Geum.ru

Рецензенты: доктор филологических наук К. А. Кокшенёва

Вид материалаМонография
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9
od.ru/ANTIKOZH.php), М.Архипова «Кожиновские загадки и наши отгадки» (ссылка скрыта), К.Кузьминского «Человек партии Кожинова» (ссылка скрыта), А.Щуплова «Змей Горыныч российской литературы» (ссылка скрыта). Этот список можно пополнить. Однако обидно, что, набрав в поисковой системе «Вадим Кожинов», сталкиваешься с преобладанием представителей этого литературного гетто, которые даже сумели организовать сайт «АНТИКОЖИНОВ» (в лучших традициях классиков марксизма). Русский путь, бытие русского духа размазываются, стираются, уничтожаются.

К.Кузьминский, характеризуя взаимоотношения Н.Рубцова и В.Кожинова, считает творческим критическим методом последнего ложь и фантастику…

Б.Усов в своём «Отлупе..» (!) приблизительно на сорок страниц, долго и обстоятельно показывает, как «недоучившийся учёный XX века», В.Кожинов «извращает действительность, разукрашивает её своей безвкусной мазнёй», «сводит любой сложный и интересный вопрос даже не к препирательству, а к какой-то детской игре в цитатки». В.Кожинов несимпатичен автору ни как историк, ни как мыслитель, ни как мастер слова: «нечто среднее между карбонарием и сельским учителем», «обо всём судит со своего кондачка», «мало того, что Кожинов не достигает в своей борьбе с западничеством никакого успеха, мало того, что он профанирует саму идею евразийства, он …затрудняет действительную борьбу с западничеством, подсовывая …заведомо негодное оружие», «даже во фразеологии у Кожинова нет ни вкуса, ни чувства меры». В заключение автор поднимается до обобщений более широкого плана: «Это они разорили российскую историческую науку и свели научную борьбу к мышиной возне». Видимо, самого себя Б.Усов причисляет как минимум к авангарду борцов с западничеством, носителям подлинной идеи евразийства, настоящим мастерам в области художественного слова. Только подтверждения тому пока ещё как-то не различаются в этой реальности…

В эпатажных статьях В.Сорокина «Путь в одиночество» («Московский литератор», №1, январь, 2003) и «Не надо ловчить!..» («Читающий патриот», №4(28), 2003) проводится один совершенно справедливый тезис: «Мы завраждуем – Россия рухнет». «Язык, историю, культуру и религию друг друга мы сможем уберечь, лишь оберегая друг друга, защищая вместе наши дома и луга наши, Россия у нас одна…», - говорит автор статей. Однако ж, это не мешает ему после смерти В.Кожинова под флагом заботы о чистоте русского патриотизма не «оберегать» и «защищать», а, дополнительно заручившись поддержкой Вл.Гусева и П.Проскурина, писать о ловкачестве и двуличии, о «кухонной объективности», «ограниченности суждений» В.Кожинова, о «лишаистой архивной скуке» его книг и т.д.

Среди прочего - мысль о Боге, который «един: Он карает обидчиков». Об этом В.Сорокин напоминает и Станиславу Куняеву, и Америке, и евреям, и членам Политбюро ЦК КПСС, и, конечно, главному, правда, уже безмолвному, адресату – Вадиму Кожинову. Ряд «обидчиков», как видим, весьма неоднороден, и связано это, как ни прискорбно, не только с патриотической настроенностью автора, но и с тем, в чём, по его мнению, грешен Кожинов - с субъективными симпатиями и антипатиями…

А.Щуплов называет В.Кожинова в одной статье и «ходячей энциклопедией поэтов России», и «Змеем Горынычем российской литературы», и стукачом, и «критиком Шкуркиным», и «свинофилом», и «Кровавым Валерианычем», и, вслед за С. Чуприниным, «местоблюстителем «неистового Виссариона»»…

М.Архипов пишет, что «за чтение таких сочинений, как книга Кожинова «Загадочные страницы истории», надо выдавать молоко как на вредном производстве»; в «идейных друзей» Кожинова записываются «большевики и их предшественники демократы из Временного правительства», а сам Вадим Кожинов выступает «новым «военкомом» в рядах черносотенцев». К середине своего труда М.Архипов срывается и переходит на улично-базарный тон: «Очнись, просохни, одурел ты, что ли?», «мыслитель «ихнего современника»», «господин-товарищ красный Кожинов», «Эх, Кожинов… Гоголь-моголь…» и т.д.

