историков викторианской эпохи Томас Карлейль написал памфлет «Чартизм», где История и современность сопоставляются, поскольку уроки прошлого могут оказать неоценимую помощь в настоящем. Карлейль говорит о необходимости извлечь урок из французской революции, дабы не допустить повторения ее в Англии. И вообще боязнь мировой революции – одна из важнейших черт этой эпохи. Эта мысль, этот страх есть в работах практически всех викторианских мыслителей и историков.

Очень важным в викторианскую эпоху было извлечь из истории пользу для своего времени. Надо анализировать прошлое, чтобы понять, как жить в настоящем и не повторить ошибок. Например, Томас Б. Маколей начинает свою книгу «История Англии» очень показательно: «I shall recount the errors which, in a few months, alienated a loyal gentry and priesthood from the House of Stuart. I shall trace the course of that revolution which terminated the long struggle between our sovereigns and their parliaments, and bound up together the rights of the people and the title of the reigning dynasty…»2.

Чаще всего в поле зрения историков попадают переломные, кризисные моменты исторического прошлого, причем не всегда речь идет о родной стране: походы Юлия Цезаря, крушение Римской империи и т.д. очень привлекали историков. Также характерно обращение к истории Англии и Шотландии. Здесь можно упомянуть «Историю Англии» Томаса Б. Маколея. Это объясняется тем, что в начале XIX века состоялась уния Англии и Шотландии. До этого части Великобритании развивались неравномерно, что вызывало многочисленные конфликты и дискомфорт. Теперь же после заключения унии все должно было пойти по-другому, теперь надо не повторить прошлых ошибок, этим объясняется пристальное внимание к истории.

Но поскольку современная жизнь все-таки ставится во главу угла и господствует также в литературе, то исторические романы, созданные в то время, в массе своей сосредоточены на недавнем прошлом, а именно на XVIII веке (особенно это характерно для ранних исторических романов). Это или борьба за независимость США, или Великая Французская революция. Вот как пишет об этом Джеффри Тиллотсон (Geoffrey Tillotson) в своей книге «Обзор викторианской литературы» (A View of Victorian Literature»): «Writers great and small paused, on occasion, to describe present, and often compared it with a remembered past; the past of a generation before, or a decade, or of only a year or two».3 Также надо отметить, что в этот период нет такого усиленного интереса к древности, к средневековью, какой был, скажем, у Вальтера Скотта и его современников.

При этом национальная история Англии рассматривается не как нечто отдельное, но как часть истории Европы, или, шире, мировой истории.

Властителем дум в то время становится историк Томас Карлейль (1795 – 1881). Этот факт очень необычен для эпохи, в которой все внимание сосредоточено на современности, отмечает Джеффри Тиллотсон (Geoffrey Tillotson). Но на самом деле, автор исторических сочинений, был также и автором памфлетов на злобу дня, таких как, например, «Чартизм» (1840), книги «Жизнь Стерлинга» («The Life of Sterling») (1851), а также сочинение «Прошлое и Настоящее» («Past and Present») (1843), большая часть которого, опять же, посвящена современной автору ситуации в стране. И то, что именно его сочинения обрели популярность, говорит лишь о том, что о каком бы времени он ни писал, мысли его все время были об Англии и о его современниках: «My heart is sick and sore in behalf of my own poor generation»(Carlyle and Emerson, II, 12)4. Именно поэтому концепция Карлейля очень близка викторианской идеологии в целом.

Он создал концепцию героев, которая не просто прижилась, а нашла живой отклик в душах современников Карлейля. Великие люди – вот, кто важен в развитии человечества, кто играет главную роль. В своей книге «О героях, культе героев и героическом в истории» он определяет всемирную историю следующим образом: «… всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей, потрудившихся здесь на земле. Они, эти великие люди, были вождями человечества, образователями, образцами и, в широком смысле, творцами всего того, что вся масса людей вообще стремилась осуществить; чего она хотела достигнуть, все содеянное в этом мире представляет, в сущности, внешний материальный результат, практическую реализацию и воплощение мыслей, принадлежащих великим людям…История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории»5.

