Рецензенты: доктор филологических наук К. А. Кокшенёва
| Вид материала | Монография |
- Е. Э. Разлоговой и В. П. Нарумова, 5498.21kb.
- «Слова о Полку Игореве», 3567.27kb.
- Черноземова Е. Н. История английской литературы: Планы. Разработки. Материалы. Задания., 2910.66kb.
- В. О. Бернацкий доктор философских наук, профессор; > А. А. Головин доктор медицинских, 5903.36kb.
- Учебное пособие горловка 2011 удк 811. 161. 1’42 Рецензенты, 4570.8kb.
- Рабочей программы учебной дисциплины «История русской литературы XIX века» Уровень, 111.69kb.
- Пособие рекомендовано к печати ученым советом Славянского государственного педагогического, 776.94kb.
- Валентин Королько основы паблик рилейшнз, 3337.38kb.
- Примерная программа учебной дисциплины литература для профессий начального профессионального, 595.97kb.
- Примерная программа учебной дисциплины литература для профессий начального профессионального, 652.57kb.
И.В. Гречаник
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ МОТИВЫ
РУССКОЙ ЛИРИКИ РУБЕЖА XIX – XX СТОЛЕТИЙ
Москва
2003
Рецензенты:
доктор филологических наук К.А. Кокшенёва.
доктор филологических наук Л.П. Ефанова.
Гречаник И.В. Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX – XX столетий: Монография. - М., 2003. – 170 С.
Монография посвящена русской лирике рубежа XIX – XX столетий – периоду, вызывающему наиболее острый интерес исследователей. Творчество таких поэтов как Д.Мережковский, А.Блок, Н.Клюев рассматривается с религиозно-философских позиций, сквозь призму 1000-летней русской духовной культуры. Православный подход к наследию указанных авторов позволяет избежать многих общих мест, академических и идеологических штампов. Книга адресована специалистам-филологам, преподавателям, студентам и всем любителям русской литературы.
СОДЕРЖАНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4
ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ ДМИТРИЯ МЕРЕЖКОВСКОГО И ИХ ОТРАЖЕНИЕ В ЛИРИКЕ . . . . . 5
^ ОСОБЕННОСТИ ЛИРИКИ АЛЕКСАНДРА БЛОКА:
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВЫ, СТИЛЬ. . . . . 59
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ И СТИЛЕВОЕ
СВОЕОБРАЗИЕ ЛИРИКИ НИКОЛАЯ КЛЮЕВА. . . . . . 112
ПОСЛЕСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156
ПРИМЕЧАНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 164
ПРЕДИСЛОВИЕ
В конце XIX - начале XX веков Россия была переполнена многочисленными течениями в политике и искусстве, изобиловала философскими теориями сомнительного характера и религиозными концепциями всевозможного толка. Основы, на которых держалась культура прошлого, были расшатаны. Была ли создавшаяся ситуация ренессансом русской культуры? Полемика по поводу обозначенной темы не исчерпана и на сегодняшний день. Бесконечное множество идеологических установок, сквозь призму которых оценивается ситуация, оставляет достаточно пространства для споров.
Сейчас время требует от нас конкретного осмысления глобальных, даже, можно сказать, ключевых вопросов бытия, касающихся истины, Бога, самоопределения человека. Это - главная и не самая лёгкая задача. С её вершин всё остальное приобретает характер следствий и частности. Многообразие онтологических моделей, созданных литературой, подразумевает существование среди них приоритетных. Для русского человека - это идея красоты – красоты духовной, которая обладает качествами непреходящего, вечного, наиболее жизнестойкого явления.
Писатели и поэты - прежде всего философы. Их слово - завуалированное или открытое отношение к миру, к себе. Именно религиозно-философский аспект даёт возможность заглянуть в самое сердце художественного произведения, увидеть тайные нити, связывающие слова и строки. Когда мы поймём душу стиха, рождённую душой художника, тогда сможем судить о её ценности. Естественно, взгляд на литературу с точки зрения одной эстетики, либо субъективизма каких-нибудь идеологий не подойдёт.
Необходим поиск новых литературоведческих подходов к изучению творчества тех или иных художников слова, поскольку засилие идеологических и академических стереотипов в научной и учебной литературе породило необъективность. Через данное исследование проходит идея о глубокой религиозности и высокой нравственности русской культурной традиции, определение её через Православие, которое не допускает подмены языческими, сектантскими или какими-либо другими, чуждыми национальному сознанию идеалами.
^ ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ Д.МЕРЕЖКОВСКОГО И ИХ ОТРАЖЕНИЕ В ЛИРИКЕ
Сейчас, когда делаются попытки осмыслить оставшегося практически незамеченным Мережковского-лирика, особенно легко преувеличить якобы «упущенную значимость» его стихов. Как лирик Мережковский стоял в собственной тени, которую отбрасывали историческая проза и публицистика, - поэзия носила вердикт вторичности. Столь же легко с точки зрения той или иной идеологии определить полярность творчества поэта (со знаком «плюс» или «минус») и расставить акценты над несущественными моментами при заштриховывании основных: «Лирика Мережковского большого художественного значения не имеет. Созданные им образы однообразны, лишены художественной эмоциональности. В поэзии Мережковского постоянно звучат мотивы одиночества, усталости, равнодушия к людям, жизни, добру и злу».1 Исследование фактического материала убедит нас в том, что это суждение не соответствует действительности.
Многое было точно угадано современниками, но многое осталось скрыто и от них. Мы пристально всматриваемся в строки о Мережковском З.Гиппиус, А.Белого, В.Ходасевича, А.Амфитеатрова, В.Розанова, В.Брюсова, А.Суворина, И.Ильина и других: «Определите-ка его, кто он: критик, поэт, мистик, историк? То, другое и третье или ни то, ни другое, ни третье? Но тогда, кто же он? Кто Мережковский?»2 Современники не могли найти места автору «историософских» романов в каком-нибудь стройном ряду:
«…Он – вопиющее недоумение нашей эпохи. Он – загадка, которая пришла к нам из будущего…»3,
«…Он как будто лучше знает неведомый нам язык. Но мы этого языка не знаем…»4,
«…Он не художник только…»5,
«…Странным светом окрашено его творчество…»6,
«…Но лирика Мережковского – не лирика только…»7.
«...Мережковский звучит хорошо. Это не то, что какой-то «Розанов», или «Курочкин», или даже «Подлигайлов» (допустил же Бог быть такой фамилии)... «Литературная судьба» Мережковского красива; она не осмысленна, но эстетична. Стихи, романы, критика, религиозные волнения - всё образует «красивый круг»; в который с удовольствием всякий входит. Взять «том Мережковского» в руки - приятно. Всем приятно высказать: «А я стала читать Мережковского», или «Я давно занимаюсь Мережковским». Что-то солидное. Что-то несомненно литературное»8.
Помимо» хорошего звучания», «солидности» и «литературности», вокруг Мережковского всегда стояла стена отчуждения и непонимания. Некоторые поднятые им вопросы как современникам, так и более поздним исследователям при беглом рассмотрении казались плоскими и примитивными. Л.Шестов уподобляет идеи произведений Мережковского знаменитому топору из солдатского супа,9 Н.Бердяев отказывает Мережковскому в теме свободы, оборачивает в равнодушие и однообразие сложные философские темы А.Г.Соколов.10 Для нас остаётся исходный материал – «книжная башенка, с вершиной, принадлежащей только воздуху»11, плюс расстояние, протяжённостью почти в век, с которого, может быть, только и возможно рассмотреть поэта и философа Дмитрия Мережковского.
На рубеже XIX - XX столетий, как и во все времена, проблема свободы занимала многих мыслителей. Например, Н.Бердяев, воспринимающий свободу как некую "тайну мира"12, претендовал на её исключительное понимание, ограничивая тем самым себя от проникновения во взгляды других. Он видел лишь иное толкование, не замечая ни сходств, ни различий. О своём современнике Мережковском философ, "произошедший от свободы"13, имел следующее суждение: "Он иногда употребляет слово свобода, но проблема свободы у него отсутствует, он её никогда не ставит. (...) Более всего меня оттолкнуло от него отсутствие темы о свободе. Это ведь и есть тема о достоинстве человека".14 Но если принять во внимание не историческую прозу и публицистику, а именно лирику Д.Мережковского как наиболее стихийное и эмоциональное выражение мысли автора, подтверждается такой парадоксальный факт: о чём бы ни писал Мережковский в стихах - об одиночестве, о смерти, о природе - это оказывается связанным именно с темой свободы. Вглядываясь в разные грани лирики поэта, мы постепенно получаем общую картину, заключающую ряд особенностей разрешения проблемы свободы Дмитрием Мережковским.