В статье В. Сердюченко «Литпатриоты. За и против» (ссылка скрыта) В.Кожинов, вероятно по уровню занимаемого положения или по другой счастливой случайности не оказывается причисленным к «шизофреническому дну патриотизма, его журнальному аду, масонской сансаре», к «поврежденным главою и бесноватым». Он, наряду с А.Солженицыным, В.Астафьевым, В.Беловым, В.Распутиным, В.Солоухиным, Ст.Куняевым, Л.Бородиным, А.Казинцевым попадает в так называемый "средне-высший" слой, представители которого «при всей качественной и количественной разнокалиберности их дарования … объединены некоторой повышенной заботой о судьбе русского народа, а во-вторых, определенной респектабельностью, "добротностью" писательских биографий и репутаций». Автор ненароком роняет при этом, что, между прочим, как-то Лев Толстой «назвал однажды патриотизм последним убежищем негодяев». Далее рассуждения В.Сердюченко приводят к умозаключению, что названные авторы «есть раскольники рода человеческого, интеллектуальные блудники, вносящие смуту в умы соотечественников. Один из них В.Кожинов», по словам критика, эдакий неудавшийся оппозиционер, занимающийся «литературоведческой гимнастикой, игрой ума, эпатажем ради эпатажа», так и оставшийся «во втором ряду инакомыслящих». Признавая, что на современном этапе «Кожинов пишет о евреях и о патриотизме… пишет хорошо, лучше всех», В.Сердюченко обвиняет Кожинова в заносчивости, саморекламе, в том, что славу свою Кожинов - Сальери в роли Моцарта…, аллегорический образ многих сегодняшних филологов… стяжал почему-то на страницах литжурналов, а не в окопах Приднестровья».

Однако главная болезнь В.Кожинова и всех «литпатриотов», по мнению критика, состоит в «роковом эстетическом недочувствии, заставляющим полагать политический плевел произведения важнее его художественного зерна… Наши новые литпатриоты, пламенно служа русской идее, разменивают на политический пятак то единственное, чем только может Россия гордиться перед человечеством - ее художественную культуру». Не понятно, какие именно труды Кожинова автор имел в виду, может быть, этот «пятак» - статьи о современной литературе, о представителях «тихой лирики», может быть, книга о Тютчеве? Но грош цена тому, кто не разглядел глубину этического и эстетического погружения в этих работах, видимо, находясь в «роковом эстетическом» обмороке.

В этот перечень можно добавить работу А.Гердт, ещё одной «американки» родом из Харькова, узаконившей свой духовно-географический статус в 1992 году. В 2001 г. уже в Кливленде (штат Огайо) ею была написана статья «Нельзя молиться за Царя-Ирода» (ссылка скрыта) в жанре экономически-идеологического памфлета, активно проводящего мысль о России – «слаборазвитой стране третьего мира». Комментировать такой подход будет излишне, ибо ненависть к «отсталому» русскому духу, породившему А.Пушкина и Ф.Достоевского, давно считается хорошим тоном у «американски» настроенной публики.

Практически все названные исследователи используют один и тот же тактический ход: признание В.Кожинова катастрофически недостойным патриотом, недоумком, позорящим ряды своих честных и компетентных собратьев по духу. И всё в этой системе могло бы выглядеть стройно, но возникают вопросы: зачем тогда подобные выпады подкрепляются ссылками на авторитеты классиков, да ещё такого содержания? Почему последние пять абзацев своего «Отлупа» Б.Усов посвящает бездоказательному и эмоциональному выплеску, своего рода лирическому отступлению на тему «пустоты и безмыслия», «невыразимой бестолковщины», «нелепости вселенского масштаба» в книге Кожинова? Почему статьи В.Сорокина строятся вокруг факта когда-то имевшей место его личной ссоры с Кожиновым? Да и у остальных авторов практически вся полемика сводится к совершенно «ненаучному» обзывательству. Ответ на эти вопросы, видимо, следует искать далеко за пределами литературоведения, критики и истории.

