Глобальный Град: творение и разрушение
| Вид материала | Документы |
- Да человеческое существование приобрело глобальный характер, глобальный приоритет, 254.83kb.
- Верховному Господу Кришне, источнику всех наслаждений. В первой песни «Шримад-Бхагаватам», 7049.23kb.
- Некоторые вопросы механики адгезионного разрушения, 280.72kb.
- Монахова Светлана Социальная реклама, 819.58kb.
- Лекция №3, 28.68kb.
- О встречах и о последних свершениях творение как встреча, 677.07kb.
- Град и гром на тебя, град и гром, 76.06kb.
- Сверхчеловек Фридриха Ницше, 242.63kb.
- Именной справочник, 117.78kb.
- Методика оценки напряженного состояния краевой части рудного массива при отработке, 214.81kb.
АЛЕКСАНДР НЕКЛЕССА
Глобальный Град: творение и разрушение
Размышления об истории, о цивилизации и прогрессе
Деревню создал Бог, а человек – город
Уильям Купер
В судьбоносные 60-е годы прошлого века было модным представлять общество XXI столетия как идилличную глобальную деревню. Контуры гипотетичного мира прописаны в трудах ревнителей постиндустриального общества от его пророка Даниела Белла до первого апостола Маршалла Маклюэна. Но, вступив в прихожую Нового мира, мы с толикой грусти вспоминаем эти сценарии давностью всего в несколько десятилетий. На планете между тем разворачивается нечто грандиозное и феерическое, определяемое то как конец истории, то как столкновение цивилизаций, а в самое последнее время – как пришествие нового варварства и сполохи очередной мировой войны – на сей раз с глобальным терроризмом.Человечество, находясь на краю непознанной реальности, ощущает волнение конквистадоров, не имея ни достоверных карт, ни маршрутов. Мир, в который мы вошли, – Трансграничье, диахронный лимитроф, объединивший канувшую в Лету Атлантиду Модернити с новизной стремительно расширяющегося социального космоса. Хроники переходного периода представляют нечто маловразумительное – чересчур персонализированное, случайное, отрицая всю прежнюю систему исторической записи – Histories Apodexis. Устойчивость оценок – качество фиксации реальности, характерное для уходящего эона, в новой реальности мало-помалу становится немодным и неуклюжим раритетом.Мир, тысячелетиями расколотый на западную Ойкумену и восточный Варваристан, пройдя круги евангелизации, культуртрегерства и колонизации, вернулся в ХХ веке к некой исходной точке, произведя при этом на свет очередную метаморфозу, – сверкающий мировой град Севера и мрачный, трущобный архипелаг Юга… Но песочные часы истории стирают и этот образ, словно на картинах Сальвадора Дали, конструкция начинает рассыпаться, заполняя пылью грады и веси планеты. Возникающий на глазах мираж – верблюжьи караваны на фоне Капитолия, глинобитные землянки, напичканные «Стингерами» и ощетинившиеся спутниковыми антеннами, – обозначил предел реки истории в песках безбрежного времени. «Куда ж нам плыть?» Новый Север и Глубокий Юг, очертив глобальные траектории, образовали причудливый слоистый пирог, – корочку транснационального сообщества элит и трансрегиональную начинку катакомб мирового андеграунда.
^
История как строительство Глобального Града - I
Сравнивая со всей суммой человеческого развития, прогресс во времена дикости был, пожалуй, значительнее, чем за последующие три периода варварства. И точно так же прогресс времен варварства был внушительнее, чем за весь последующий цикл цивилизации.
Льюис Генри Морган
Привычный для современной эпохи образ времени – устремленная в будущее стрела. Но так было далеко не всегда: разные этажи истории обладают собственным хронотопом. В древнейшую эпоху, о которой у нас имеются хоть какие-то свидетельства, отсутствовал, судя по всему, не только вектор истории, но само время являлось весьма особой субстанцией, у которой… не было будущего. Но еще раньше, возможно, – у нее не было и прошлого.Архаика – «безвидная», практически белая страница истории, эон, от которого никаких письменных источников не сохранилось, – если не считать таковыми орнаменты и рисунки на стенах пещер, насечки на костях, узоры на глиняных черепках, – да и значимых археологических следов осталось не так уж много, и мы, поэтому, называем данный период Протоисторией.
