И. А. Флиге Составители: О. Н. Ансберг, А. Д. Марголис Интервью: Т. Ф. Косинова, Т. Ю. Шманкевич, О. Н. Ансберг Научный редактор: Т. Б. Притыкина Под общей редакцией А. Д. Марголиса Общественно-политическая жизнь Ленинграда в годы «перестройки»
| Вид материала | Интервью |
- Общественно-политическая обстановка 20-30-х годов ХХ века Литературная жизнь страны, 22.76kb.
- Хомик под редакцией О. Ю. Артемовой Художник, 5123.02kb.
- Московский государственный университет технологии и упраления, 359.46kb.
- История музыкальной культуры народов сибири, 664.27kb.
- В. Э. Гордин, проректор по учебной работе, профессор, председатель Научно-методического, 647.48kb.
- В. Земских I Редактор Н. Дмитревская Художественный редактор в земских Верстка В. Зассеева, 3925.27kb.
- Программа курса для аспирантов и соискателей Составители, 442.16kb.
- Главный редактор Зав психологической редакцией Зам зав психологической редакцией Ведущий, 16568.8kb.
- Е. Строганова А. Зайцев И. Карпова А. Борин Е. Дандарова К. Радзевич Н. Устинова, 11037.38kb.
- Методические рекомендации к лабораторно-практическим занятиям по общей химии Федеральное, 1679.63kb.
^ Из воспоминаний:
[После провала путча] сессия Ленсовета сформировала комиссию проверке деятельности Ленинградского Комитета госбезопасности, а меня избрали ее председателем. Явились мы туда вчетвером: Александр Яковлевич Винников, Александр Васильевич Серяков, Владимир Григорьевич Лобач и я. Шли с определенной опаской, ведь в те времена все, что касалось КГБ, представлялось страшным, а тут предстояло посетить само «логово». Вернемся оттуда или нет?.. Предупредили своих коллег, сообщили во сколько отправляемся, во сколько примерно будем выходить.
Пришли мы к генералу Анатолию Алексеевичу Куркову, возглавлявшему тогда наш КГБ. Сейчас могу сказать, что встреча с этим человеком несколько изменила мое представление о кагэбэшниках. К нему уже в первые минуты появилось уважение, он не был номенклатурщиком. Службу в органах он начал с лейтенанта, на партийную работу никогда не уходил, одним слово – профессионал. И за это пользовался уважением своих младших товарищей. Это факт.
Курков собрал своих сотрудников, около сотни человек, в зале, представил нас, попросил их сделать так, чтобы все двери для депутатской комиссии были открыты. Так и было первые две недели нашей работы. А потом мы зашли «в тупик»: что-то мы спрашивали, что-то нам отвечали. Но топтались на месте – ничего конкретного.
Однажды в нашу комиссию, прямо в Мариинский пришел бывший сотрудник КГБ и подсказал, у кого и что конкретно нам спросить во время проверки: «Вот три-четыре “болевые точки”, спросите Куркова, многое станет ясно». На следующий день пришли, спросили. Курков ответил: «Этого я вам сказать не могу, этого показать не могу. Летите в Москву к моему начальству. Дадут мне оттуда “добро”, тогда я вам все открою, все расскажу». Мы с Александром Яковлевичем Винниковым отправились в Москву на прием к Председателю КГБ Иваненко. Аудиенцию получили почти сразу, при нас он позвонил Куркову и приказал предоставить нам все требуемое. И после этого мы получили доступ к шифровкам, которые А.А.Курков получал от Председателя КГБ СССР В.А.Крючкова, т.е. резолюциям на них, и к другой информации.
Надо было срочно улетать из Москвы. Билетов, как всегда, для простых смертных не было. Иваненко дал команду помочь нам, и два места на один из рейсов в Ленинград нашлись: летела туда группа туристов, на которую было забронировано 40 мест и в которой двое туристов заболели. КГБ все это удалось «вычислить» за короткое время. Вот тогда я отчетливо, лично прикоснувшись, уяснил, насколько структуры КГБ проникли во все клеточки нашего общества.