Как когда-то заметил Д.Галковский «Если бы я не пихал головой в живот какого-нибудь Владимира Сергеевича Соловьёва, не имеющего ко мне никакого отношения, давно бы болтаться мне в пролёте моста. На чём держится мою жизнь? – На оговорке». Итак, вместо аргументов и фактов оппоненты Вадима Кожинова пробавляются «пиханиями в живот». Называя его некультурным, отсталым, эстетически неграмотным, они уподобляются Шведской комиссии, не вручившей Нобелевскую премию «варвару», «недостаточно цивилизованному писателю» Льву Толстому или «шовинисту» Ивану Шмелёву.

Сухой академизм никогда не был стихией В.Кожинова, но он был строг к подбору фактов, блестяще образован и совершенно оригинален в продуктивном русле соединения литературы, истории, философии, политики, не гоняясь ни за литераторами, историками и политиками, ни за их титулами, и, как когда-то сам же заметил, «тезис "догнать и перегнать" - это только примитивный пропагандистский штамп. Понятие о "гонке" взято из элементарной ситуации движения на плоскости двух или нескольких "предметов" - ситуации, которая совершенно неприложима к сложнейшему развитию экономики (не говоря уже о человеческом бытии в целом). "Перегнать" в экономике никак нельзя, достичь более значительных успехов можно лишь на ином, собственном пути». Снова экстраполируя ситуацию экономическую на более узкую, очерченную темой и рамками нашей статьи, ещё раз подчеркнём: такой собственный путь, в отличие от желающих «догнать и перегнать», у Вадима Кожинова был – не просто путь, а русский путь, - яркая, сильная и смелая линия безусловной индивидуальности, бытие которой стало, пользуясь приведённой выше терминологией Г.Флоренского «и центром и орудием благодати».

В логическом противостоянии двух типов «индивидуального бытия» хорошо различимы крайности, возникшие на рубеже XIX – XX столетий, заключающиеся в тоске по так называемой «интимной религиозности» и противостоящему ей личностному духовному росту, устремлённому в высшей своей точке к созерцательному монашеству. Для многих тогда такая дилемма, особенно, когда шла речь о проблеме высоты либо греховности личного творчества, казалась неразрешимой. И появлялись, как выражался И.Ильин, «белибердяевщина», «греховная муза» А.Блока, «бездна антихриста» Д.Мережковского, Вл.Соловьёва и др. А для таких философов как И.Ильин, Г.Флоровский, Н.Страхов не было шокирующим открытием, что путь, пролегающий над ошибками ухода в индивидуализм, располагается в зоне творческого преображения собственного существа, в осознании личной греховности и превращении её в стимул сознательной духовной работы. По этой проторённой, славной дороге шёл Вадим Кожинов.

«Преображение», «превращение», «небывалый» (возвращаясь к тезису В.Вернадского) - такая лексика несомненно вырастает из духовного слоя реальности. Именно в том мире возможно преодоление железных и незыблемых законов материальности, именно из того мира родом философия «чуда» и Кожинов, ощущая близость русского бытия к этому удивительному явлению, неслучайно одну из своих статей назвал «Россия как чудо». Он и сам был своего рода «чудом» в той области, в которой творил, в области русского духовного бытия.


ПОСЛЕСЛОВИЕ


Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности.

Ф.М.Достоевский. Бесы.

Огромная трудность – собрать воедино все штрихи и чёрточки творческих судеб Дмитрия Мережковского, Александра Блока, Николая Клюева - несовместимые, несоединимые, порой, взаимоисключающие. Их лирика открывает совершенно неожиданные аспекты, которые никогда не могли бы проявить себя в прозе. Чрезвычайная эмоциональность, стихийность, но только не равнодушие отличают их поэтический мир – проявление самой живой и подвижной части мировоззрения.