Если обратиться к теме свободы в лирике Мережковского и сопоставить её с традициями русской культуры, Православной по сути и духу, то отчётливо просмотрится нетрадиционность поэта. Любовь лирического героя Мережковского невыносима для человека. Зачастую это коварство и обман, борьба за превосходство двух гордых одиночек, не способных понять друг друга:
Чужое сердце - мир чужой,
И нет к нему пути.
В него и любящей душой
Не можем мы войти.
("Одиночество", 4, с. 524)
Такую же ситуацию встречаем в стихотворениях "Одиночество в любви" (4, с. 527), "Любовь-вражда", (4, с. 527), "Признание" (4, с. 525), "Проклятие любви" (4, с. 528).
Душа полна стыда и страха,
Влачится в прахе и крови.
Очисти душу мне от праха.
Избавь, о, Боже, от любви.
("Проклятие любви", 4, с.528) -
любящий погружается в бездну греха, и великое благо - способность не любить, потому что любовь в представлениях лирического героя - одно из проклятий, на которые обречён человек, слепая и безжалостная стихия, по силе и могуществу равная смерти. Так через отказ от любви происходит у Мережковского утверждение личной свободы, напоминающее жизнерадостный гедонизм:
Ни женщине, ни Богу, ни отчизне,
О, никому отчёта не давать!
И только жить для радости, для жизни,
И в пене брызг на солнце умирать!
("Признание", 4, с. 525)
Но, одновременно осознавая, что "так любить нельзя, Как я люблю, что так любить безумно" ("Признание", 4, с. 525) поэт приходит к следующему выводу:
Не виноват никто ни в чем:
Кто гордость победить не мог,
Тот будет вечно одинок,
Кто любит, - должен быть рабом.
("Одиночество в любви", 4, с. 627)
По мнению Мережковского, исхода нет, это и есть существующий порядок вещей. Для человека возможны два пути: одиночество гордого духа или презренное рабство в любви, где "каждый хочет быть тираном, Никто не хочет быть рабом", где только смерть позволяет постичь "любви безжалостную силу - В тот страшный час, последний час" ("Любовь-вражда", 4, с. 527).
Трудно не заметить, что взгляды на любовь поэта, тяготеющего к званию религиозного философа, резко отличаются от библейских. К любви, отнюдь не идеальной в человеческом смысле, - чего мы, естественно, и не вправе требовать от Мережковского - добавляются трагизм, вечная неразделённость, властность, холодный рассудочный анализ, напряжённый поиск закономерностей. Так поэт создаёт особые фатальные "формулы любви". Боязнь рабства и закабаления духа сопровождают в любви каждый шаг лирического героя. Религиозно-философские основы мировоззрения Мережковского играют в этом далеко не последнюю роль.
Начало 20 века характеризовалось воцарением декаданса. Этот пласт культуры, выпавший из русских традиций, распространял идеологический хаос. Дмитрий Мережковский мыслил в унисон с общим настроем на индивидуализм, избранничество, мессианство. "Русский ренессанс" и в сфере любви возрождал далеко не новозаветные правила, подчиняя любовь различным "актуальным ценностям" (личной свободе, власти, политике, сектантству и другим), забыв, что сказано: "Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь" (1-е Иоанн, 4:7,8). Можно ли истолковать двояко слова Бердяева: "Борьба за свободу, которую я вёл всю свою жизнь, была самым положительным и ценным с моей жизни, но в ней была и отрицательная сторона - разрыв, отчуждение, неслиянность, даже вражда. Свобода могла сталкиваться с любовью"15. Говоря о времени, в котором жили Д.Мережковский и Н.Бердяев, мы поневоле вспоминаем Ф.Достоевского, опровергающего популярное мнение о том, что на рубеже XIX - XX веков Россия пережила "эпоху Возрождения": "Русский народ весь в Православии"16 Фантастическая погоня за свободой, как это признавал сам Бердяев, ничего, кроме отчуждения принести не могла. К такому же опыту приходит и Мережковский. В его лирике человеческая жизнь оборачивается трагедией, где всё безысходно и необратимо, всюду веет "тёмный ангел одиночества" ("Тёмный ангел", 4, с. 523). Целая серия стихотворений об одиночестве взаимодополняют друг друга ("Тёмный ангел", 4, с. 523, "Одиночество", 4, с. 524, "Одиночество в любви", 4, с. 527, "Голубое небо", 4,с. 523 и другие). Лирическому герою тяжко среди людей. Они, на его взгляд, не способны понимать других и любить; получается, что "сердцу ближе друзей - Звёзды, небо, холодная синяя даль, И лесов, и пустыни немая печаль..." ("И хочу, но не в силах любить я людей", 4, с. 525). Так лирический герой попадает в царство природы, где находит любимый идеал свободы, таящийся в волнах, в траве ("Усни", 4, с. 535, "Волны", 4, с. 532, "Это смерть, - но без борьбы мучительной", "Голубое небо", 4, с. 525, "Природа", 4, с. 534). Дмитрий Мережковский считает, что свобода воплощена в природе изначально, как бы вечно и неизменно присуща ей:
Но ничто во всей природе
Не мечтает о свободе.