Вернувшись домой, мы снова продолжили проверку в нашем Комитете госбезопасности. Как-то проверяли мы архивы. Большое помещение, метра четыре высотой потолки, метров шесть в ширину и длиннющее. Стеллажи заставлены «делами». Попросил достать одно «дело». Середина 1930-х годов, по делу проходят ровно 200 человек, 199 – расстреляно, один – 10 лет без права переписки. «Покажите вон ту папочку», – прошу сотрудника. То же время, те же... 200 фигурантов, 198 расстреляно, двое – 10 лет без права переписки. Прошу показать наугад третье «дело»: 200 – 199 – 1. Спрашиваю: «Почему так?» Майор-архивариус отвечает: «Вот такая была система»...
Мы опросили 11 полковников, подполковников, начальников отделов КГБ, которые рассказали нам о механизме репрессий следующее: «Был план на каждую область, каждый город, каждое село – должно быть выявлено столько-то врагов народа, заведено столько-то уголовных дел. Количество врагов народа делилось на количество уголовных дел, получалось 200». Чудовищно! Чудовищно и то, что по липовым «делам» проходили простые люди: дворники, рабочие, крестьяне, кладовщики – гребли кого попало. Нашел я, кстати, и «дела» своих репрессированных родственников. Они, как и большинство остальных, были написаны «под карандаш», один к одному, чтобы не утруждать себя новыми формулировками. Все это я запомню навсегда.
После звонка из Москвы мы смогли ознакомиться со многими секретными бумагами, шифровками, папками разных времен, познакомились с механизмом вербовки советских граждан уже с юношеских лет, инструкциями, разработанными еще в 1950-х годах, по которым даже мы, проверявшие, уже автоматически становились «вступившими в контакт с КГБ», т.е. почти сексотами.
(Автобиография Петербургского горсовета. С. 489)
^ Юрий Михайлович Нестеров
Из интервью 2008 года:
Весной 1987 года в институт «Гидропроект», где я работал тогда, пришел Валерий Эвальдович Краснянский, чтобы прочитать лекции. Тогда было принято проводить так называемые занятия по повышению квалификации для сотрудников. И вот, пришел человек, которого я не знал, и стал рассказывать об экономических экспериментах югославов, венгров, о том, что такое тоталитаризм, почему экономическая система социализма обречена на неуспех. Он говорил не как политик, а как экономист и как юрист.
Характер мой требовал действий, и я к нему подошел и спросил: «В.Э., вы так все замечательно рассказываете, но ведь надо что-то делать?». Он сказал «Да, конечно, есть клуб “Перестройка”, он существует уже несколько месяцев. Приходите».
Я пришел, записался в «Секцию организации советов» (это так называлось – «советов», а вообще это была секция по организации власти) и через два дня пришел на заседание этой секции. Оно проходило в одной из аудиторий юридического факультета университета на 23-й линии. Там познакомился с Сунгуровым и Мишей Горным и со всеми другими известными ныне людьми. На первом или втором заседании я сказал, что все это прекрасно, ребята, что вы тут говорите, но нужно что-то делать. Нужно создавать какую-то организацию. Меня не сильно поддержали, потому что многие считали тогда, что слишком активные действия могут настроить против нас кого-то в обкоме КПСС или вообще во власти. Я же, будучи членом КПСС, честно говоря, совсем не думал о том, как на это будет реагировать партийное руководство.
Толчок процессу дала знаменитая статья Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». [...]
Мы хотели собраться на внеочередное заседание клуба «Перестройка», чтобы отреагировать на эту статью, но не получилось. Это было связано с залом, с арендой, не знаю. 26 апреля, только через полтора месяца, состоялось очередное заседание клуба. К этому времени уже вышла «контр-андреевская» статья и, вроде бы, кризис рассосался сам собой, но тем не менее осадок остался и вопрос «что делать?» был по-прежнему актуален. Как раз за несколько дней до этого заседания мы узнали о создании Народного фронта в Эстонии. И тогда я, Петя Щелищ, Коля Корнев втроем выступили с предложением о том, что и здесь нужно создать нечто подобное. Мы не говорили «Народный фронт», тогда это еще не звучало. Мы говорили, что надо создать организацию, которая бы была независима от КПСС, совершенно самостоятельную, причем я не говорил «антикоммунистическую». Первоначально мы предполагали ее назвать Союз демократических сил, СДС. Произошел некоторый кризис, потому что Саша Сунгуров решил, что это провокационное предложение с моей стороны. Не секрет, что деятельность клуба «Перестройка» не то что бы поддерживалась, но к ней лояльно относился обком КПСС в лице некоторых своих членов, Сунгуров это прекрасно знал и не хотел, чтобы это лояльное отношение сменилось враждебностью. Он потребовал исключить меня из членов клуба «Перестройка» за мое предложение. Правление собралось, Сунгурова не поддержали, и я остался в клубе. Но создать СДС тогда не получилось.