Эти выдающиеся личности рассматриваются в определенной системе и противопоставляются массе, посредственности, «серости». Герои, как называет великих людей Карлейль, были, есть и будут на всех этапах развития человечества, начиная со времен язычества и до современности. Карлейль, однако, различает задачи и цели выдающихся личностей на отдельных этапах развития цивилизации. Герои воплощают доминирующую идею общественного сознания и являются выразителями сокровенных мыслей нации, ее идеологами, политиками, моралистами и философами. «Во всякую эпоху мировой истории мы всегда найдем великого человека, являющимся необходимым спасителем своего времени, молнией, без которой ветви никогда не загорелись бы».6 На раннем этапе герои – это языческие боги, которые есть не кто иные, как выдающиеся личности еще более далекого прошлого. Далее следуют время пророков, когда к герою относятся не как к Богу, а как к боговдохновенному человеку, как к пророку. Но эти две стадии – продукт древних веков, а после них появляются поэт, пастырь и писатель. И, наконец, достижение современности – это герой-вождь. Это человек, который становится повелителем других людей, «воле которого все другие воли покорно предоставляют себя, подчиняются и находят в этом свое благополучие, такого человека мы можем считать, по сущей истине, величайшим из великих»7.

Согласно теории Карлейля великие всегда должны управлять, руководить массой. Но в истории бывают периоды, когда посредственность активизируется, масса пытается взять все в свои руки. А эта масса практически не управляема и сама не ведает, что творит: «Что именно ей предстоит сделать, неведомо никому, в том числе и ей самой. Это воспламеняющийся необъятный фейерверк, самовозгорающийся и самопоглощающийся. Ни философия, ни прозорливость не могут предсказать, каковы этапы, каковы размеры и каковы результаты его горения».8 Именно тогда особенно нужны герои, которые могут совладать с этой массой, не дать ей все разрушить, направить ее энергию в нужное для мирной и спокойной жизни русло. Ведь обществу нельзя ориентироваться только на низшие уровни, опускаться до уровня масс, иначе оно разрушит себя изнутри. Основную роль, по Карлейлю, всегда играют великие люди, герои, без них существование общества и история невозможны. Конечно же все эти мысли возникли не на пустом месте, историк несомненно опирался на XVIII век, не обошлось здесь без влияния работ Эдмунда Берка, произведений Лоуренса Стерна и Макферсона. Также нельзя отрицать и воздействие немецкой литературы и в частности Ж.-П. Рихтера.

Огромную роль в формировании новой концепции истории сыграли французские историки эпохи романтизма – О. Тьерри, автор «Истории завоевания Англии норманнами» (1825), П. де Барант, создатель «Истории герцогов Бургундских» (1824), Ф. Гизо, написавший труд «Жизнь Шекспира» (1821) и др. Именно этими историографами было сформулировано новое понятие правды, противоположное метафизической, абсолютной правде рационалистов XVIII века, а также доказательство непрерывного развития человечества. Однако писателям романтикам, в частности, Жермене де Сталь, принадлежала и важная мысль о том, что в истории цивилизации были ложные этапы.

Теория другого выдающегося викторианского историка Томаса Б. Маколея также созвучна идеологии эпохи. Маколей говорит о том, что Британия достигла времени своего наивысшего расцвета. А 160 лет предшествовавшие этому – это период постепенного роста и развития Британии и превращение ее в мощную державу. «the History of our country during the last hundred and sixty years is eminently the history of physical, of moral, and of intellectual improvement»9. История, по Маколею, - это неуклонное мирное восхождение по пути прогресса. А все войны и революции это - не более чем случайности, возникшие вследствие ошибок и заблуждений, преодоление которых и составляет драму истории. Но главным, по мнению Маколея, на чем должно сосредоточится общество на данном этапе, это совершенствование настоящего, исправляя прошлые ошибки и стараясь не допустить новых, ибо только настоящее оставляет пространство для достойного человеческого существования.

В каждую эпоху существует своя философия истории и еще в начале XIX века на смену просветителям приходит романтический историзм. И, несмотря на то, что, викторианцы скорее отталкиваются от предшествовавшей им традиции исторического романа, влияние на них крупнейшего исторического романиста начала века, Вальтера Скотта, было достаточно велико. Хотя, разумеется, открыто никто этого из них не признавал.

Вальтер Скотт аккумулирует достижения предшествующего десятилетий и демонстрирует свою точку зрения, в этом викторианцы равняются на него. Он обращается к сложным эпохам, где необходимо определить перспективу развития, викторианцы так же выбирают не самые простые исторические моменты.

И просветители, и Скотт придерживались прогрессивного взгляда на историю, т.е. развитие, по их мнению, идет от низшей точки к высшей. Свою задачу они видели не только в том, чтобы показать доминирующую черту эпохи, но и в том, чтобы выявить некий момент трансформации, перехода статичного конфликта в открытый. В викторианскую эпоху в историческом романе задача только усложняется, поскольку, как и большинство романов того времени, это, прежде всего, роман нравоописательный. И задача его, во-первых, обрисовать облик эпохи, а, во-вторых, показать, как статичный конфликт трансформируется в открытый.