О хронотопе наиболее дальних, «темных эонов» можно говорить лишь предположительно, в частности, наблюдая доступные состояния крайней дикости. Субъективное время, по-видимому, носило тогда более чем парадоксальный – с нашей, сегодняшней точки зрения – характер: статичный и дискретный. Подобное квазиэкзистенциальное восприятие реальности – антургения [1] – отражало чрезмерную рефлекторность сознания, сопровождаемую постоянными провалами памяти, дефицитом «больших смыслов», заполняемых текучими фантазиями, и неизбежной при таком состоянии ума бессвязностью бытия, т.е. оно свидетельствовало о полуживотном статусе, – мы оценили бы его сейчас как особый род безумия. На древнейших, хтонических божествах отчетливо видна эта роковая тень алогизма, хаоса и безумия; не творческая личность, а именно хаос прямо ли, косвенно признается «ранними летописцами» – творцами мифов, изначальной субстанцией, своеобразным дном космогонии, «первичным бульоном» жизни. В сущности, древнейшая память скорее осязательна, нежели зряча, проявляется «в ощущении», а не «в озарении», она более ритуальна, чем мифологична. Однако, раз проснувшись, здравомыслие и мощь человека, его способность создавать и фиксировать в окружающем мире поля устойчивых изменений влияли на восприятие времени: оно обретало целостность и геометрию – замкнутую динамику, цикличность.
Становление категории времени происходило весьма специфичным образом: люди, дабы избежать беспамятства и безумия, избавится от преследующих призраков антургении, стремились удержать и каталогизировать прошлое, ища опору, «скрепу» бытия в некой изначальной точке. Человека той далекой поры навязчиво интересовали истоки мира, общая гавань происхождения вещей; при этом он намеренно поворачивался спиной к будущему, чреватому разрушением обретенной устойчивости и потому воспринимаемому как опасное пограничье – внешняя окраина, маргинальная периферия. [2]
В то ускользаемом, то удерживаемом прошлом присутствовало свое – с усилием прозреваемое, по крупицам выстраиваемое – псевдобудущее: соразмерно возводимые своды каменного неба – мифологического горизонта событий. И населяли (охраняли) это «рукотворное» пространство сверхлюди прошлого – мифические ряды царственных прародителей. В «дневном» же мире будущее же не имело образа, ведь облик (имя) годам давали события. Оно ощущалось скорее как несовершенная субстанция, «незавершенное бытие», необработанный камень, - т.е. как нечто дикое, пугающее, варварское. Человек совсем не стремился попасть в эти призрачные, несуществующие времена, его там, возможно за первым же поворотом, ждали потери, увечье или смерть. Будущее мыслилось как пространство, абсолютно неподконтрольное людям и полностью находившееся во власти других, причем весьма значительных сил. Будущее – это «далекий Запад», оно являло сужение бытия, его предел, пресечение, последнюю границу, бескрайний океан – а не простор действия. Одно из названий будущего на аккадском языке – «дни, что опаздывают». Быть может, здесь истоки того странного безволия в критических обстоятельствах, порой охватывающего тех, кому приоткрылись гипотетические обстоятельства их смертного часа («чему быть, того не миновать»). [3]
Время было конкретно, потому множественно и разнолико, локально и вещественно. Не только каждый сезон или день, но даже часы («стражи») имели собственный облик. Однако вне русла больших смыслов это разнообразие оставалось в значительной мере иллюзорным и механистичным: неспешно перемалывая зерна жизни, перечисляя, регистрируя случившееся, время, в сущности, не вело никуда. В рассеянной пассивности бытия время определялось не новизной, не «проектами», а повседневностью, событиями. Времени, в сущности, и не было, был «срок». [4] Можно, пожалуй, сказать, что код этого архаичного хронотопа – отчасти присутствующий в человеческом сознании и сегодня – в чем-то важном сродни архитектонике сновидений, плавно переходившей в архитектурную путаницу сложного (ложного) пространства лабиринта. В результате причинно-следственная логика событий носила «горизонтальный» (синхронный) характер: абсолютно все со-бытия были так или иначе связаны, и эта связь могла осознаваться как нечто более важное, чем само событие, порой воспринимаемое отстраненно. Как знак. О переменах и грядущих делах надежнее было судить по косвенным признакам: приметам или аналогиям; нам знакомо это состояние ума, мы называем его суеверием.