Интересно, что на это предложение очень остро среагировали другие люди, за пределами клуба «Перестройка», а именно «Демократический союз» – тогда они меня впервые позвали на свою «подпольную» квартиру, к Кате Подольцевой. «ДС» и та же самая Катя, меня придирчиво расспрашивали, что я думаю про экономику, про другие вещи – достаточно ли я либерален, достаточно ли соответствую их представлениям. Эта встреча ничем не закончилась.
В то время я еще поддерживал контакты с обкомом КПСС, и когда, например, мы подавали заявку на проведение митинга – я шел в обком КПСС, вел переговоры. Ко мне относились там странно: с одной стороны, считали, что я свой, но, с другой – какой-то странный «свой», неуправляемый. Но каждая такая встреча в обкоме КПСС мне потом аукалась в дээсовской среде какими-нибудь поношениями. Говорили: «А, Нестеров, ходит в обком КПСС, он ведет двойную игру». [...]
Мероприятия должны были согласовываться. Согласовывали митинг на стадионе «Локомотив», я же его и согласовывал. В какой-то момент я был за то, чтобы не проводить неразрешенные акции. Тут тоже было противоречие между мной и дээсовцами. Любая неразрешенная акция – это потенциально нанесение увечий, побоев, столкновения с милицией. Я эту акцию придумал, готов нести за это ответственность. Но люди, которых я позвал, они-то почему должны попадать под милицейские дубинки? Но дээсовцы вели себя иначе... И сменяли друг друга несанкционированные акции, у Казанского собора, еще где-то, и многие из них, как Валера Терехов покойный, являлись на эти акции с заранее собранным пятнадцатисуточным вещмешком. Потому что для них отсидеть пятнадцать суток было просто дело чести, доблести.
Весной 1988 года ко мне на квартиру позвонили люди из Москвы. Сказали, что они представители московского Народного фронта и хотят со мной встретиться, чтобы обсудить совместные действия. Они приехали уже летом, в те дни, когда на площади Революции перед дворцом Кшесинской была развернута постоянно действующая выставка неформальных организаций Петербурга. Идею этой выставки предложил Петр Сергеевич Филлипов, и не только идею – он ее организовал, были изготовлены шиты, стойки, стенды. Там были представлены «Спасение», «Эра» («Экология рядовой архитектуры) и многие другие организации – блокадники, с десяток организаций не политических, а тех, что мы сейчас называем НКО, негосударственные организации. Там постоянно дежурили наши ребята, сменяя друг друга. В один из вечеров туда приехали представители Москвы. И там мы договорились, что проведем всесоюзное совещание, конференцию демократических организаций. Есть ведь не только Москва и Петербург, но и Рязань, Казань, Омск, Томск… И проведем ее именно в Ленинграде. Стали готовить. Интересное отношение было в обкоме КПСС к этому мероприятию. Они про это, конечно, знали, но не хотели допустить, и поэтому в арендованном заранее зале в Доме культуры пищевой промышленности нам было отказано где-то за неделю до встречи под предлогом, что надо делать ремонт. Еще в двух или трех местах отказали под тем же предлогом. Тогда мы просто решили купить кинотеатр, в кинотеатре выкупить сеанс или два сеанса подряд, но – работают все-таки службы, знали они про наши намерения – не продали нам оптом места в кинотеатре. Тогда мы решили, что сперва проведем секционные заседания в трех разных местах, на квартирах. Одна секция была у меня на квартире, вторая у Толи Голова, а третья в клубе «Форпост». А уж после этого соберем пленарное заседание, где – еще не знаем, как маевку в 1905 году. [...]