Все это можно найти в романе Диккенса «Повесть о двух городах», где, с одной стороны, изображаются нравы XVIII века, и с их помощью перед взором читателя вырисовывается облик эпохи. Например, живописный дилижанс с пассажирами иллюстрирует типичное путешествие в Англии в XVIII веке: «Дуврский почтовый дилижанс пребывал в своем обычном, естественном для него состоянии, а именно: кондуктор с опаской поглядывал на седоков, седоки опасались друг друга и кондуктора; каждый из них подозревал всех и каждого, а кучер не сомневался только в своих лошадях, ибо тут он мог с чистой совестью поклясться на Ветхом и Новом завете, что эти клячи для такого путешествия непригодны»10. А описание улиц парижского предместья Сен-Антуан и его жителей, помогает представить, как живет большинство людей в Париже и во Франции в целом: «узкая кривая улица, грязная и смрадная, и разбегающиеся от нее такие же грязные и смрадные переулки, где ютится голытьба в зловонных отрепьях и колпаках, и все словно глядит исподлобья мрачным, насупленным взглядом, не предвещающим ничего доброго. На лицах загнанных людей нет - нет да и проскальзывает свирепое выражение затравленного зверя, готового броситься на своих преследователей»11.

С другой стороны, в этом романе совершенно очевидно противопоставление двух городов Лондона и Парижа, не только как столиц двух государств (хотя это тоже присутствует), но также и как воплощение двух типов конфликта: открытого и закрытого. Лондон, в данном случае, это город, собравший опыт истории и оценивающий статику современного состояния. Банк Теллсона с его статичностью и приверженностью к старым традициям – это тот же Лондон, только в уменьшенном размере: «Банкирский дом Теллсона близ Тэмпл-Бара даже в 1780 году уже казался сильно отставшим от времени. Он помещался в очень тесном, очень темном,очень неприглядном и неудобном здании. Оно, несомненно, отстало от времени, - …компаньоны фирмы возвели этот его недостаток чуть ли не в традицию, - они гордились его теснотой и темнотой, гордились его неприглядностью и неудобствами. Они даже хвастали этими …качествами своего дома и с жаром убеждали себя самих, что, не будь у него всех этих недостатков, он бы далеко не был столь респектабелен. …Их вера была мощным орудием, которое они, не стесняясь, пускали в ход против более благоустроенных фирм. Банку Теллсона, говорили они, не требуется просторных залов; банку Теллсона не требуется дневного света, банку Теллсона не требуется никаких новшеств.»12. Дополняет картину застывшего во времени Лондона и старая тюрьма: «Олд-Бейли славился еще своим позорным столбом, старинным прочным установлением, подвергавшим людей такой каре, последствий коей нельзя было даже и предвидеть; был там еще и другой столб - для бичевания, такое же доброе старое установление, весьма способствующее смягчению нравов и облагораживающее зрителей; а еще славился Олд-Бейли лихоимством, поклепами и доносами, добротными исконными навыками, свидетельствующими о мудрости предков и неизбежно толкающими на самые неслыханные преступления, на какие способна корысть»13. Жизнь Лондона кипит в русле традиций, хороших и плохих, и никто не стремиться ничего менять. Эта приверженность своему прошлому является одной из важнейших составляющих английской национальной идентичности.

Париж в противоположность английской столице являет собой открытый тип конфликта. Трансформация происходит на глазах у читателя. Сначала этот город очень напоминает Лондон, та же статичность, тот же порядок на поверхности и те же внутренние проблемы. Но внезапно эти проблемы прорываются наружу, и конфликт переходит из закрытого, внутреннего, в открытый. Чаша терпения переполняется, и…«утром в тот день весь жалкий сброд, вся рвань, населяющая Сент-Антуанское предместье, высыпала на улицу - над морем голов серой бурлящей толпы вспыхивали, сверкая на солнце, стальные лезвия ножей, острия пик. Страшный рев вырывался из глотки Сент-Антуанского предместья, и целый лес обнаженных рук, словно голые сучья деревьев, мечущихся на зимнем ветру, колыхался в воздухе; пальцы судорожно хватали любое оружие, любой предмет, заменяющий оружие, все, что им ни швыряли… откуда, - они и сами не знали… Но вот же оно налицо, это оружие - мушкеты, порох, пули, железные ломы, дубины, ножи, топоры, вилы, все, что может служить оружием тому, кто доведен до отчаяния… Все Сент-Антуанское предместье сегодня охвачено смятеньем, сердца пылают, кровь клокочет в жилах. Эта несчастная голытьба не дорожит жизнью, каждый из них сейчас рвется пожертвовать собой»14. Таким образом, в романе Диккенса можно увидеть, во-первых, оба типа конфликта, которые интересовали еще просветителей и Вальтера Скотта, а во-вторых, здесь показан тот самый момент трансформации, когда один тип конфликта переходит в другой.

