И. А. Флиге Составители: О. Н. Ансберг, А. Д. Марголис Интервью: Т. Ф. Косинова, Т. Ю. Шманкевич, О. Н. Ансберг Научный редактор: Т. Б. Притыкина Под общей редакцией А. Д. Марголиса Общественно-политическая жизнь Ленинграда в годы «перестройки»
| Вид материала | Интервью |
- Общественно-политическая обстановка 20-30-х годов ХХ века Литературная жизнь страны, 22.76kb.
- Хомик под редакцией О. Ю. Артемовой Художник, 5123.02kb.
- Московский государственный университет технологии и упраления, 359.46kb.
- История музыкальной культуры народов сибири, 664.27kb.
- В. Э. Гордин, проректор по учебной работе, профессор, председатель Научно-методического, 647.48kb.
- В. Земских I Редактор Н. Дмитревская Художественный редактор в земских Верстка В. Зассеева, 3925.27kb.
- Программа курса для аспирантов и соискателей Составители, 442.16kb.
- Главный редактор Зав психологической редакцией Зам зав психологической редакцией Ведущий, 16568.8kb.
- Е. Строганова А. Зайцев И. Карпова А. Борин Е. Дандарова К. Радзевич Н. Устинова, 11037.38kb.
- Методические рекомендации к лабораторно-практическим занятиям по общей химии Федеральное, 1679.63kb.
^ Из интервью 2008 года:
О деятельности ТЭИИ – Товарищества экспериментального изобразительного искусства о центре свободной культуры на Пушкинской уже опубликованы книги. В разные годы наше творческое объединение неофициальных художников имело разные названия и формы. В 1981-91 годах – Товарищество экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ). Де-юре оно так и не было признано. Когда в 1989 году художники заняли дом на Пушкинской, 10 и создали культурный центр «Ковчег XXI век» как программу ТЭИИ, ТЭИИ переросло в Гуманитарный фонд «Свободная культура», признанный де-юре только в 1991 году. [...]
Мы задолго до перестройки впрямую и открыто начали делать то, что было разрешено только тогда, когда началась перестройка. Мы не прятались, не играли в подпольщиков. В 1981 мы об этом просигналили советским властям. Посылали открытые письма: мы делаем то-то и то-то; либо вы нас сейчас признаете самостоятельным творческим союзом, либо мы де-факто приступаем к действиям, не нарушая закон. И делали это. Конечно, они не могли этого признать, мы получили только один дурацкий ответ в котором было написано, за скромной подписью «Иванов»: «Мы считаем, что у вас все хорошо, вступайте в Союз художников, а кто не хочет, идите в самодеятельное искусство». Но мы не стали прятаться, просто пошли вперед и все сломали. Они вынуждены были идти нам навстречу. Потому что были репрессивные опыты в Москве с бульдозерами, и они поняли, что это не очень хорошо освещается в мире и не идет на пользу советскому государству в его отношениях с другими государствами мира. На каждый их шаг все мировое сообщества, все масс-медиа начинали вещать сразу же. И, скрепя сердце, с безумными торгами за каждого художника, за название каждой картины, за выставки, «официозу» приходилось идти на уступки.
Сейчас молодые люди просто не верят в это. Потому что это, действительно, глупо: разрешить людям выставку и не разрешать название выставки, совершенно безобидное – «Выставка современного искусства». Слова «современное» на афише нельзя было написать. Сначала вообще запрещали какую-либо афишу. Потом разрешали написать: «Весенняя выставка». По ней нельзя было понять, чья выставка, каких произведений? Управление по культуре в обморок падало от того, что в городе наши самодельные афиши висели, где было написано название нашего союза ТЭИИ. Все равно потихонечку мы добивались нашего признания. И выставки существовали. За 1980-е годы ТЭИИ оформило культурное пространство Питера. Все, что было до 1985, являлось подготовкой к перестроечным делам. Если говорить серьезно, то мы, когда писали книгу о своей истории, пришли к выводу, что это мы, ТЭИИ, и сломали всю ситуацию в 1980-х годах в культурной области. Климат культурного пространства Ленинграда оздоровлялся благодаря нам, благодаря общей связке таких объединений, как ТЭИИ, «Клуб-81», Рок-клуб, Клуб карикатуристов...