("Две песни шута", 4, с. 533)
Тяга русской мысли к вечному осмыслению и воплощению бытия, желание преодолеть границы между мирами «^ Я» и «Другого» определяет специфику национальной культурной традиции. Проблема одиночества была актуальна во все времена и неизбежно проявлялась на уровнях литературы и философии, которые сами по себе есть результат одиночества фигур, их представляющих.
Определение одинокости в различных энциклопедиях и словарях в общем как отдельности от других вполне традиционно, однако требует уточнения. С одной стороны, накопленное одиночество тяготеет к негативным состояниям (ощущениям неудачи, провала, крушения планов), к энтропии личности; с другой – потенциал осознанного одиночества трансформируется в нечто, возвышающее и очищающее личность – в уединение, которое в литературно-философском плане (шире – духовном) оказывается весьма плодотворным. Эту же закономерность подмечают современные философы, например Н.Хамитов, проанализировавший различные аспекты феномена одиночества: «Со внутренним одиночеством бессмысленно бороться, его надо осознать и превратить в уединение, возвращающее подлинность. Уединение – это вдох, а общение – это выдох»17. Справедливость данной метафоры трудно оспорить. Подтверждением её точности является существование жанра «самоотчёта-исповеди», говоря словами М.Бахтина, жанра «человека у зеркала»18, когда одиночество приводит к встрече с внутренним «Я», сложной, часто непереносимой, и только потом - к встрече с «Другим».
Обратим внимание на своеобразные иллюстрации к феномену одиночества - написанные также в начале минувшего века заметки “Уединенное” В.Розанова и появившийся в конце 80-х – начале 90-х гг. XX столетия роман «Бесконечный тупик» Д.Галковского, во многом обусловленный работой В.Розанова (некоторые авторы, например И.Скоропанова, относят подобные образцы к паралитературе). В названных произведениях Одиноков, герой «Бесконечного тупика», и «уединившееся «Я» В.Розанова балансируют на грани одиночества, но концентрация духа зачастую оказывается самодостаточной, не приводит к созиданию личности на новых началах, – личности, преодолевающей заслон отчуждения с помощью любви. Заметим, что русская культура всегда отдавала предпочтение типу одиночества-уединения. Достаточно провести параллели в XIX в. к Ф.Достоевскому («Записки из подполья», «Дневник писателя») и многочисленным дневникам Л.Толстого, не говоря уже о святоотеческой традиции, полностью базирующейся на уединении, даже «убегании мира»…
Одиночество в лирике Д.Мережковского - не только результат отчуждения, горькая людская участь, навязанная "неведомыми силами природы" ("Что ты можешь? В безумной борьбе...", 4, с. 531) судьба - это поднявшаяся над землёй гордость посвящения:
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
("Morituri", 4, с. 521)
Погребённых воскресенье,
И среди глубокой тьмы,
Петуха ночное пенье,
Холод утра - это мы.
("Дети ночи", 4, с. 522)
"Он пробуждал религиозное беспокойство и искание в литературе",19 - писал Н.Бердяев о Мережковском. И действительно, даже в лирике мы встречаем идею воплощения "нового религиозного сознания", ожидания "третьего завета":
Грядите, новые пророки!
("Morituri", 4, с. 521),
а сам поэт выступает предвестником, слишком рано почувствовавшим то, что другие узнают совсем не скоро, и гибнущим ради этого:
Грядущей веры новый свет,
Тебе от гибнущих привет!
("Morituri", 4, с. 521)
Конец для Мережковского давно желанен и предопределён:
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрём.