Джордж Элиот принадлежала к другому поколению романистов, когда история с ее конфликтами уже перестала привлекать внимание в той степени как до того. Но вместе с тем как художник Элиот не могла пройти мимо опыта Вальтера Скотта, которого она любила и ценила. Она заимствует у него способ изображения – картины быта и нравов. И сквозь зарисовки быта проступает облик эпохи, в данном случае сложного, переломного момента в истории Флоренции XV века. Привычный порядок вещей нарушен смертью Медичи, и теперь настало время неких перемен, но каких – никто еще даже не представляет. Город охвачен беспокойством. И это особенно заметно на рыночной площади: «… a broad piazza, known to the elder Florentine writers as the Mercato Vecchio, or the Old Market… But the glory of mutton and veal… was just now wanting to the Mercato, the time of Lent not being yet over. …It was the great harvest-time of the market-gardeners, the cheesemongers, the vendors of macaroni, corn, eggs, milk, and dried fruits… But on this particular morning a sudden change seemed to have come over the face of the market. The deschi, or stalls, were indeed partly dressed with their various commodities, and already there were purchasers assembled…But… it appeared that some common preoccupation had for the moment distracted the attention both of buyers and sellers from their proper business. Most of the traders had turned their backs on their goods, and had joined the knots of talkers...»15 В подобного рода бытовых зарисовках явно прослеживается влияние традиции Скотта.

То же можно найти и у Теккерея. Через описание нравов проступает облик эпохи со всеми сложностями и противоречиями. Автор сосредотачивает свое внимание на частной жизни: «От лакея миледи юный Гарри Эсмонд узнал свои обязанности, которые не заключали в себе ничего трудного: служить виконтессе в качестве пажа по обычаю того времени…, подавать ей после трапезы душистую воду …, сидеть на ступеньках ее кареты при парадных выездах и в приемные дни докладывать о прибывших гостях. Последние большей частью были из католиков-дворян, которых много жило в городе и окрестных деревнях и которые нередко наезжали в Каслвуд… в замке редкий день не бывало гостей… Когда на второй год в замке начались сборища, нередко происходившие при запертых дверях… как говорили, милорду великих трудов стоило удержаться, чтоб не заснуть во время этих совещаний, которыми руководила виконтесса, он же был при ней лишь чем-то вроде секретаря»16. Казалось бы, здесь перед читателем обычная зарисовка из повседневной жизни дворянства XVIII века. Но позже оказывается, что эти собрания вовсе не были обычными светскими вечерами, а собраниями заговорщиков. И сквозь картину спокойной сельской жизни проступает сложный XVIII век с его многочисленными интригами и заговорами. Несомненно, так же как и Элиот, Теккерей во многом ориентируется на манеру повествования Вальтера Скотта.

Итак, в этой главе были рассмотрены две основные исторические концепции викторианской эпохи, которые оказали большое влияние на развитие современной им общественной мысли и литературы. В частности, Карлейль и его теории оказали большое воздействие на Диккенса, Дизраэли, Теккерея и Дж. С. Милля. «История Англии» Маколея произвела такое сильное впечатление на Теккерея, что у него была мысль продолжить ее. А также выделена самая влиятельная традиция исторического романа и показано, как она отразилась в романах писателей викторианцев.

Теперь же имеет смысл перейти к анализу произведений, посмотреть, каким образом все эти исторические теории были восприняты писателями, и нашли ли они свое отражение в исторических романах этого периода.