[...] До перестройки была история с Кошелевым-Коршуновым, начальником «отдела по борьбе с идеологическими диверсиями». Когда я узнал, что нами занимается отдел КГБ с таким названием, мне, как человеку концептуального мышления, сразу захотелось сделать идеологическую диверсию. И я подумал, что если просто продолжать то, что и делал раньше, то это и будет идеологическая диверсия. И этого было достаточно, чтобы разрушить систему контроля над культурой. Мы играли друг с другом в эти шахматы и выиграли, мне так кажется. [...]
В 1985 году я работал кочегаром. В 1989 уехал в Америку. Был там недолго, месяца три, но мне хватило. Проехал всю Калифорнию, от Мексики до Канады, у нас проходила выставка по калифорнийским галереям и музеям, был в Нью-Йорке, Сиэтле и Беркли, читал лекции. Мне надо было понять, узнать, посмотреть, поучиться. Я изучал, как это – негосударственное, некоммерческое – устроено там. У меня уже был проект культурного центра, я еще не знал, что это будет на Пушкинской. Из Америки приехал и занялся этим.
Как я нашел дом на Пушкинской улице? Искал мастерскую. Нашел. Пришел сюда и сразу нарисовал здесь картинку. Этот дом был с 1984 года на расселенке, а полурасселенный дом – бери, не хочу, если город его забыл... Слух пошел, стали передавать друг другу: «Там дом есть». И каждый индивидуально сюда перебирался. А я сижу и думаю: «Что будет? Выгонят, как всегда. А что нужно сделать, чтобы не выгнали?..» И накрутилась концепция, все остальное, мы пошли своим путем – и все получилось. Так мы тут появились в 1989-м.
Кто-то более активно в этом участвовал, кто-то – менее. Кто-то своим именем участвовал, кто-то хождением по инстанциям, а кто-то вывески бил, кто-то дрался по ночам, кто-то водку пил. Просто мы все хотели это сделать и отстояли свое место на родине. Мы не хотели никуда уезжать. Хотели иметь свои галереи, свои музеи. И все получилось. Все, в конце концов, юридически оформили – принципиально новый творческий союз независимых деятелей современной культуры – Товарищество «Свободная культура».
Записала Т.Ф.Косинова
^ Петр Валерьевич Кожевников
Из интервью 2008 года:
12 апреля 1987 года на площадке «Клуба-81» мы создали экологическое объединение «Дельта», в которое вступили люди, не согласные со строительством дамбы. Причиной несогласия было то, что из всех известных вариантов выбрали самый дорогой и пагубный для экологии. Дамба стала последней каплей в экологической блокаде Лениграда, а если выражаться символически, то нам закрыли «окно в Европу». Два раза мы приостанавливали строительство дамбы. Я два раза возил тысячи подписей против строительства дамбы в приемную Горбачева в Москву.
Одной из наиболее значительных акций того времени стала конференция «Ладога. Нева. Залив», проведенная нами в начале мая 1987 года в ДК Ильича. Это было открытое столкновение партийных и беспартийных, и мы победили!
В субботу 17 мая мы решили провести общегородской митинг «Здоровье города – в руки горожан!», дали заявку, все, как предписывал закон. Когда мы вышли на Исаакиевскую площадь, все было забито специализированными микроавтобусами, везде дежурят люди в штатском. Они нас окружили, говорят: «Вам лучше пройти вот туда, в ДК связи». Ну, мы идем, а там уже ползала – «дамбисты». Юлий Рыбаков, он же наш Дон Кихот, неутомимый правдоборец, прорывается на сцену и кричит, что его и еще несколько сотен граждан не пускают в ДК, отнимают и ломают транспаранты: «Там уже амбалы Севенарда!..» [...]
– ^ Почему вы протестовали против дамбы?