("Дети ночи", 4, с. 522)
Правда "грядущий свет новой веры" губит своих предшественников, и становится ясно, что такой механизм пожирания душ кардинально противостоит Православной традиции, русской культуре. Вообще, замечаем у Дмитрия Мережковского характерное устремление к смерти, противоестественное, казалось бы, для человека и естественное в искусстве модернизма:
Где ты, последний терн венца,
Освобождающая мука
Давно желанного конца?
("Скука", 4, с. 531)
Печаль поэта "велика и безгласна" ("Признание", 4, с. 525). Он не ищет утешений, потому что находит в этом состоянии необъяснимые сладость и отраду, как в смерти:
Твоя мерцающая тайна
Отрадна сердцу, как печаль.
("Сталь", 4, с. 540)
Сердце чарует мне смерть
Неизреченною сладостью.
("Осенние листья", 4, с. 539)
Кто цепь последнюю расторг,
Тот знает, что в цепях свобода
И что в мучении - восторг.
("Двойная бездна", 4, с. 546)
Есть радость в том, чтоб люди ненавидели.
("Изгнанники", 4, с. 523)
Следуя принципу, заключающему, что "...и радость, и печаль, И смерть, и жизнь - одно и то же" ("Усталость", 4, с. 528), Дмитрий Мережковский действительно находит одно в другом. Эта тема более широко раскрыта в стихотворении "Детское сердце":
Чем сердцу больнее, тем слаще...
. . . . . . . . . . . . .
Я помню, как в детстве нежданную сладость
Я в горечи слёз находил иногда,
И странную негу, и новую радость
В мученьи последних обид и стыда.
. . . . . . . . . . . . . .
В последней обиде, в предсмертной пустыне,
Когда и в тебе изменяет мне всё,
Не ту же ли сладость находит и ныне
Покорное, детское сердце моё.
(4, с. 547)
Сравним приведённые примеры со стихотворениями А.Блока "Сердце предано метели" (4, с. 251), "Нет исхода" (2, с. 250). Как странно похожи фразы Блока "убей меня" и "сжигай меня" с томительным ожиданием смерти в стихах у Мережковского. Мы находим то же бунтарское стремление к свободе любой ценой, через отречение от традиционной веры у "рыцаря Прекрасной Дамы" в стихотворениях "На страже"(2, с. 215), "Блаженный, забытый в пустыне" (1, с. 362), "Есть лучше и хуже меня" (2, с. 104). Мотивы одиночества, пустоты бытия, тяги к смерти, душевный и духовный кризис, выражающийся в поиске новых поэтов начала века:
О смерть! Я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, - и ненавижу
Очарования земли20.
Ф.Сологуб.
Долг не свершён, не сдержаны обеты,
Не пройден путь, и жребий нас обрёк
Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог...
Расплескан мёд, и песни не допеты21. М.Волошин.
Я вижу новый бой во имя новой веры!
Ломать - я буду с вами! Строить - нет!22
В.Брюсов.
Несомненно, это не просто результат метаний изломанной души или "детскости" сердца, но и серьёзные философские вопросы, занимавшие не только Д.Мережковского, А.Блока и других поэтов. Обратимся к Ивану Ильину, который, взвешивая ценность человеческой жизни после смерти своего отца, пришёл к более приемлемой для русской культуры позиции: "У меня есть вопрос: не умирает человек вообще тем безболезненнее, чем более дух его при жизни очистился и созрел для мудрого божественного бесстрастия? Вечером, поздно, в день его (отца - И.Г.) кончины, я лёг спать и долго, тоскуя, ворочался; потом зажёг лампу и стал читать. Меня посетила минута малодушия: Я думал с завистью о нём ушедшем; жизнь стала так бесконечно страшнее и противоестественнее смерти, что смерть иногда кажется освобождающим покоем. Я никогда не думаю о самоубийстве и считаю его постыдным бегством; но в минуту малодушия душа иногда просит: «Отзови! Освободи!»
И вот мне попалось стихотворение Хомякова «Труженик», которое я прочёл впервые и которое потрясло меня своим ответом…», - далее И.Ильин целиком приводит это стихотворение и делает вывод: «О, да! Если бы не любовь к родине, не чувство призвания и не жена моя - я давно разорвался бы от горя и отвращения»22.
У Мережковского же читаем:
Невыносимым оскорбленьем
Вся жизнь мне кажется порой.
. . . . . . . . . . . .
Хочу простить её, но знаю,
Уродства жизни не прощу.