^ Глава 2. История и художественный вымысел

Англия викторианской поры пронизана страхом мировой революции. Разумеется, это все уходит корнями в XVIII век, когда во Франции произошла революция, которая имела широкий резонанс во всем мире. Отсюда и возникла у британцев боязнь, что и их вековые традиции и устои могут быть в одночасье сметены сторонниками всеобщего братства и равенства. А ведь для любого жителя Британских островов нет ничего дороже родного дома-крепости, который много столетий любовно сохранялся и обихаживался несколькими поколениями семьи, и столь же трепетно оберегаемых обычаев. Именно поэтому со времени Великой Французской революции все чаще и чаще чувствуется в произведениях английских философов, историков и писателей страх, что теперь мир обязательно охватит стремление разрушить все старое, проверенное веками до основания и начать устройство чего-то нового и непонятного, как во Франции. Ибо Франция всегда оказывала влияние на весь мир, и также на Великобританию, в плане хороших манер, моды и культурных ценностей. Это означает только одно, что бы ни происходило во Франции, это окажет влияние и на Европу, и на весь цивилизованный мир в целом.

Но в работах английских исследователей лейтмотивом звучит мысль о том, что Британии этот путь не подходит, что у нее свой путь, своя история. И то, что хорошо во Франции, совершенно чуждо британскому духу, национальному характеру. Именно этому посвящен памфлет «Размышления о Французской Революции» Эдмунда Берка (1729-1797). (Он пишет свое произведение по свежим следам, можно сказать на злобу дня в 1790 году.) Он говорит о том, что путь к свободе лежит вовсе не через разрушение всего, в том числе и моральных норм и религиозных догматов, а именно через мораль, религию, «with the discipline and obedience of armies; with the collection of an effective and well-distributed revenue…; with the solidarity of property; with peace and order; with civil and social manners»17 Именно в работе Берка большое внимание уделяется понятию «Englishness». Британия, по его мнению, пришла к своей свободе, к Конституции, именно так. А французы не уважают прошлое, не уважают религию и монархов: «You began ill, because you began by despising everything that belong to you…»18 И поэтому ни к чему хорошему это не приведет. Основной же смысл работы Берка в том, чтобы доказать, что повторение Французской революции в Британии невозможно, да и не нужно, а Францию можно только жалеть. Хотя и здесь все-таки есть боязнь того, что революция может повториться…

Мыслители и писатели XIX века прямо или косвенно находились под влиянием работы Берка, и в частности историк Томас Карлейль, властитель дум викторианской Англии. Не случайно он обращает свой взор к истории Французской революции. Такой интерес с его стороны вызван современными ему событиями, то, что он сам называл «The condition-of-England question». Его, так же как в свое время Берка, беспокоила мысль о том, что ужасы революции во Франции могут повториться на английской почве. Так же как и Берк, Карлейль негативно относился к революции, считая ее «насильственной победой, вырвавшейся на свободу анархии»19 и «безумием, живущим в сердцах людей»20. Но при этом революцию во Франции он рассматривал как закономерное следствие обстановки всеобщего распада и крушения, сложившейся к концу века во Франции. Карлейль считал, что, рассмотрев произошедшее во Франции во всех подробностях, можно не допустить распространения революции на весь мир, можно извлечь массу полезных для современности уроков.

Конечно же, взгляды Карлейля оказали большое влияние на его современников, в том числе на Диккенса и Теккерея. Так, известно, что Диккенс при написании своего первого исторического романа «Барнаби Радж» (1841) спрашивал у Карлейля, какие исторические работы необходимо прочесть (хотя и практически не воспользовался присланным ему материалом). В процессе работы над романом «Повесть о двух городах»(1959) Диккенс изучил множество материалов по истории Французской революции, а работу Карлейля «Французская революция» по его собственному признанию перечитывал более 500 раз. Теккерей же по выходе работы Карлейля опубликовал в газете «Таймс» доброжелательную рецензию. Позже в 1852 году Теккерей написал роман «История Генри Эсмонда», в котором вступил в полемику со знаменитым историком.

Таким образом, становится очевидно, что вопрос о революции занимал не только историков и философов, но писатели также не оставались в стороне. В частности оба исторических романа Диккенса «Барнеби Радж» (1841) и «Повесть о двух городах» (1859), так или иначе, повествуют о революции.

В первом романе описывается действительное историческое событие, известное под названием бунт лорда Гордона, имевшее место в Лондоне в 1780 году. Поводом к бунту послужило обсуждение в Парламенте вопроса о возвращении католикам гражданских прав.