– Еще не видя дамбы, я чувствовал какой-то груз, тяжесть, преграду. Когда я ее увидел, то от этого ужаса меня охватила дрожь. Когда мы узнали, что вместо неукоснительного воплощения так называемого проекта, сделали сплошную отсыпку, то поняли, что они тут натворили! Если бы это был хотя бы «Восточный вариант» или прорытие каналов на Васильевском острове и в других местах, намеченных Петром I, чтобы разрядить длинную волну, приходящую из Балтийского моря. Неужели с Петром навеки канула в небытие грамотная концепция развития города? Что оставили после себя советские властители, кроме сталинской архитектуры? Мы назвали дамбу последним звеном экологической блокады Ленинграда, потому что к тому времени область была превращена в свалку, изгажена свиноводческими и прочими хозяйствами. Я даже специально пошел работать в Инспекцию по охране природы, чтобы что-то исправить. Но это было невозможно, потому что все к тому времени было тотально коррумпировано. [...]
В группе «Дельта» собрались принципиальные, ученые, которые грамотно и бесстрашно выступали против уничтожения природы: Мария Ивановна Кривошей, Владимир Аполлонович Знаменский, гидрологи Петр Шведов и Николай Ярных, профессор Наталья Ивановна Моисеева, журналисты – Елена Петрова, Виктор Терешкин, Сергей Цветков. Против дамбы выступали: академик Дмитрий Сергеевич Лихачев и писатель Даниил Александрович Гранин… Многие люди доброй воли, благородные, достойные, порядочные – они все были против. А в городе тем временем, когда дамба продвигалась, руководство полностью поменялось. Ставили тех, кто соглашался с дамбой. Пусть это был не ученый, не специалист, но он говорил: «Да, конечно. Дайте только мне этот институт…». Так называемое обоснование проекта сочиняли больше 50 заведений. Это было фальшивым обоснованием, как мы считали и продолжаем считать [...]
Я думаю, что в свое время, когда кооперативы бушевали, если бы все отдали кооперативам, они бы все попилили на куски и увезли. Эту территорию мы называли «второе Чили», потому что там было огромное количество техники, плавтехники, бульдозеры, катера, буксиры. Я даже закончил курсы водолаза, чтобы там полазить.
– ^ То есть вы делали все, чтобы своими руками потрогать?
– Да. Я закончил курсы. Знаете, как страшно, когда на тебя одевают эти тяжелые штуки и тебя завинчивают, и ты полностью зависишь от того дурака, который на берегу качает или забудет про тебя. И ведь ничего не видно, вода мутная...
Я помню кто-то, по-моему, Юл Рыбаков, он очень добросовестный человек, дотошный, спрашивал: «А кто был там? Когда был? А что было в последний раз?», то есть он контролировал, чтобы все было честно.
На мое имя или на имя группы «Дельта» до сих пор приходит куча сообщений, писем от наших друзей и коллег, сотрудников и сочувствующих. Мы состояли в разных международных структурах и кампаниях против дамб. Это был бесконечный труд. Письма, звонки, конференции, поездки… Многие из тех, кто составлял костяк нашего движения, вымерли. Они оказались неспособны жить в новом времени. После революции были «бывшие». Мои предки в 1917 году тоже стали «бывшими». Ты становишься «бывшим», потому что не знаешь, как жить в новых условиях. Я тоже в какой-то степени ощущаю себя «бывшим», потому что не могу переступить какие-то границы, как человек, который руководствуется «хорошо» и «плохо». Людей, которые были старше меня (а там были в основном люди старше меня), например, писатели Алексей Алексеевич Ливеровский и Глеб Александрович Горышин, – этих людей уже нет, они уже ушли. А новые люди, молодежь, им это не то что не интересно и не важно, они на это смотрят иначе. Сейчас экология как таковая превратилась в бизнес и своеобразную игру. Масса вещей, которые были общественными, тоже стали бизнесом. «А что мне дадут?» [...]
– ^ Как возникла идея создания «Меркурия»?
– Замечательный человек Лена Зелинская и ее муж Толя Зелинский – очень милые, энергичные. Вот она была у нас в «Клубе-81». У нас же как жизнь происходила? Звонок в полтретьего ночи, в четыре утра: «Ну, как, не поздно?» – «Да, нет, не рано». И так далее. «Давай, еще что-нибудь придумаем!» – «А что придумаем?» – «Давай-ка какую-нибудь конференцию...».