("Скука", 4, с. 531)
И если там, где буду я,
Господь меня, как здесь накажет, -
То будет смерть, как жизнь моя,
И смерть мне нового не скажет.
("Так жизнь ничтожеством страшна", 4, с. 545)
Оба автора безусловно выражали свои точки зрения, опираясь на субъективный религиозный опыт, поскольку были верующими людьми. И Д.Мережковский проигрывает в сравнении с духовной красотой взгляда И.Ильина. Причина, как нам кажется, заключена в том, насколько каждый из мыслителей осознавал свою религиозную позицию. Нирвана, всяческие перепевы буддизма, олимпийские боги, тяга к экумене, к язычеству, космополитизму совмещены в творчестве Мережковского ("Нирвана", 4, с. 534, "Будда", 4, с. 553, "Смех богов", 4, с. 542, "Парфенон", 4, с. 542, "Титаны", 4, с. 543, "Пантеон", 4, с. 544, "Рим", 4, с. 544, "Будущий Рим", 4, с. 545) и вызывают практически равномерно распределённый восторг у автора. Эти взаимоисключающие вещи и составляют религиозно-философскую основу мировоззрения Мережковского. По сравнению с такой "широтой взглядов" русский философ Ильин кажется "узким традиционалистом". Тем не менее ("по плодам узнаете их"), мы смогли убедиться, насколько такой традиционализм чище и выше, чем неразборчивая всеядность, ведущая, в конечном итоге, к гибели души.
Помимо перечисленных примеров, находим в стихах Д.Мережковского и не типичные, казалось бы, для декадентского сознания выходы к проблеме свободы. Так, в стихотворении "Изгнанники" встречаем готовность лирического героя к смирению, к безвестной жизни в Боге:
Прекрасна только жертва неизвестная:
Как тень хочу пройти.
И сладостна да будет ноша крестная
Мне на земном пути.
(4, с. 523)
Жажда иной любви, протестующей против одиночества, несущей соборное начало, охватывает лирического героя в стихотворении "И хочу, но не в силах любить я людей...". Он просит у Бога дать ему то, на что он не способен сам - оживить его сердце:
И мне страшно всю жизнь не любить никого.
Неужели навек моё сердце мертво?
Дай мне силы, Господь, моих братьев любить!
( 4, с. 525)
А "De profundis" ("Из глубины") показывает страшное искушение свободой без Бога, но, несмотря на это, в завершение звучит:
Спаси, спаси меня! Я жду,
Я верю, видишь, верю чуду,
Не замолчу, не отойду
И в дверь Твою стучаться буду.
Далее:
Во мне горит желаньем кровь,
Во мне таится семя тленья.
О, дай мне чистую любовь,
О, дай мне слёзы умиленья.
И окаянного прости,
Очисти душу мне страданьем -
И разум тёмный просвети
Ты немерцающим сияньем!
( 4, с. 529)
Как будто сквозь стихотворение доносятся к нам слова Православной молитвы: «и спаси страстную мою душу", "не остави мене: яко семя тли во мне есть", "Господи, даждь ми слезы и память смертную и умиление", "Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание", просвети ум мой светом разума святаго евангелия Твоего", "блудный, грешный и окаянный аз».
Нужно учесть, что у Дмитрия Мережковского проявляется двойственность в сознании. Он превращается в человека, соединяющего несоединимые вещи, что особенно ярко видно в стихотворении "Двойная бездна" 94, с. 546), в котором говорится, что "и зло, и благо (...) - два пути, - Ведут к единой цели оба, И всё равно, куда идти". Это и есть ничто иное, как духовная слепота, следствие безумного порыва к свободе. Мы не можем ни в коем случае отрицать возможность свободы для человека в библейском смысле. И обратимся по этому поводу снова к И.Ильину: "Каждый из нас призван к свободе: и должен превратить свой земной путь в непрерывное духовное очищение, с тем, чтобы сделать свой дух главно-определяющим фактором и свободным двигателем личной жизни. Ибо свобода не дана человеку, как абсолютная независимость ото всего, но задана ему как абсолютная независимость от зла и пошлости.