Проходящая, вопреки позиции Н.Бердяева, сквозь лирику Мережковского тема свободы, кроме типичного декадентского понимания её, осмысливается автором и с другой позиции, близкой к Православным ценностям, опирающейся на понятия соборности и покаяния. Но любовь и свобода, по мнению Мережковского, взаимоисключающие категории, становятся недостижимыми для поэта, идущего сразу по пути добра и зла одновременно. Религиозно-философские искания Мережковского вырастают на подготовленной почве в мистическую доктрину, вносящую значительные коррективы в христианскую догматику. И поэт, способный на высокое религиозное служение, на чистую любовь, сжигает свой талант в "геенне" "нового религиозного сознания".

Сейчас, когда часто преувеличивают значение иной раз далёких от нравственной чистоты взглядов О. Мандельштама, В. Маяковского, М. Цветаевой и других, исследователю лирики Мережковского надлежит соблюдать крайнюю осторожность: несомненно, «редкостно и причудливо талантливый»231 поэт, говоря словами А.Белого, «больно углил во всех смыслах»,232 часто превращая путь к свободе в философски оправданный анархизм, а любовь – «из соображений высокой культуры» – в самые утончённые соблазны ума, почти в ненависть.

Как можно заключить, основы мировоззрения Дмитрия Мережковского представляли пример эклектического соединения разнородных элементов.

Поэтический язык Мережковского несёт в себе все признаки философской лирики. Стихотворения – это диалог лирического героя с воображаемым собеседником, которым часто оказывается природа. Желания и порывы, просьбы и побуждения героя настойчиво звучат в лирике, относимой к субъективно-личностной, но не описательной. Обороты условности, включённые в ткань стихотворений, придают оттенок мечтательности. Повествовательность и размеренность, переданные приёмом «нанизывания» в сочетании с союзом «и», сменяются риторическими восклицаниями, вопросами и другими средствами выражения патетики. Часты в лирике поэта «двух бездн» парные сочетания слов: двойные эпитеты, сравнения, отрицания. Излюбленным приёмом, на котором строится стихотворение, является антитеза, рождающаяся из понятий, совсем не обязательно противостоящих друг другу вне контекста. Антитезы тяготеют к общему целому, вмещающему их в себя: «И жизнь, и смерть – одно и то же» («Усталость», 4, с. 528). Яркость и выразительность придают поэзии Дмитрия Мережковского многочисленные сравнения, в основном взятые из природного мира, поскольку среди людской жизни поэт не видит идеала. Наиболее употребительными лексическими группами являются лексика природы и космоса – их отмечает высокий стиль. Инверсированный порядок слов позволяет увидеть сделанный автором смысловой акцент на значимых словах. Накал эмоциональности достигается с помощью слов отрицательного характера, а так же слов, близких к пределам, «верхнему» или «нижнему». Плеоназмы обостряют экспрессию, придавая композиционную оформленность строкам и строфам. В описании природы Дмитрий Мережковский конкретен и опирается на звук, цвет и запах, причём световое ощущение включает противопоставленные друг другу мрак и тьму, а звуковое – шум и тишину. Тишина имеет особый смысл для поэта – все чувства утончаются в ней, позволяя услышать «отголосок непостижимого». Философия автора накладывает отпечаток на восприятие времён года: лучший дар природы – смерть – показан в разных явлениях. И Мережковский не видит перехода к жизни, «вечное памятование о смерти» превращается в её торжество, жизнь теряет смысл. Поэтический язык вполне отражает ту систему мышления, которой придерживается автор. Лирика воплотила особенности мировоззрения поэта, оставшиеся вне широкого потока его прозаических произведений или проявившихся не в целостном виде, фрагментарно, те самые штрихи к портрету художника, которых недоставало без обращения к поэтической стороне творчества.

Рассматривая религиозно-философский аспект лирики А.Блока на фоне 1000-летней культуры России, мы обратились к взглядам поэта на кардинальные онтологические категории (любовь, вера, творчество, бытие-в-себе, бытие-в-мире) и сопоставили эти взгляды с основными положениями философии Православия. Ярко выраженные негативные примеры, хотя и преобладают, но не составляют в целом творчество А.Блока. Позиция поэта сочетает и декадентские, и интеллигентские настроения, которые чередуются с осознанием творческой идеи "матушки России". Здесь будет уместно говорить об амбивалентности А.Блока по отношению к Православной традиции.