В первый день прошли секционные заседания, на следующий день утром мы должны были ехать на маевку. Ее организацией должен был заниматься Володя Большаков, активист ДС и «Народного фронта». Он всем по телефону дал указание приходить на Финляндский вокзал, садиться в четвертый вагон от хвоста, брать билет до четвертой зоны, но где выходить – будет сказано позже. Все так и поступили. И когда только мы доехали до второй зоны, прошли по вагону и сказали: «Выходим на следующей остановке». Все вышли, это было Орехово, вагон сразу опустел – человек двести вышло и стало такой гусеницей сразу втягиваться в близлежащие холмы. Когда мы подошли к подножию холма, то увидели двух милиционеров с рацией, и один из них говорит: «Ну, идут они, и что делать?» – «Ничего не делать, следить». Так было с этой конспирацией. Но прошло нормально.
Мы сознательно играли тогда в открытую, понимали что находимся под колпаком, но не имели не только возможности, но и желания конспирироваться. Мне говорили: «Юра, у нас же тут много всяких разных стукачей, людей засланных». Я отвечал: «Ну и что? Если это так, то это проявится. А если не проявится, то, стало быть, не принесет нам ни малейшего вреда. И вообще, нам надо поступить иначе – надо пойти в КГБ и сказать: ребята, вот тут у нас проводится собрание там-то и тогда-то, вам интересно? Приходите, послушайте, много нового узнаете для себя». Такая у меня тогда была позиция. [...]
На встрече в августе 1988 года, о которой я только что рассказал, было принято решение провести митинги в годовщину принятия брежневской конституции – 7 октября. В качестве общей, всероссийской акции, чтобы показать, что мы все друг с другом общаемся и готовы действовать сообща. И вот мы наметили митинг, а где проводить его, толком не знали. Обком не согласовывал: «Зачем вам на улице? Вот вам Дом культуры, приходите и там заседайте». В какой-то момент я был готов согласиться, не лезть на рожон, а провести собрание, посвященное Дню конституции, в помещении. Но тут меня заклеймили позором, и дээсовцы, и многие другие. Мы стали еще жестче настаивать, и в последний момент, накануне, нам разрешили провести митинг на стадионе «Локомотив», на улице Марата. Митинг по тем временам был очень впечатляющий. Тысячи три народу это минимум, а может, и до пяти. И звучали такие речи! О независимости Латвии, о советских оккупантах в Прибалтике… а вели этот митинг два человека – Андрей Алексеев и Юрий Михайлович Нестеров, то есть я. Оба были на тот момент членами КПСС. За этот митинг меня пытались исключить из партии, но воспротивилось общее партийное собрание.
Через год, в 1989, я вышел из КПСС добровольно и вполне сознательно. Пришел к выводу, что пользы от моего членства в КПСС больше нет. Был и вполне конкретный повод. На 2-м Съезде народных депутатов СССР Горбачев воспрепятствовал включению в повестку для вопроса об отмене 6-й статьи Конституции СССР о руководящей и направляющей роли КПСС. На следующий день после этого я написал заявление о выходе из КПСС. Коллеги восприняли это очень хорошо. Секретарь бюро жал мне руку и говорил, что он меня страшно уважает за такое решение, что это правильно. И сейчас он еще больше уважает меня, чем раньше. [...]
Когда начались выборы депутатов Съезда народных депутатов Советского Союза, у нас в «Перестройке» опять возникли разногласия. Демократов было не очень много, процедура выдвижения была сложная и замысловатая, выдвинуть своего кандидата было очень трудно. И часть моих товарищей выступали за то, чтобы не распылять демократические силы по всему городу, а выбрать один-два, ну, три округа и агитировать за приличных людей. А я был, вероятно, политический экстремист и говорил: нет, мы должны даже там, где не сумели выдвинуть нашего кандидата, изучить тех, которые выдвинулись, выбрать из них наименее неприятного или наиболее приятного – как хотите – и сделать так, чтобы победил именно он. И так по всему городу, вот наша задача. Забегая вперед скажу, что, во-первых, эта точка зрения победила, а во-вторых, в итоге была сформирована довольно приличная команда. Было много депутатов, которые были не нами выдвинуты, но занимали как минимум не оголтелую коммунистическую позицию. Они иногда и глупости говорили, но говорили искренне и от себя, и это уже было ценно.