Согласно этому жизнь человека может и должна стать прогрессивным самоосвобождением. Это самоосвобождение состоит в том, что человек собирает энергию своей любви, своего созерцания, своей воли, укрепляет её и присоединяет её, как внутреннюю силу, к своим духовно-религиозным предпочтениям и к своим совестным и благородным влечениям, решениям и деяниям. Этим человек освобождает себя. Он освобождает себя не от всех и всяких "потребностей", "влияний", "традиций", "влечений" и т. д., а только от пошлых и злых. Он добивается свободы, не в смысле "полной неопределённости", "полного произвола"; да и зачем ему понадобилось бы это систематическое обессиление или убивание в себе всех излучений и веяний Царства Божия?! Он добивается свободы для своей личной духовной силы, составляющей самое священное ядро его бытия, чтобы она была способна в любой момент жизни "осилить" или "пересилить" "чёрные лучи" мрака, веяния злобы, соблазны зла и мутные воды житейской подлости и пошлости. Каждый шаг этого укрепления личной духовной силы есть шаг к самоосвобождению, или, что то же, к религиозному очищению, а это значит - шаг, приближающий к Богу"24.
Но возможности к свободе, описанной И.Ильиным, Д.Мережковский не осознал. Автор заблудился на путях, будто бы ведущих к "единой цели". Оттого так мучительна и так недостижима стала для Д.Мережковского свобода, к которой он шёл сразу через "зло" и через "благо".
Д.Галковский, автор "Бесконечного тупика", называл Д.С.Мережковского пророком и гением: "...только два-три гения додумались приложить ухо к тучному, плодородному чернозёму и услыхать подземный гул будущего архилагеря, готового в любую секунду вырваться на поверхность и погрузить всех и вся в архейский мрак ада. И даже в начале 20 века, когда "ума большого не надо было", когда почва уже тряслась так, что падали с ног, все отделывались стилизацией. Мережковский, ясно же, не верил своим пророчествам. И когда летел потом в бездну, ещё думал: "Господи, неужели я оказался прав?"25 Восторженно отзывался о писателе и А.Белый: "Воистину что-то новое увидел Мережковский!"26 Насколько и в чём прав был автор рассматриваемой нами лирики, прозорливо глядя в будущее через "подзорную трубу", можно проследить на реальных фактах. Может быть, Дмитрий Галковский имел в виду Мережковского-политика или Мережковского - общественного деятеля?
Реальные факты свидетельствуют, что первоначально поэта одолевали обычные интеллигентские увлечения. Как и многие "прогрессисты" 70-80-х гг., Мережковский намеревался "уйти в народ". Мечтая о карьере сельского учителя, он ездил по адресам Г.Успенского по Волге, Каме в Уфимскую, Олонецкую и Тверскую губернии. Затем увлечение само собой прошло. Осталось от него до конца дней в рукописях лишь фигуральное выражение "русский народ", означающее затравленную "убийцами" кучку "всечеловеков"-интернационалистов. Такой образ логически вытекал из размышлений автора о национальном, категоричных и недвусмысленных: "...от преодоления русского национализма зависят судьбы России", "Достоевский, злейший националист в минуты затмений", "когда Соловьёв защищает поляков или евреев, кажется, что он сам становится поляком и евреем. (...) Это чудо перевоплощения, чудо всемирности есть русское чудо, по преимуществу, особый дар Божий, великий и страшный. Мы можем сказать, что национальное призвание России заключается в преодолении национальности, в достижении всечеловечности".27 Ясно видим мы из этих суждений, что "национализма", а также "национального" и "нации" для русского человека не существует и не должно существовать. А если и есть нечто подобное, то появляется оно "в минуты затмений", у Достоевского, например. Высказывания о национализме, помимо других работ («Сердце человеческое и сердце звериное», «О религиозной лжи национализма», «Еврейский вопрос как русский»), звучали и в «Речи, сказанной 14 ноября 1916 года на вечере в память В.С.Соловьёва». Признавая авторитет этого философа, Мережковский развивал некоторые идеи его учения. Им был принят и соловьёвский идеал: "Россия - христианская семья народов". Своеобразием отличалось истолкование такого понятия, как христианство. По словам З.Н.Гиппиус, "одна из главнейших идей Д.Мережковского о христианстве состояла в (...) охристианении земной плоти мира, как бы постоянном сведении неба на землю".28 Новый Путь, предложенный писателем, по его мнению, отличался кажущейся "антиэстетикой"29, которая, однако, привести должна к "побеждающей и окончательной эстетике".30 Эстетика Мережковского содержала особую "правдишку": "А правдишка моя в том, что в христианстве есть вечные ценности (между прочим, и подлинное освобождение России ), но эти вечные ценности за семью замками внешней официальной церкви".31 Будучи членом масонского общества, писатель вживался в образ "посвящённого", причастного скрытому знанию, которое стоит за обрядом и церковной догмой. "Наступает время открыть в христианстве правду о земле"32, - заговорщицки сообщает автор. Правда, или, как любит выражаться Дмитрий Мережковский, "правдишка", начинается с отмены догмата о грехопадении человека. "Третий завет", он же, "евангелие Святого Духа", который равен «Святой Плоти», звал к осуществлению Царства Божия на земле, к новой нравственности.33 Как ни странно, но это во многом совпадает с большевизмом и с идеями Н.Клюева о рае на земле, о "братстве с демонами". Несмотря на взаимную ненависть между этими представителями «нового религиозного сознания», мы убеждаемся в их революционности, у каждого на свой лад, но против одного - Православия и Самодержавия.