И вот так тоже возникла идея издания. А не издать ли нам свой… «Меркурий»? Какое название? А Лена обычно мне звонила: «Ты у нас спец по названиям, думай, Петька». Вот я и придумал. Когда мы решили все соединить: «Дельту», «Клуб-81», «Группу спасения», полно их было, всех не помню уже, в одно... Группа «Человек» Виталия Савицкого, тоже был депутат Госдумы, как-то погиб странно... Все соединили, и я говорю: «Давай назовем “Эпицентр”». Назвали «Эпицентр». Что касается названия «Дельта», мне потом сказал один человек, который служил в органах: «Ты знаешь, почему у вас не тронули? Из-за названия – Дельта!» У них же была «Альфа», «омега». «Дельта» из этого ряда. [...]
Я помню, Балтийскую экологическую конференцию здесь делали – «Балтика-87», потом «88», «89», сколько-то мы их провели. «День Земли» первый мы стали проводить. Еще был Сережа Курехин. Мы на каких-то слонах ездили с верблюдами. Еще Месхиев, режиссер, тоже подключился, он же снимал Сережу в своих фильмах. И вот шествие через Васильевский с этими слонами, ослами какими-то большими, барабанами... Это было потрясающе. [...]
У нас был маршрут, мы его должны были узаконить, подавали заявку, что вот 22 апреля пройдет «День Земли», и мы пойдем мимо Балтийского дома. Все маршруты я не помню. Главное было – пройти, людям показать, что, видите, «День Земли», давайте радоваться, что Земля есть, мы живы, что Солнце светит. [...]
Один «День Земли», я помню, в зоопарке был, чистили там верблюжьи клетки, еще что-то. Потом купались, там жуткий ручей около зоопарка, ужас, а мы туда залезли. Я считал, что эколога это не должно касаться, никакие болезни. Мы залезли в этот ручей, искупались, все было замечательно. [...]
– ^ У вас изменилось отношение к тому времени?
– В первой половине 80-х я всем иностранцам говорил: «Бомбите нас, уничтожьте нас, мы такие – сякие, плохие, ужасные». Мне казалась советский строй жутким. А потом все это рухнуло, все посыпалось. И вдруг я увидел людей на улице: бомжей, нищих, детская проституция и прочее, все эти кошмары. И я решил, что все-таки это не та модель, все-таки должна быть другая модель. Или более понятная для России, более специфичная или, может быть, более связанная с нашими историческими движениями. А не то, что только продавай-покупай, ешь-пей, размножайся и тому подобное. Это – не мое. Я сейчас чувствую себя чужим, когда попадаю в центр города: все дорогое, все платное, никуда не войти, везде лакеи, охранники, видеокамеры, шлагбаумы, живая реклама (человек-медведь, человек-заяц), кругом – кидалово, обман. Мы этого не хотели… Тот же Сережа Курехин или Виталий Савицкий, царствие им небесное. Не искали же они выгоды... У Савицкого ничего не было, хотя он был депутатом Госдумы, у знакомой женщины останавливался, воспитывал ее сына... Нам не нужно было материальных благ и величия. К сожалению, многие, когда вкусили власть, поняли, что могут нахапать кучу денег, понастроить себе дворцы – изменили свое поведение, изменили своим идеалам, по крайней мере, тем, которые они декларировали. Это – ошибка!
Беседу вела Т.Ф.Косинова
^ Владимир Адольфович Кокко
Из интервью 2008 года:
Очень четко я могу почувствовать, когда перестройка началась, потому что в 85-м году я впервые попал в Финляндию. Мне было аж 29 лет. И до этого я даже об этом мечтать не мог, потому что вообще финнов в Финляндию не пускали. Мы считались политически неблагонадежными. И тут вдруг общество СССР–Финляндия, членом правления Ленинградского отделения которого меня в 83-м году избрали, посылают делегацию какую-то молодежную на проводившийся тогда фестиваль дружбы молодежи Финляндии и Советского Союза. И вдруг меня туда отправляют в качестве активиста общества. Как я потом понял, чтобы этим самым активистам-комсомольцам объяснять, что такое Финляндия, чем она от Индии отличается. Потому как эти комсомольцы по всем странам ездили, у них все слегка в голове перепуталось, и я им должен был объяснять, куда они приехали. То есть финн вырвался в Финляндию в 85 году. Это интересно.