Удивляет в А.Блоке одно очень редкое качество: предельная, находящаяся на грани педантизма (если уместно) честность при написании стихов, доходящее почти до безумия стремление постичь свою душу, душу - тайну космическую, душу не от мира сего, чтобы найти, быть может, крупицу истины. Весь трагический путь поэта - искреннее искание того, чему можно было отдать себя до конца и навсегда. Он ошибся, ища в другой стороне, но был честен перед собой и Россией, не оставляя её ни в печали, ни в радости. В стихах А.Блок не мог сфальшивить так, как сфальшивили пришедшие ему на смену литераторы нового типа - те навеки могли быть, кем прикажут, и, естественно, поэт не ставил своей задачей отразить в лирике любовь "как должно". Он писал так, как чувствовал и любил сам. Можно ли судить его за честность или за "неправильные" чувства. Мы вообще не вправе судить. У нас есть единственная возможность различать и выбирать, помня о том, как велика цена каждой ошибки.

Поэтику А.Блока можно охарактеризовать как блестящий образец стихотворной формы. Удачное применение разнообразных художественных средств, использование экспрессивной лексики позволяют выявить обширный подтекст. Иными словами, лирика А.Блока глубоко символична и опробованный нами аналитический подход к ней дал возможность обнаружить устойчивые стилевые тенденции.

Значительную роль в этом смысле играют двойничество, даже, можно сказать, «двойное двойничество», порождённое противостоянием образов Арлекина и Пьеро, а также образ главной героини, которая угадывается практически во всех женских обликах (не исключая «жены-России», Прекрасной Дамы, Незнакомки, Снежной маски, Фаины, Кармен).

Взгляды Александра Блока на бытие и творчество можно расценить как негативные, что создаёт пафос саморазрушения в лирике поэта, обречённости на муки и проклятие.

Подобно Дмитрию Мережковскому, Блок сводит воедино ненависть и любовь, аскетизм и страстность, святость и грехопадение, забывая о том, что субстантивно только добро, а зло не имеет субстанции.

Человек "культуры", А.Блок, чувствовал ответственность за судьбу России, но злодеяния революции видятся поэту социально оправданными как "очистительное" действие "стихийных" сил. Переоценка псевдонародного "правого гнева", подмена в сознании поэта "стихии народной" "стихией революционной" позволили определяющим фактором установить "чёрную злобу, святую злобу", попирающую истинные народные идеалы.

И раннюю, и последующую лирику отличает непреходящая мистичность, интуитивность, противопоставленная в мыслях поэта религиозности. Опасность для человека обращения к этому уровню действительности, закрытому от нас Творцом, несомненна. Слова святого епископа Игнатия Брянчанинова убедительно говорят о вреде «выходов» в иную реальность. Александр Блок явился тем редким поэтом, до последней чёрточки предельно честно отобразившим свою духовную биографию; он стремился ко всем «пределам», к границе, очерчивающей круг существования, но ценой этому была его собственная жизнь.

"Сверхчувственное видение мира" сопровождало и Николая Клюева, который предсказал кровавые события, связанные с гражданской войной, революцией, смерть С.Есенина, экологическую катастрофу Аральского моря, запуск космических кораблей, трагедию в Нагорном Карабахе.

Анализируя лирику Н.Клюева, мы постепенно пришли к мысли о том, что в отношениях религиозном и нравственном не существовало границ и правил для автора. Здесь и Голубиная книга, о которой напомнил современным читателям Ю.Сергеев, создатель "Княжьего острова", и "Евхаристия шаманов" (1, с. 483), и рериховские сентенции, а в ряду сектантов, помимо хлыстов и раскольников - молокане, духоборы, стригольники и бегуны - все были одинаково хороши для поэта. Подходя к ним с позиции духовного максимализма, Н.Клюев видел будто бы зерно духа в каждом веровании и моментально присовокуплял багаж этих ересей к своим собственным взглядам. Называя поэта "крестьянским" или "народным", "национальным", необходимо предъявить доказательства в единстве духа и веры с народом. И после прочтения "поздних шедевров", поэм "Погорельщина", "Матерь-Суббота", "Каин", выясняется, что таковых нет, мы вправе говорить о культурной «нерусскости» поэта Н.Клюева, доказывая его интернациональность, ориентацию на язычество, сектантство и мистическую оценку своей личности.