Здесь, правда, следует сделать существенную оговорку. По-видимому, вопреки распространенному стереотипу, язычник скорее материалист, нежели метафизик. (Но при этом не «реалист», не «хозяин мира»). Он инстинктивно стремится очертить существование земным кругом, оставляя метафизические проблемы уполномоченным на то богам. И в отношениях с ними стремится скорее откупиться от возникающих коллизий, не претендуя на трансценденцию рамок жизни, с тем, чтобы вернуться к любимой и неизменной повседневности. [5]
Над человечеством в те баснословные времена господствовала могучая, вечная природа, с которой люди пребывали в тесных, почти симбиотических отношениях. В заколдованном лесу жизни, населенном анонимными стихиями и аномальными угрозами существованию, у живых душ было две опоры, – круговорот природы (календарь), да небо над головой (зодиак). Эти острова стабильности соединялись в единый архипелаг сакральной геометрии, образуя причудливый узор мандалы: чертеж и саму реальность изначального, «абстрактного» чертога человечества. Первые, умозрительные города носят этот «модельный» (но совсем не «эскизный») характер, нередко в ущерб рационально прочитанной функции и даже здравому смыслу; их целостность материализовывалась и удерживалась магическими чертами-границами, концентрическими кругами мегалитов, осмысленной сумятицей лабиринта. [6]
Модель первогорода принципиально закрыта; чтобы войти чужестранцу приходилось подчас идти на хитрость: драматичный отголосок подобного состояния мы, кажется, находим в одном из центральных узлов эпоса Гомера. Затруднен при этом был не только вход, но и выход, причем данный сюжет присутствует в древних текстах, пожалуй, чаще первого. Привычный человеку мир в «негативной архитектуре» лабиринта словно был вывернут наизнанку: здесь повсеместно присутствует земная плоть (земля, ставшая небом) предельно ограничивая линию «горизонта», а свободное пространство («воля», воздух) – вымерено и подчинено власти и мастерству строителя. [7] За кромкой плотных небес обитала некая нелегкая, неблагая тайна, и тот, кто чувствовал в себе в силы ее осмыслить и воплотить, становился очередным жрецом-архитектором невидимого града, исчисляющим все усложняющуюся конфигурацию земной паутины.
Эпоха^ Древнего мира в сравнении с архаикой видится яснее: это был период «отделения тверди от моря»: в гомогенной среде племен и родовых поселений – культуре деревень – складывалась «новая историческая общность»: мозаичный мир земных городов. Генезис города-государства – история одновременно интеграции и разделения. Интеграции разрозненных племен и поселений, трансформации их раздробленного существования в некоторую новую целостность, и параллельно – их отделения от природы.
Первый на Земле город возник как особое пространство взаимодействия, интеркоммуникационный узел. Территория его была сакральным местом, единым для отпочковавшихся родов и близлежащих поселений. Местом, где располагались общее (особое) кладбище и жертвенник: процесс погребения – точка максимального соприкосновения, коммуникации обыденного и потустороннего. Дополнительным и весьма важным фактором была близость «большой воды». Подобное специфическое пространство в той или иной мере выполняло также комплементарные, но устойчивые мирские, бытовые функции. Оно служило пунктом ежегодного сбора родов в день поминовения усопших, зоной интенсивного обмена вещами и информацией, то есть являлось базаром, ярмаркой, которая еще крепче соединяла близлежащие поселки. Эта особая земля притягивала дальних странников; последние, однако, не всегда могли войти во внутреннее пространство «белого города» и располагались на специально отведенной территории.
Протогород был местом социального акта (тинг, вече), где принимались политические, правовые и экономические решения, зарождались институты централизованной, «федеральной» власти.
Постепенно местность обустраивалась. В середине, как правило, на холме, располагалось кладбище, – причем это были не ординарные могилы, а скорее «город мертвых» со своими особыми «домами», «дворцами», катакомбами. Рядом – ритуальная площадка, нередко объединявшая в единый комплекс «гробницу», «храм» и «дворец». Вокруг, со временем, устраивались торговые ряды, еще дальше размещались жилища «интерплеменного народа» – священников, торговцев, охраны, а также временные жилища – «городские виллы» – уважаемых жителей поселений.
Первым городом человечества был, таким образом, некрополь (и, одновременно, обитель богов), а первая, главная, стена возникла не вокруг города, но внутри него. То есть вокруг сакральной территории, отделяя ее от территории мирской – жилой, торговой. Причем внутренние ограды – кладка склепов и гробниц «запретного города» была подчас массивнее и крепче внешних фортификаций, подчас просто символических. Теперь достаточно было, следуя логике аналогового, синхронистичного мышления той поры, обнести второе пространство внешней стеной – укреплениями ли подобными ограде поселений или просто «магической» (административной) чертой, – чтобы появился город, город-государство как социальный феномен, которого прежде не существовало.
Картография нового организма содержала в себе, таким образом, три логических круга:
- «истинный» город с горожанами, гражданами – привилегированным населением;
- обширные предместья, где обитали входившие в круг и реестр города-государства селяне-хоритики;
- отдельный терминал для внешнего люда, преимущественно иноплеменных торговцев, – portus.