Но если вспомнить, что викторианские писатели обращались к истории только в связи с современной жизнью, нельзя не сказать о том, что же дало импульс к написанию этого романа. Достаточно взглянуть на год создания – 1841, и становится понятно, что «Барнеби Радж» создавался Диккенсом в годы расцвета чартистского движения. Получается, что этот роман был непосредственным откликом на события того периода, когда в стране возникла революционная ситуация. О том, что произведение имеет современный подтекст, Диккенс осторожно упоминает в предисловии к роману: «Не приходится говорить, что этот безобразный бунт, покрывший несмываемым позором и эпоху, его породившую, и всех его зачинщиков и участников, - хороший урок последующим поколениям... Такие "религиозные" бунты продиктованы нетерпимостью и жаждой насилия, они бессмысленны, жестоки, они - просто взрывы закоренелого фанатизма одуревших людей. Всему этому учит нас история. Но, быть может, мы еще до сих пор недостаточно усвоили ее уроки, и даже такой пример, как мятеж 1780 года под лозунгом "Долой папистов", не пошел нам на пользу»21. На ту же мысль наводит и один из героев романа - Саймон Теппертит. Он организовал Союз подмастерьев и принял активное участие в бунте лорда Гордона. А союзы подмастерьев были, как известно, предшественниками рабочих организаций, явившихся опорой чартистского движения.

Одним из основных вопросов, поставленных автором в этом романе, является вопрос о народной революции, о непосредственном политическом действии масс. Здесь необходимо отметить, что взгляды Диккенса на этот предмет практически полностью совпадают со взглядами Карлейля. (Это вдвойне интересно, если учесть тот факт, что многие исследователи творчества Диккенса считают, что в момент написания романа Диккенс еще не был знаком с основным трудом Карлейля о Французской революции.)

Итак, автор, также как и Карлейль, отнюдь не был сторонником революции. Последний в своей работе о революции во Франции пишет, что мятеж – это «явление самое роковое в каких бы то ни было предприятиях, явление, не поддающееся расчету, быстрое, ужасное…»22 В романе Диккенса можно увидеть то же самое, только показанное художественными средствами. Например, постоянно подчеркивается тот факт, что это явление ужасное и стихийное. Он называет восстание «неистовством черни»23, часто используются ассоциации толпы с неуправляемым водным потоком, например, «хлынула масса народа», «мятежники наводнили площадь» и т.д24. Диккенс считал, что восстание бессмысленно, так нельзя добиться ничего: «Большинство с утра ничего не ело, и всех страшно измучила невыносимая жара. Они накричались до того, что были совсем без голоса, и от всех волнений и усталости так обессилели, что еле держались на ногах. Притом они не знали, что делать дальше, опасались последствий своего бунта и понимали, что не только не достигли цели, но, несомненно, ухудшили положение».25 Бессмысленность действий бунтовщиков также становится очевидна, когда заключенные Ньюгейта, которых так рьяно освобождали мятежники, возвращаются в бывшее место своего заключения и почти добровольно позволяют себя арестовать вновь. По Диккенсу, даже справедливые цели не должны достигаться путем восстания или мятежа.

Для понимания отношения автора к таким явлениям как революция или бунт очень важен мотив безумия, который совершенно явно присутствует в романе. И как ни странно связан он отнюдь не с Барнеби Раджем, чей разум был затемнен еще до его рождения, а с восставшими. На самом деле Барнеби куда разумнее, справедливее и человечнее многих из мятежников. Стоит только взглянуть, как Диккенс описывает бунтовщиков: «Вид их был ужасен - с головы до ног они были в саже, в грязи, в известке и пыли, одежда

превратилась в лохмотья, волосы были всклокочены, руки и лица исцарапаны ржавыми гвоздями, покрыты кровоточащими ранами… Горланили песни, оглашали воздух торжествующими криками, перебранивались и на бегу грозили зрителям... Некоторые в диком опьянении, казалось, и не замечали ран и ушибов, полученных при падении кирпичей, балок, камней... Все это - ряды сатанински свирепых лиц, освещенных кое-где дымным огнем факелов, безумные глаза, качавшийся в воздухе лес палок и железных прутьев, ошеломляющий кошмар, открывавший взору так много и вместе так мало, казавшийся таким длительным, что промелькнувший в один миг, множество фантастических видений, которые врезались в память на всю жизнь, и вместе с тем множество подробностей, которые невозможно было охватить за один этот страшный миг, - все пронеслось мимо и скрылось»26. Здесь стоит вспомнить, что Карлейль также говорил о том, что революция – это безумие, таящееся в человеческой душе. И если она вырывается наружу, то уже ничто не в силах остановить его. То же видно и из приведенного выше отрывка Диккенса. В этом вопросе взгляды историка и писателя совпадают.