Говоря о формальной стороне творчества Н.Клюева, подчеркнём, в первую очередь, исключительное чувство языка, присущее поэту. Стихи Клюева – прекрасные образцы звукописи. Ощущения «бесплотного луча», «полузвука», звон падающей капли, «цвета лик» переданы поэтом не языком слов, а «языком звуков». Чувство «словесной поверхности» было развито у Н.Клюева в высокой степени. Близость к Владимиру Маяковскому при внешней отчуждённости видна именно в мастерстве стихосложения. Неисчерпаемые резервы тонической системы предстают в разработке этих двух авторов.

На лексическом уровне отмечаем преобладание слов, связанных с темой смерти и страдания. В лирике Н.Клюева смерть одушевлена и многолика. Мировосприятие поэта, обращающее бытие в смерть и страх, приближается к философии экзистенциализма, соответствующей во многом модернистическому искусству. Тем не менее, говоря о природе, Клюев находит огромное количество ярких неожиданных образов, сочных эпитетов, оригинальных метафор. Отношение поэта к природе глубоко эмоционально и, в зависимости от душевного состояния, печальное или жизнеутверждающее. Авторский язык символичен. Наиболее часто встречающиеся символы: корабль – община, преставленная душа, вишня – плоть, заря – Царство Божие. Гармоничное сочетание художественной стороны со стороной содержательной позволило Николаю Клюева свободно излагать своё видение мира в стихотворной форме.

При анализе лирики данных авторов следует учесть, что художественное произведение содержит определённые ценностные ориентиры, которые при должном облечении в форму не всегда имеют соответствующий духовный уровень, а традиции русской литературы подразумевают именно соответствие между формой и содержанием, ориентируясь в большей степени на качество, нежели на количество.

Начало века наложило сильный отпечаток на творчество и Дмитрия Мережковского, и Александра Блока, и Николая Клюева. Общими моментами, как в творчестве названных поэтов, так и многих других на рубеже 19 – 20 столетий были избранничество, поиск новых форм веры, стремление к крайностям, к «последним вещам», показывающим глубину и границы человеческой души. «Две бездны» – зло и благо, «Христос и антихрист» – мыслились как одно.

Дмитрий Мережковсий, Александр Блок, Николай Клюев на своём жизненном и творческом пути подходили к тому, что называется "исканием смысла", и придаёт жизни неслучайный характер. Однако оторванность этих исканий от точки, в которой сходятся "умъ" и "духъ", перерастала в "искушение смыслом", становилась бесконечной и бессмысленной "игрой в бисер", игрой ума и красоты, но не более. Несомненен вопрос о поэтическом даре, о таланте, имеющемся у данных авторов, однако, этот дар стал роковым для поэтов, подчинил их себе, найдя каждому соответствующую позу мага, апостола и пророка.

К проблеме одиночества, неоднократно затрагиваемой в этой книге, хочется напоследок добавить, что феномен одиночества, отчуждения, разъединения на данный момент наблюдается даже в науке, проявляясь, в том числе, при построении научной картины мира, - естественно, это касается и литературоведения. Если к примеру античная наука имела дело не только с теоремами и доказательствами, но и со смыслами, ценностями, то сегодняшний день напоминает некую «игру в бисер», из которой вырастают глобальные проблемы образования и научной методологии. О пропасти, бездне (вспоминая Д.Мережковского) между двумя культурами – гуманитарной и естественной 40 лет назад говорил физик и писатель Чарльз Сноу. Будучи разобщённой, расщеплённой, отчуждённой, одинокой и одиночащей наука сама превращается в научную проблему, решение которой - в разработке междисциплинарного синергетического подхода, ибо следующее поколение фундаментальных теорий изолированных наук будет интересно всё меньшему числу людей. Как однажды выразился М.Бахтин, «…более напряжённая и продуктивная жизнь культуры проходит на границах отдельных областей её, а не там и тогда, когда эти области замыкаются в своей специфике».233

С развитием синергетики происходит формирование нового стиля научного мышления – стиля мышления постнеклассической науки – связанного с включением аксиологических факторов в научное исследование. Это – образцы мышления, основанные на идеях восприятия целостности бытия, нелинейности, глобального эволюционизма, общности закономерностей самоорганизации и мира и человека, и мира природы и социума, в системы которых он включен. Суть этого стиля сознания удачно выражается, в частности, как «готовность к появлению нового». Можно добавить также, что это - способность видеть всякое, даже застывшее явление как стадию эволюционного процесса, понимание глубинной необратимости и многовариантности процессов, альтернативности путей развития и того, что так называемые эволюционные тупики, архаика могут быть (в определённом отношении) совершеннее наличного, современного состояния. Наука преодолевает грань одиночества, становится холистической (т.е. целостной), очеловеченной.