Для того, чтобы эту линию провести в жизнь, был создан так называемый Комитет «Выборы-89». Это первый опыт: на следующий год появился Комитет «Выборы-90». Это был образец уж совсем неформальной организации, когда нет ничего: ни уставов, ни положений, ни центральных органов, ни политсовета. Просто есть организации, которые договорились, что они будут действовать вместе, и представители организаций собирались раз в месяц обсуждать разные вещи. Так на политической арене появилась Марина Евгеньевна Салье. В тот момент она возглавляла «Клуб друзей журнала “Огонек”» и в этом качестве, как лидер этого клуба, она вошла в Комитет «Выборы-89». Так формировался этот круг, который через год захотел преобразоваться в Народный фронт. Мы собрались для этого 25 ноября 1988 года на улице Петра Лаврова, 5. И тут возникли споры по названию. Называться Народным фронтом? Мы знали, что нас мало, в момент учреждения было 45 человек – какой же это Народный фронт?! Тогда Андрей Алексеев, это его идея, предложил нам назваться «За народный фронт», используя многосмыслие русского языка: «за» в том смысле, что мы выступаем за него, за его создание, и «за» – в том смысле, что мы временно его замещаем: Народного фронта еще нет, но есть организация, которая как-то выполняет работу будущего Народного фронта – «За НФ». В Народный фронт организация преобразовалась спустя год. Ленинградский Народный фронт (ЛНФ) просуществовал, увы, реально не более года, потому что, когда отшумели, отгремели выборы депутатов уже российского Съезда народных депутатов, все активисты разом шагнули в органы власти и до неформальной деятельности руки ни у кого не доходили.
Записала Т.Ф.Косинова
^ Роман Людвигович Перин
Из интервью 2008 года:
В 1988 году было две организации в Ленинграде, которые активно себя проявляли в общественной деятельности, это «Демократический союз» и «Память». Они, в сущности, даже действовали на одной площадке – в Румянцевском саду. Потом переместились в Казанский собор – ДС раньше, потом туда и «Память» тоже пришла, то есть практически ходили по одному полю. И приходя на митинг ДС, можно было тут же отойти в сторону метров на пятьдесят и послушать митинг «Памяти». Был своего рода гайд-парк. Но, естественно, гоняли, если митинг был не санкционированный. Тогда уже появились «демократизаторы», первые резиновые дубинки. [...]
Большую рекламу организациям давали средства массовой информации. Тогда же не понимали, что все, что кроме некролога, пиар, поэтому печатали о ДС, о «Памяти» очень широко. «Вечерний Ленинград», «Ленинградская правда», «Комсомольская правда» не щадили ни ту, ни другую организацию. Поэтому реклама была достаточно широкой, и найти организацию при желании можно было. Писали, например: «В Румянцевском саду собирается “Память” по четвергам». И все, человек читал и шел туда, находил то, что ему надо. [...]
Я был членом Ленинградского отделения партии «Демократический союз». А до этого был в составе учредителей Северо-западного отделения ДС. [...]
Помню, была проблема с еженедельником «Демократическая оппозиция». У нас была молодая группа. Гадасик, кажется, его фамилия была, напоминал молодого Маркса. Пышные немытые волосы, грязные ногти, и полный анархизм. Плюс еще двое молодых людей. Они были причастны к выпуску журнала «Демократическая оппозиция». Его делали фотоспособом, 15–20 страниц в половинку формата А5. Печатали на фотобумаге, потому что полиграфия была недоступна. Потом все сшивалось и получалось экземпляров сто-двести такого самиздата. И они напечатали похабное стихотворение про Ленина. Очень пошлое, примитивное, с элементом провокации, с упоминанием полового органа Ильича. Это возмутило часть «Демократического союза». 4 сентября 1988 года было собрание по поводу размещения этого пошлого стихотворения, где это осудили. Дело было не в Ленине, а в том, как это подавалось. Этот номер попал в КГБ, и по этому делу тоже вызывали. Все-таки 1988 год, и оскорбление Ленина – «святыни» – достаточно проблемная вещь была.