Центр города, его храм, – хранил порядок вещей, «таблицу судьбы». Внешние стены – ограждали этот порядок от бурных вод моря житейского. Стража и врата отделяли и, одновременно, соединяли цивилизацию (организацию) и варварство (хаос). Математика при этом рождалась не из повседневного, «короткого» счета и не из монотонно-бесконечной чреды аморфных чисел, но обладала собственной энергией, плотью и кровью, сопрягая с нитью цифр начала человеческого мира, прежде всего, – время. [8] И все же, обозревая вышесказанное, заметим, что рождение города все ж таки окутано тайной; в Библии, кстати, его создателем назван Каин.
Генезис города – соединение обиталищ живых и мертвых: здесь гробница, чертог смерти, становится обустроенным пространством культа, а царский дворец является частью некрополя. Тайна городской цивилизации (если это вообще не тавтология), образно говоря, лежит в могиле...
Так или иначе, но в мире людей, в социальном универсуме появилось нечто отличное от прежних поселений, а те в свою очередь обрели новую специфику. Утратив первородство, смирив гордыню, они стали именоваться деревнями. В древней истории, кажется, сплошь и рядом старшинство, первородство чревато падением и проклятьем.
Следующий акт земной драмы – «явление суши»: эон Великих империй/интегрий, возникший уже как результат взаимодействия городов-государств. Это период формирования разнообразных союзов, запутанных взаимоотношений и борьбы – торговой, религиозной, военной. По-видимому, все же не алчность, и не быт тотально господствовали тогда над человеком, но гораздо более мрачные и решительные силы. Это было время соперничества и раздоров под эгидой племенных божков, идолов, борьба имен и названий, сопровождавшаяся стиранием наименований и искажением исторической памяти. Первые войны человечества были, в сущности, «войнами богов». Два активно состязающиеся клана, две ведущие социальные силы того времени: «люди дворца» и «люди храма». Обеспечивая безопасность, собирая налоги, добывая трофеи, «дворец» был источником административной власти и образом зримых, мирских богатств. «Храм» же – гарантировал единство мировоззрения и культуры, и он же, аккумулируя корпус знаний эпохи, информационные потоки и массовые денежные пожертвования, становится центром, средоточием идеологических и финансовых схем древнего мира.
Эпоха войн знаменовала собой переход человечества от состояния, в котором доминировала сакральность и господствовало жречество, к новой социальной схеме, где центральное место занимали уже воинское и административное сословия. Резко возрос статус царской власти, позволившей ее представителям претендовать на обладание сакральными жилищами (дворцами), что подтвердило новый (полу)божественный статус правителей. Формировались и распадались необъятные по прежним меркам пространства, наступало время великих объединений (интегрий), в том числе и великих империй – протяженных территорий, соединенных властью, экономикой или культурой. Сообщества-интегрии порождали качественно новую форму города – метрополию, столицу или город-лидер, перед которым склоняли головы правители городов-государств. Появлялись другие версии городской культуры: растущие на имперских дрожжах терминалы (прежние portus) и создаваемые на обширных просторах искусственные скрепы-поселения («колонии»), где располагались гарнизоны и переселенцы.
Здесь мы находимся на более устойчивой почве исторических свидетельств. Предшествующее время – эпоха возникновения изолированных городов-государств – известно нам скорее как археологическая реальность. (Города как феномен возникают, судя по всему, где-то 5-6 тысяч лет назад, их раскопки ведутся сейчас на территории современной Турции, Сирии, в долине Иордана, в Месопотамии – земле Сеннаар.) А вот государства-интегрии и империи – это уже более близкая история, известная и из письменных источников: историческая Халдея – Шумер и Аккад как устойчивое сообщество городов, Древний Египет, Ассирия, Китай, Персия, а также Древняя Греция, особенно в эпоху эллинизма, наконец, Римская империя. Эта форма социальной организации несла в себе ген монотонной экспансии, что, казалось, должно было бы привести социальный космос к своеобразной «тепловой смерти» – установлению со временем на планете единой, безграничной империи. История, однако же, пошла другим путем...
Подведем предварительные итоги. В своем генезисе социальная система прошла три стадии:
- лишенной времени протоистории – аморфного состояния, когда диффузное общество было растворено в окружающей среде и, практически, не существовало как самостоятельная, автономная реальность;
- становления городов-государств, – период, когда социальная система «коагулирует», интегрируется и начинает активно противопоставлять себя внешней среде;
- возникновения обширных метаструктур, опирающихся в поддержании социальной устойчивости на разветвленную административную иерархию и централизованные механизмы управления.Так в процессе самоорганизации человечества были сделаны три шага, а затем происходит системная революция, преломившая ход мировой истории.