Применительно к литературоведению, как нам кажется, уместен некий психософский способ исследования, т. е. с одной стороны, это философский поиск смысла в бытии и смысл выхода за его пределы. С другой стороны, это психологическое рассмотрение проблемы (одиночества, смерти или какой-либо другой) как специфической и несводимой к абстрактному человеку и индивидуальному бытию.

В данном вопросе мы соприкасаемся с совершенно неизвестной областью, в которой не могут работать привычные методы, применяемые сейчас в науке. Наука строится на повторяемости эксперимента, на возможности неоднократного получения определённого фиксированного результата. В литературе это сложно сделать, потому что часто мы работаем сами с собой, и воспроизведение каких-то внешних повторяющихся условий, в которых получится внешне повторяемый результат, невозможно. Видимо приходится использовать, даже не просто использовать, а рождать совершенно новую методологию, новый способ познания, в котором исследователь и исследуемое не разделяются, а существуют как единое целое: исследователь и есть исследуемое. «Быть или не быть?» в этом случае - вопрос, может, и имеющий смысл, но не имеющий значения. «Быть или не быть» - единственно доступная нам форма бытия. Поэтому, когда мы говорим о том или ином понимании, мы неизбежно искажаемся и искажаем.

Реализоваться же существование «Я» может через любовь и творчество, через преодоление разъёдинённости одиночества, обретение целостности бытия как всегда происходило в лучших образцах русской словесности. Ибо в чувстве любви нам открываются вечность и бесконечность, и только превращение одиночества в творчество делает его любовью, только шаг к осознанному, самовыражающемуся бытию возвращает человеку самого себя.


* * * * *


Многогранные взаимовлияния Д.Мережковского, А.Блока, Н.Клюева вполне очевидны, и скорее более для них самих, чем для их современников, тяготеющих часто не к моментам обретения истины, а к популярным и модным веяниям. Преобладание эстетического над этическим переходило в торжество формы (большинство литературных течений основывались именно на формальных отличиях). Формализм в свою очередь порождал другую крайность – идеологическую тенденциозность литературы, которая представала от этого быть правдивой. Не выражающих никакой «тенденции» почитали пустыми и никчёмными, не думающими об общественном долге, о народе и стране:

Не до песен, поэт, не до нежных певцов!

Нынче нужно отважных и грубых бойцов.

(Н.Минский)234

Литераторы нового типа – «отважные и грубые бойцы», появились вскоре. Умирал Александр Блок, травили Николая Клюева, Дмитрий Мережковский уже жил за границей, когда «миллионы ног в одном теле» воспевал Демьян Бедный, когда не находилось места в литературе как для «не заказанных произведений», так и для их авторов.

Затем весь океан религиозно-философской мысли свёлся к тому, что религия "упразднялась", а философия направлялась в единое марксистско-ленинское русло диалектического материализма, которое оставляло мало возможностей для инакомыслия. Новую систему славили Э.Багрицкий, Н.Тихонов, М.Светлов и другие. Но вот прошла эпоха торжества литературы соцреализма. Наступил период, когда сердце и невостребованные силы ищут к чему обратиться. Снова блуждание во мраке - появляются на литературной арене постмодернизм, постреализм (хотя, непонятно, что может быть уже после реализма).

И встаёт тогда перед глазами образ Великой Руси, чистой и вечной, «пушкинской», «гоголевской», «есенинской», напрасно отвергнутой и оболганной, изруганной и обманутой. Что же искать ещё лучше? Где искать? А она здесь, рядом... Надо посмотреть на неё внимательно - увидеть, запомнить и полюбить, чтобы не потерять её навсегда.