Организация жила, работала, действовала, а к октябрю «Демократический союз» раскололся, и появилась фракция, которая называлась «Российская конституционно-демократическая фракция партии ДС». Раскол произошел 23 октября 1988 года: на общем собрании три человека подали заявление на выход из ДС, Терехов и Подольцева предупредили о возможности своего выхода из ДС.
Одной из причин раскола было то, что в программных материалах ДС появились слова «дезинтеграция СССР», то есть распад страны, раскол. Естественно, это не всех грело, потому что мы понимали, что за распадом СССР может последовать серьезная трагедия, особенно когда расколы пойдут по межэтническим границам. Тем более в то время антирусские настроения были достаточно сильны не только в Прибалтике, но и в Азии, на Кавказе. И элементы русофобии уже присутствовали в ДС: «Россия – тюрьма народов» «Народ – держиморда» и так далее. Даже терминология ленинская, то есть большевизмом уже пахнуло. Мне это тоже не нравилось. Я к тому времени уже общался с «Памятью», с монархической ее частью – это Ширяев и Жербин. Никита Жербин, он меня в «Память» и принимал. В ДС знали, что я общаюсь с «Памятью», я этого не скрывал. Даже были попытки общения руководства «Памяти» и ДС, потому что была общая антикоммунистическая составляющая. Только «Память» была более выпукло монархической, с элементами антисемитизма. ДС была более демократическая, но там присутствовал элемент сионизма. Потому что достаточно большая часть евреев вносила туда сионистскую составляющую. [...]
Я помню, даже как-то выступал вместо «Памяти» на ленинградском телевидении, они что-то опаздывали. Это было по строительству в Лисьем Носу развлекательного центра. И мне удалось рейтинг перетянуть на себя. Там как раз был опрос – строить или не строить развлекательный центр, по-моему, американцы хотели строить. Я с патриотических позиций эту тему рубил. В СМИ были небольшие окна для полемик, туда смело могли пригласить и «Память». Потом все это исчезло. [...]
Потом я из ДС ушел. Фракция просуществовала тоже недолго и быстро развалилась. Кто-то уехал, кто-то стал разочаровываться. [...]
Мы с Евгением Крыловым и Олегом Михайловичем Гусевым, будущим редактором газеты «Русское дело», создали Национально-демократическую партию – НДП, Петроградская региональная организация. У нас появился самиздатский журнал, назывался он «Освобождение», тиражом около 500 экземпляров У нас была программа партии, мы ее напечатали в одном из номеров газеты «Русское дело». В 1991 году она официально зарегистрирована была как всероссийская газета, в 1993 ее Ельцин закрыл. Потом мы возобновили ее как газету «За русское дело», как бы под другим названием, «За» добавили и перерегистрировались.
Мы, НДП, достаточно бурно проводили акции, мероприятия, и деятельность партии до 1992 года была заметна в жизни Санкт-Петербурга. В частности, мы провели нашумевший пикет возле редакции газеты «Смена», поставили вопрос о русофобии, развернувшейся в «Смене». Тогда «Смена» выступила с публикацией, назвав русских писателей которые поставили вопрос о доминировании евреев-русофобов в Союзе писателей, «подонками». [...]
Потом появился «Русский собор» с генералом Стерлиговым. Московская «Память» раскололась, в Петербурге тоже возникли некоторые проблемы, и все это сошло на нет. Остались, в сущности те, кто создал печатные органы. Я помню, что «Память» монархического толка что-то зарегистрировала здесь с Выходцевым, был такой писатель. Какую-то газету, «Российский патриот», что-то в этом духе, название не помню. Они пару номеров выпустили, и все. Тогда остались две газеты – наше «Русское дело» и прохановская «День», сейчас она «Завтра». Наш тираж сперва был 25 тысяч, потом дошли до пятидесяти, и газета продавалась, тридцать копеек стоила. У «Дня», по моему, даже сто с лишним тысяч был тираж. Вокруг этих изданий аккумулировалось национально-патриотическое информационное поле, плюс региональные издания в других городах. Потому что Закон о печати был, действительно, хороший закон, надо признать, позволял очень многое. Хотя проблемы были, я уж не говорю об экономических и распаде страны. [...]