Еще одна важная тема – это толпа и ее роль в бунте. Карлейль уподобляет чернь необъятному самовоспламеняющемуся и самопоглощающемуся фейерверку. И ни этапы, ни размеры, ни результаты его горения не могут предсказать ни философия, ни прозорливость. Чернь смела и стремительна. Когда она поднимается, она не ведает, что творит, и способна смести все на своем пути. Диккенс опять же оказывается солидарен с Карлейлем. У него толпа определяется как «сеявшая на своем пути ярость и разрушение». Она уподобляется морю с его страшными тайнами и непредсказуемостью. «Толпа - это нечто крайне загадочное, особенно толпа в большом городе. Собирается она так же внезапно и быстро, как рассеивается, и уследить за ней трудно, как за волнами морскими. Да и не только этим она подобна морю: она так же коварна и непостоянна, как оно, так же страшна, когда разбушуется, и так же бессмысленно жестока»27. Разумеется, толпе нужен вождь, который бы управлял ее действиями. В противном случае, все будет сметено без остатка. И конечно, такая роль подойдет только исключительной личности. Но об этом речь пойдет в отдельной главе данной работы.

Таким образом, увидев идейно-тематическое сходство романа Диккенса «Барнеби Ражд» с проблематикой труда Карлейля, можно сделать вывод, что философская и эстетическая мысль этого периода развивалась в одном направлении. Очевидно стремление увидеть возможность преодоления существующего кризиса обращением к урокам прошлого.

В своем втором историческом романе «Повесть о двух городах» зрелый Диккенс, уже не скрываясь, обращается к исторической концепции своего современника Томаса Карлейля. О чем он и говорит в предисловии: «Я льстил себя надеждой, что мне удастся внести нечто новое в

изображение той грозной эпохи, живописав ее в доступной для широкого

читателя форме, ибо, что касается ее философского раскрытия, вряд ли можно добавить что-либо к замечательной книге мистера Карлейля»28. В целом отношение к революции с течением времени у Диккенса не изменилось, но в этом романе зрелый автор делает уже более широкие обобщения о закономерностях истории. Здесь он снова идет по стопам Карлейля и трактует Французскую революцию как историческое, вполне закономерное возмездие. Как и Карлейль писатель считает, что историческое развитие Франции привело ее к революции: «Франция, которая не пользовалась таким благоволением духов, как ее сестрица со щитом и трезубцем (Англия), печатала бумажные деньги, транжирила их и быстро катилась под гору»29. И здесь же можно увидеть полемику с Эдмундом Берком, который считал, что в Англии не может быть повторения революции, поскольку все благополучно. Возможно также это и возражение другому викторианскому историку Томасу Маколею, который высказывал мысль о том, что историческое развитие Англии (в отличие от прочих держав) – это неуклонное восхождение к периоду расцвета в XIX веке. Диккенс же считает, что и состояние Англии на тот момент было ничуть не лучше, несмотря на показное благополучие: «Англия гордилась своим порядком и благоденствием, но на самом деле похвастаться было нечем. Даже в столице каждую ночь происходили вооруженные грабежи, разбойники врывались в дома, грабили на улицах…»30 Вообще этот роман целиком построен на сопоставлении Англии и Франции. И как оказывается, обе страны находятся в достаточно плачевном состоянии, и им совершенно нечем гордиться и задирать нос друг перед другом.

В этом романе Диккенс показывает, что же могло толкнуть народ на восстание, на совершение революции. И здесь он полностью согласен с Карлейлем – голод и нищета, страшная бедность – вот что может спровоцировать народ на мятеж или хуже на полное разрушение всего устройства страны. Об этом Диккенс будет говорить и в своем романе «Холодный дом». Эта тема присутствует во многих его романах, не имеющих отношения к истории, например, в романе «Тяжелые времена». В своей работе Карлейль пишет об этом так: «…жить в невежестве и голоде, жить в самых нечеловеческих условиях – вот удел миллионов людей»31. Практически то же самое находим мы в романе Диккенса: «А сейчас в Сент-Антуанском предместье снова воцарился привычный мрак, изгнанный на мгновенье светлым лучом радости, нечаянно заглянувшим в эти запретные владенья, где хозяйничают холод, грязь, болезни, невежество, нужда - все знатные владыки, и в особенности Нужда, самая могущественная из всех»32.