Религиозная тематика объединяет множество стихотворений Д.Мережковского. В них есть и обращения к Богу, и сюжеты из Библии, есть стихи, обращённые к язычеству, католичеству, буддизму, Россия же - грешна, проклята, "и безглагольна, и пуста" ("Возвращение", 4, с.656). При анализе лирики становится очевидным, что Бог у верующего человека Мережковского играет далеко не главенствующую роль. Его место постоянно оказывается занятым то смертью - уже не орудием в руках Бога, сопряжённым целиком с Его волей, а самостоятельно существующей верховной силой, - то безбожной Нирваной, то языческими богами, то абстрактной свободой. В принципе, по мнению автора, места Бога вполне достоин человек:
"Смертный, бессмертен твой дух;
равен богам человек!"
("Рим", 4, с.544)
Ты сам - свой бог, ты сам свой ближний.
О, будь же собственным Творцом.
("Двойная бездна", 4, с.546)
Продолжая тему религиозно-философских основ лирики поэта, остановимся на стихотворении "О, если бы душа полна была любовью...". Здесь автор уподобляет себя Иисусу Христу, с креста взывающему к Своему Отцу: "Или, или! Лама савахфани?":
И вопию к Тебе, как сын Твой: Боже, Боже,
За что оставил ты меня?
(4, с. 546)
На протяжении всего стихотворения, нисколько не сомневаясь, лирический герой Мережковского повторяет:
Душа моя и Ты - с Тобою мы одни,
. . . . . . . . . . . . . .
Душа моя и Ты - с Тобой одни мы оба.
. . . . . . . . . . . . .
Я всё же знаю: Ты и я - одно и то же.
(4, с. 456)
Такие утверждения не мешают ему поставить первой строфу с противоречивым содержанием:
О, если бы душа полна была любовью,
Как Бог мой на кресте - я умер бы, любя.
Но ближних не люблю, как не люблю себя,
И всё-таки порой исходит сердце кровью.
(4, с. 456)
Сравнивая себя с Богом, Мережковский оговаривает одно условие: "О, если бы душа полна была любовью..." Именно это не соблюдённое условие является основополагающим, и всё стихотворение теряет смысл без него. Надо сказать, такое явление не единично в лирике автора, сложной, запутанной, опровергающей саму себя - сказывается идейная позиция художника. Человек и мир прокляты, оставлены Богом, одиноки, жизнь бессмысленна:
Обман - свобода, и любовь, и жалость.
В душе - бесцельный жизни след -
Одна тяжёлая усталость.
("Усталость", 4, с. 528)
Всё обман; и вещи, по сути, заключающие высокий смысл, придающие ценность и осознанность человеческой жизни - любовь, смерть, вера, - неверно воспринятые и истолкованные, оборачиваются губительными, коварными миражами, которые остаются со своим создателем.
В 1910 году епископ саратовский Гермоген потребовал отлучения от церкви ряда писателей, в том числе Д.Мережковского.
По мнению автора "Антихриста", "бездна Мадонны" и "бездна Содома" обе притягивают человеческую душу; задача человека - освятить "бездну Содома". Однако, на наш взгляд, здесь присутствует явная нелогичность, учитывая, что Софию Мережковский считал "сладостной Святой Плотью". Кем является София, соответствующая Плоти, Содому, если ей противостоит Мадонна, "бездна Духа", но, по сути, всё равно София? Неслучайно в этом учении Мережковского В.Соловьёв не захотел узнать свою "Вечную Подругу". С.Соловьёв, активно защищавший учения своего дяди от "демонических соблазнов", писал: "И всё это обидное христианство основывается на дяде Володе, одно