Потом были очень интересные годы, когда все уже почувствовали свободу и возможность, как тогда говорили, неформальных движений. И у нас, просто, можно сказать, закипела работа. Ингерманландские активисты стали друг друга отыскивать. Как-то местом встречи была лютеранская церковь в Пушкине. Я сам неверующий и членом церкви не состою. Но я туда несколько раз съездил, потому что там встречались молодые люди, вроде меня, которые хотели остаться финнами. Там слышна была финская речь. И это было очень здорово.
Выходил на финском языке в Петрозаводске журнал, как он тогда еще назывался, «Punalippu» («Пуналиппу»), «Красное знамя». В редакции состояли ребята – ингерманландские финны примерно нашего возраста, чуть постарше. И они были уже смелые. Мы тоже были смелые. И в августе 87-го года вышел подготовленный нами совместно номер журнала «Punalippu» на финском языке в Петрозаводске, который почти весь был посвящен истории ингерманландских финнов. Это была просто информационная бомба. Впервые рассказали правду об истории репрессированного народа. Там есть интервью со мной, и там есть много других, с ребятами, которые до сих пор в ингерманландском движении активно участвуют.
Этот журнал у меня на почетном месте на полке стоит. Это своего рода предвестник всего нашего дела. В 1988 году все встречи на кухне, все эти журналистские потуги вылились в то, что мы, наконец, осенью 88го собрались, и 15-го октября в поселке Тайцы провели учредительное собрание нашего общества. Единственный тогда на всю Ингерманландию пастор Арво Сурво, местный, получивший образование в Эстонии, придумал название «Инкерин Лиитто», означает «Ингерманландский союз». И мы заявили о том, что образуем общественную организацию. Выбрали руководство, которому было поручено подготовить устав. Ваш покорный слуга почти весь этот устав и написал. Не сам, конечно. Была дискуссия. Но, во всяком случае, редакция моя.
Мы отнесли его, куда положено, в областной исполком, в какой-то юридический отдел. И, наивные, стали ждать. Нам даже в голову не пришло, что, наверное, по этим фамилиям, как раз и придут, и заметут. Бабушки нам все говорили, что вы, ребятки, доиграетесь. Но мы были молодые, глупые.
Я родился в 1956 году, меня и таких, как я, никто, слава богу, не репрессировал. Нас было много, группка интеллигенции, получивших в Петербурге образование. Колтуши – это было еще круче Петербурга. Колтуши – это центр, где я родился, это Институт физиологии имени Павлова. И там интеллигентская среда. Я в десять лет по-английски говорил лучше, чем по-фински. Спасибо большое городу. Он дал нам образование, и мы ничего не боялись. И поэтому активно участвовали в общественном движении. И, конечно, мы думали, что наша опора – это старшее поколение, благодаря которому мы выросли финнами. Дудки! Они боялись общественной организации страшно. И они активнее участвовали в возрождении церковных приходов. Так у нас и появилось в национальном движении сразу два направления – одно светское, а другое религиозное.
Так вот, в 1988 году в ноябре мы отнесли устав на регистрацию и ждали. И вот, удивительно, но 30 января 1989 года мы получили из рук господина Пылина (тогда был товарищ Пылин, потом он избирательную комиссию возглавлял) документ о том, что мы зарегистрированы на основании какого-то ветхозаветного закона 1932 года – постановления, как оно тогда называлось, об общественных организациях и объединениях. Другого закона об общественных организациях не было. Представляете! Для общественных организаций не было даже формального юридического поля деятельности, кроме этого закона. Я думаю, что мы были первые среди национальных движений.
Очень быстрым и естественным путем это национальное движение стало частью общедемократического движения. Если вспоминать о самых ярких впечатлениях, то тогда очень остро стояли эти вопросы в стране. Вспомните, Сумгаит полыхал и Ферганская долина, и в Прибалтике все бурлило. И я помню, например, конференции в ДК пищевиков, где была, например, Старовойтова. Там пару раз ее видел, рядом стоял, двумя фразами обменялся. Не могу себя причислить ни к друзьям, ни к ученикам, но, так сказать, в одной каше варились. И я помню, как туда прибыл Ландсбергис, я два слова с тех пор помню по-литовски: Te buna laisva Lietuva! Да здравствует свободная Литва!