Несмотря на то, что писатель против революции и относится к ней явно негативно, он понимает, что в данном случае это естественное следствие плачевного состояния народа. Это, конечно же, не значит, что он одобряет революционные выступления, но он, конечно же, сочувствует бедным людям, живущим так ужасно. Тема рабочих, бедности, социальной несправедливости затрагивалась Диккенсом и в «Рождественских повестях», а именно в повести «Колокола». Мысль о возможности бунта отразилась в произведениях многих авторов того времени, в частности, у Бенджамина Дизраэли в произведении «Сибил», у Элизабет Гаскелл в романах «Север и Юг», «Мери Бартон», а также в романе Ш. Бронте «Шерли». И эта проблема не столько революции как таковой, но того, что вокруг нее, что несет она с собой.

Толпа, также как и в первом романе воспринимается как нечто страшное, стихийное, сметающее все на своем пути. И первое указание на это - ливень в тупичке, где живут доктор Манетт с дочерью, описанный в главе под названием «Толпы народа»: «Ливень сопровождался неистовой грозой, молнии непрестанно бороздили небо, раскаты грома следовали один за другим, и весь этот грохот, шум, треск разбушевавшихся стихий продолжался, не умолкая, далеко за полночь…» Если в первом романе народ уподобляется морю, то здесь народ – это гроза, ливень, неуправляемая стихия. Хотя можно усмотреть в этом библейскую аллюзию на то, что гроза покарает только виновных, а невинных пощадит. Но нет, это природная стихия и она не разбирает, кто прав, а кто виноват. Она карает всех встречающихся ей на пути…

Вообще же метафора дождя и водяного потока присутствует у Диккенса в многих романах. Она обрастает новыми определениями, и смысл ее расширяется. Например, разлитое на улице вино в «Повести о двух городах»: «Вино было красное, и от него по всей мостовой узкой улочки в парижском предместье Сент-Антуан, где разбилась бочка, остались красные пятна. И у многих лицо, руки, деревянные башмаки или разутые ноги словно окрасились кровью. Руки человека, пилившего дрова, оставляли красные следы на поленьях; а на лбу женщины с ребенком осталось красное пятно от платка, который она только что окунала в вино, а теперь снова повязала на голову. У тех, кто облизывал и сосал клепки бочки, рот стал точно окровавленная пасть тигра; а какой-то верзила-зубоскал, в рваном колпаке, свисавшем, как мешок, у него с макушки, весь вымазавшийся вином, обмакнул палец в винную гущу и вывел на стене: кровь.

Уже недалек тот час, когда и это вино прольется на мостовую и оставит свои следы на очень и очень многих»33. Здесь вино совершенно явно символизирует потоки крови, которые прольются в время революции. И все эти люди станут участниками революционных выступлений и либо сами прольют чью-то кровь, либо прольется их собственная кровь. Ведь во время мятежа никто никому не доверяет, и возможно сегодня ты палач, а завтра уже жертва…

В романе «Барнаби Радж» также есть очень символичная сцена последствий разграбления бунтовщиками дома виноторговца: «Здесь можно было увидеть еще кое-что похуже, страшнее пламени и дыма и даже безумной, неутолимой ярости черни. По всем канавам, да и в каждой трещине и выбоине мостовой текли потоки палящего, как огонь, спирта. Запруженные стараниями бунтовщиков, потоки эти затопили мостовую, и тротуар образовали большое озеро, куда десятками замертво падали люди»34 А тут вино это символ самого бунта, который выплеснулся на город, залил его своим обжигающим потоком, и десятки, а может, сотни людей гибнут в нем. Получается, стихия потока имеет символический смысл в каждом произведении и только лишь изменяется колористически, приобретая новые оттенки смысла. Но есть во всех романах одна общая черта у разных оттенков этой метафоры, а именно, природная стихия (море, ливень) и стихия, вызванная человеком (потоки вина, пожары) хоть и противопоставлены, но одинаково разрушительны по отношению к хрупкой человеческой жизни…

Подводя итог, можно отметить, что Диккенса, как и Карлейля, волновал вопрос о революции, о ее возможном повторении в Англии (это было связано с ситуацией в стране) и о том, что она несет с собой и как влияет на жизнь людей.

Нельзя сказать, что Теккерей совсем не интересовался революцией, в юности он был под большим впечатлением событий во Франции, однако его особенно занимало соотношение власти и общества.

Его привлекала вообще история, в особенности XVIII век. Это столетие занимает большое место в творчестве писателя. К XVIII веку относится действие его ранних романов «Кэтрин» (1840) и «Записки Барри Линдона» (1844). Помимо романов есть у него и несколько исторических сочинений, например, «Четыре Георга»(1860). И его романы соотносятся с этими сочинениями. Историческая проблематика у Теккерея ставится острее, чем у Диккенса.