– ^ Госбезопасность проявляла к «Памяти» такой же интерес, как к «Демократическому союзу»?
– Естественно. Все неформальные общественные организации были под контролем, безусловно. Я думаю, проявление интереса было равное. [...]
Предупреждения получали за организацию несанкционированных митингов и пикетов равноценно что «Память», что «Демократический союз». Предупреждения по 70-й ст. УК РСФСР тоже были, потому что антикоммунизм присутствовал и в «Памяти», монархическая идея она сама по себе антикоммунистическая. Поэтому я бы не сказал, что там был какой-то либеральный настрой. Это домыслы, что «Память» создана кагэбэшниками. Невозможно. Во-первых, это сложно контролируемый процесс, очень опасный. В тот период, когда вообще идея коммунистическая дышала на ладан, создавать какие-то организации?.. Да если бы у них ума хватило, они могли бы создать какую-нибудь партию типа ДС, которая бы на выборы пошла и так далее. Социал-демократическую партию можно было слепить и грамотно выйти из этой ситуации. [...]
– ^ Что вы называете «романтическим периодом»?
– Я думаю, что в 1988–1991 годы люди действительно верили, что можно резко улучшить жизнь, достаточно сменить строй, убрать коммунистов из власти, и сразу жить будем лучше. Искренне верили, что это будет так легко и просто, без особых проблем, что всему причина – тупые старые коммунисты, которые мешают жить людям хорошо. Я считаю, это был «романтический период» у демократов. А потом, когда к власти пришли демократы, лучше не стало. Правда, появилась свобода слова, ее дали из-за обнищания. Тогда начался у национал-патриотов такой «романтический» период. Надежда на то, что удастся скинуть демократов, придут национально мыслящие люди, государственники, и страна расцветет. [...]
– ^ У вас не было страха?
– Как ни странно страха не было. Даже был такой какой-то элемент остервенения, как в атаке на врага. Раньше ведь не было возможности прямого столкновения с ненавистными коммунистами. Были споры с коммунистами и аппаратными комсомольцами. А чтобы выйти на конфликт непосредственно с аппаратом власти, с КГБ, такого не было в додээсовский период. Когда появилась возможность, то тут я лично дерзил, я говорил: «Что вы со страной сделали? Посмотрите». И у них особых-то аргументов и не было в тот период. Экономика страны просто лежала, дикие очереди, талоны, две буханки хлеба и бутылка водки – все по талонам. Они сами в какой-то мере понимали, что особо крыть нечем. [...]
Что они от нас хотели, честно говоря, я иной раз не понимал. Антикоммунистические взгляды были открытые. Люди заявляют свою позицию: мы не любим коммунистов, мы хотим другой социальный строй. Что еще? Оружия у нас нет. Каких-то связей со спецслужбами зарубежными тоже, во всяком случае, мне как рядовому члену это было неизвестно. Хотя, я помню, был визит представителя от Госдепа США, Подольцева, по-моему, Терехов и Рыбаков встречались с кем-то из Госдепа США. Кто-то, видимо, из кураторов тогда проявлял интерес по этой линии к «Демократическому союзу». Потому что он очень широко был представлен на зарубежных радиостанциях: и Би-би-си, и «Свобода», и «Радио Франс», и зарубежные издания достаточно крупные писали о деятельности «Демократического союза». [...]
– ^ Вы действительно шли на несанкционированные митинги, экипированные на задержание?
– Мы все понимали, что очень высокая вероятность быть задержанным. Меня спасало то, что я очень хорошо бегал, и меня милиционеры догнать не могли. Я помню, один раз меня пытался милиционер догнать в Румянцевском саду и другой раз – у Казанского собора, оба раза им не удалось. [...]
Беседу вела Т.Ф.Косинова