Эйфория была мощная. На первых демократических выборах в Ленинградский городской совет, в 1990 году, хотите верьте, хотите нет, но двое активистов нашего общества, Александр Кирьянен на Васильевском острове и Арне Ритари от города Колпино, прошли в этот совет! Это вообще фантастика! Мы провели двух своих депутатов. Он не долго просуществовал. Советская власть закончилась. Но тем не менее, на этих первых демократических выборах мы были в рядах этого самого демократического движения. [...]
В 1989 году открылись первые школы, где был финский как иностранный главный язык, первый язык. И одна из них находилась рядом с моим домом. Я считал, что ради своего сына должен пойти туда работать. И я туда пришел, там был один учитель, никаких программ, никаких учебников. Но вот, это уже другая история, как я работал в школе. [...]
Так что для меня это время фантастическое было. В истории «Инкерин Лиитто» был совершенно фантастический день, когда мы провели на ступенях церкви Святой Марии богослужение с требованием «Верните нам церковь!» (там Дом природы при советской власти размещался). Наверное, это был 90-й год или даже 91-й. А потом с ингерманландскими флагами пошли маршем не куда-нибудь, а на Литейный, 4. И перед Большим домом провели митинг, человек двести. Сейчас митинг напротив Литейного, 4 даже представить не возможно. Но это было!
Или богослужения в церквях, церковное возрождение. Освящение нашего флага (он был «изобретен» в 1919 г. и последний раз развевался на родине в декабре 1920). Первый праздник вспоминаю в 1989 году. У ингерманладских финнов есть такая традиция, где бы они ни жили, они летом проводят организованный летний праздник. Эта традиция с 1899 года. И вот в каждой стране, куда жизнь, судьба забросила ингерманладских финнов, такой праздник проходит. И мы, естественно, организовались и в июне, в Иванов день, в 89-м году в моих родных Колтушах провели такой праздник. Я вспоминаю, какая слабая подготовка была. То есть площадка была, все как надо… Но понятия не имели, кто будет у нас выступать. И происходила совершенно невероятная вещь: люди в очередь выстраивались на сцену. Мы думали, что некому будет выступать. Люди приходили со своими аккордеонами, со своими баянами, без аккомпанемента, они рвались к микрофону и хотели петь. Это был невероятный подъем, эйфория просто! Мы его наблюдали примерно с 89-го по, наверное, 92-й год. Когда люди стали совсем бедно жить, они уже не могли приезжать на большие праздники. Кроме того, между Россией и Эстонией появилась граница. И это уже немножко усложнило жизнь. Но в 91-м году на нашем летнем празднике в Токсове было, примерно, восемь тысяч человек. [...]
– ^ А какой был возраст активистов движения?
– Самые старые были лет 60, а в основном вот такие, как мы, нам тогда было лет сорок, примерно. Много спорили. Что наша главная задача – сохранить ингерманладских финнов как этническую общность на родной земле, тут все были согласны. Написали устав, расписались, все хорошо. А как это делать? Были разные мнения, вплоть до самых экстравагантных – о том, что нам нужен некоторый резерват, желательно почему-то вблизи финской или эстонской границы. Я это всегда критиковал. Сказал, что у меня нет другой специальности, кроме преподавателя университета, и я не поеду в лес. Ну, и такие были смешные идеи.
– ^ А резерват – что это?
– Понимаете, мы тогда абсолютно были уверены, что все ингерманландцы на свете только и хотят, что вернуться на родину. И мы думали, что сейчас они смогут вернуться, и нам нужно к этому подготовиться, нам нужно договориться с властями о создании компактных финских поселений. И вот эти идеи компактных поселений, возвращения, реституции собственности, земель тогда были на языке. Потом выяснилось, что, оказывается, те ингерманландцы, которые живут в Эстонии, сюда не собираются, потому как там будет спокойнее, посытнее. Те, кто живут в Сибири, они бы готовы, но в 91-м у них все накопления сгорели, а никакой государственной программы их возвращения нет. Потом оказалось, что в 90-м году Финляндия предоставила нам право на репатриацию. Такая забавная репатриация после 350-ти лет, проведенных в России, смешней только у евреев, у них через две тысячи, мы, значит, на втором месте по веселости процесса. То есть я, допустим, вырос, зная, что у меня только одна родина и только здесь. А в 90-м году нам сказали, что у нас еще вторая родина есть. Но я все время говорю, что лучше иметь две родины, чем ни одной. Потому что когда народ был репрессирован и тотально выслан, тогда казалось, что ни одной родины нет. Быстро оказалось, что те люди, которые были не прочь поменять место жительства, они не хотели ехать сюда – зачем, когда можно ехать в Финляндию? И вообще идея тотального возвращения ингерманландцев на родину, воссоединение народа и выделение земель под компактные поселения, она вся была, так сказать, похерена жизнью. Но тогда мы во все это верили… Но что тогда разумное раздавалось – это требование политической реабилитации ингерманландских финнов. И этого мы добились! В 93-м году вышло постановление тогдашнего еще Верховного Совета РФ о реабилитации российских финнов. Мы активно очень работали, в том числе и я, хотя были люди, которые сделали больше меня, например, в Карелии. Церкви стали нам возвращать. И этого мы добились. И чиновников научили выговаривать «ингерманландские финны». Сегодня я могу с гордостью сказать, что хотя нас очень мало, в городе где-то четыре тысячи, а в области, по последней статистике, восемь, значит, нас всего двенадцать тысяч, но мы одно из самых активных национальных обществ.
Когда началось национальное движение, началось сотрудничество и с другими национальными обществами. Мы хорошо сотрудничали в конце восьмидесятых – начале девяностых с татарским обществом, с литовским, с еврейскими обществами. Уже тогда начали проводить совместные круглые столы. Похоже, не без иностранных денег, потому что, вспоминаю, какая-то была датчанка по фамилии Крэг. Это все в рамках общества «Единение». [...]
Мы совершенно не оценивали степень, например, КГБ-ешной угрозы. Потом я задним умом начал догадываться. Мы один раз проводили инкеринлииттовское собрание у меня в аудитории на подготовительном отделении на Васильевском острове. Надо было выдвигать кандидатов в какие-то депутаты, чуть ли не в Верховный Совет. Идет собрание, и вдруг гаснет свет в аудитории полностью. Темнота. Надо расходиться. Так все неожиданно закончилось. Я, как ответственный за помещение, бегу, записываю в книгу, срочно мне электрика. На следующий день, чуть утро, прихожу самым первым в восемь часов, захожу в эту аудиторию. Все работает! То есть были какие-то люди, которые могли это вовремя выключить. Потом два раза ко мне в квартиру милиция приходила под разными надуманными предлогами, типа у вас не прописан ли Махмудов. И пока один со мной разговаривал, другой ходил по квартире, жучков понаставил. Это я потом понял… Но на самом деле, как вся система сгнила к началу 90-х, так и КГБ сгнило. В конечном счете они ничего не смогли сделать против. Они были такими же эффективными в своем деле, как колхозы в своем. Их, в конце концов, и не надо было бояться. Но мы совершенно не оценивали уровень опасности, то есть об этом даже и разговоров не было. Все друг другу доверяли, и никаких проблем. [...]
Как изменились времена. 20 лет назад, что тут было финского? Да ничего! Если бы нам тогда, 20 лет назад, кто-нибудь сказал, что граница с Финляндией откроется, что здесь будет 15 финских лютеранских приходов, что наши дети будут учить финский, как мой сын, например, десять лет в государственной школе, что из нашего кружка, извините, посиделок на кухнях вырастет общество, которое в миллионных проектах будет партнером финскому государству, что в Финляндию можно будет съездить учиться, работать, уехать на постоянное место жительства, что вот все это произойдет, если бы мне, романтику национальному, двадцать лет назад сказали, что все это будет, я бы не поверил. Все произошло. Поэтому для меня перестройка дала новое движение в жизни. Я нашел то, что мне всего интересней. Я бы, может быть, был хорошим ученым, если бы кому-нибудь нужны были ученые в нашей стране в конце 80-х – начале 90-х, если бы за науку бы кто-нибудь платил. Можно сказать, что перестройка вывела меня на ту стезю, в которой я себя чувствую как рыба в воде. Я сейчас две общественные организации возглавляю и от пребывания в этом самом «третьем секторе» кайф ловлю.
Записала Т.Ю.Шманкевич