Geum.ru

России москва 2007 Общеуниверситетская кафедра истории Московского гуманитарного университета Сборник научных статей

Вид материалаДокументы

Содержание


Метаморфозы общественной психологии в условиях социальной трансформации российской цивилизации
Д.м. володихин
Взгляды в.л. цымбурского
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
^

МЕТАМОРФОЗЫ ОБЩЕСТВЕННОЙ

ПСИХОЛОГИИ В УСЛОВИЯХ

СОЦИАЛЬНОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ

РОССИЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ



В парадигме цивилизационного подхода представляют научный интерес аспекты современной общественной психологии, которые дают возможность исследователю раскрыть исследуемые исторические феномены на основе изучения мотивации социальных общностей различного уровня – индивидуума, социальной группы, общества в целом. При этом меняется не содержание исторического процесса, а оценки тех или иных его проявлений, что значительно обогащает его в глазах современников, повышает интерес к различным сторонам прошлой жизни человечества: формам государственного устройства и народнохозяйственной деятельности, мировоззренческим взглядам, религиозным верованиям, особенностям национальных культур, великим событиям истории и великим историческим личностям.

В системе исторического познания важное место занимает выявление побудительных мотивов, интересов – факторов, в значительной степени предопределяющих развитие человеческой истории, объясняющих трансформации в судьбах народов, государств, цивилизаций, культур. Фокус исследований историков может перемещаться с больших коллективов на индивида, с окружающих человека обстоятельств – на чело­века в исторически конкретных обстоятельствах.

Осуществляемая исследователем историческая реконструкция требует от него определенного воображения, но не допускает вымысел. Необходимым компонентом исторического метода является интуиция, основанная на приобретенном научном чутье исследователя, распознающего истину на основе собственного опыта и фактических знаний. Возможна ситуация, когда историку могут не импонировать те или иные факты или даже периоды истории — он может их либо замалчивать, либо трактовать предвзято. Подобный подход может быть вреден: результат труда может свестись к произвольным социоло­гическим схемам автора.

«...Всякая история есть выбор, – заявлял один из основоположников французской исторической Школы «Анналов» Люсьен Февр (1878-1956). – Она есть выбор уже в силу случайности, которая уничтожает одни следы прошлого и сохраняет другие. Она есть выбор в силу особенностей человеческого мышления: как только документы накапли­ваются в избыточном количестве, исследователь начи­нает сокращать и упрощать, подчеркивать одно и сглаживать другое. Наконец – и это самое главное, – она есть выбор в силу того, что историк сам создает материалы для своей работы, или, если угодно, воссоздает их: он не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить»16.

С учетом высказанных выше подходов особый интерес представляет социальная трансформация в российской истории, начавшаяся в 1917 г. Без изучения интересов и мотивационных особенностей основной в то время группы населения – крестьянства (Россия являлась аграрной страной с 80% крестьян в общей структуре населения) – невозможно объяснить, к примеру, почему в 1918-1922 гг. одновременно с Гражданской войной «красных» и «белых» имела место гражданская война крестьянства и советского государства, почему значительная часть крестьянства выражала вооруженный протест против вроде бы собственной власти – Советов рабочих и крестьянских депутатов под лозунгом «За Советы без коммунистов!».

Крестьянская революция 1917–1918 гг. в России, с ее собственными целью и методами, явилась социальным и политическим фактором успеха большевистской революции, так как пролетарская и крестьянская революции имели общую антикапиталистическую направленность. Крестьянство не желало восстановления монархии и выступало за республиканскую форму правления России. Крестьянский мир, основанный на натуральном характере хозяйствования, традициях общинного самоуправления и особенностях деревенской культуры, являлся в определенной степени автономной системой, нуждавшейся в государстве как регуляторе отношений, гаранте и защитнике крестьянских прав владения и собственности, но отвергавшей государственное принуждение.

Неграмотная крестьянская масса не могла выработать в собственной среде серьезную программу преобразования государственной и общественной жизни. С большевиками в этот период связывались надежды на невозможность реставрации прежней эксплуатации. Крестьянство одобрительно относилось к новой власти, вдохновленное ослаблением податного гнета, дележом (и грабежом) частновладельческих земель и усадеб.

Марксистский социализм предполагал уничтожение различия между рабочим и крестьянином – требовалось сделать всех работниками. В применении к крестьянской России реализация марксистской установки виделась в разграничении крестьянина трудящегося от крестьянина собственника – этим разделением определялась суть социализма. Путь уничтожения собственника подсказал опыт капитализма: К. Маркс детально объяснил механизм отделения производителя от средств производства на основе экспроприации земледельцев. После фактической национализации земли в 1918 г. (параллель с анализом эволюции капитализма К. Марксом: не было необходимости изгонять крестьян с земли, как это было в Англии и в других странах Европы). С последующим развитием пролетарской революции в деревне (по схеме В.И. Ленина) экспроприация распространялась на орудия труда. Наконец, был еще один действенный метод ликвидации собственника, с глубокой иронией выраженный К. Марксом (в адрес капитализма): «Попробуйте сверх определенной меры отбирать у крестьян продукт их сельскохозяйственного труда – и, несмотря на вашу жандармерию и вашу армию, вам не удастся приковать их к полям!»17.

Революционно–коммунистическая стратегия большевиков отличалась от стихии крестьянской революционности своими целевыми установками и тактическими программами. Принцип революционной «целесообразности» получил большую популярность в большевистской среде. Выражением подобных взглядов стало популярное изложение партийной программы в «Азбуке коммунизма» Н.И. Бухарина и Е.А. Преображенского (1919 г.).

Отношение большевиков к мелкобуржуазным собственникам определялось как отношение войны, в результате которой мелкий собственник должен быть уничтожен. Это положение составляло основу диктатуры пролетариата. В один год этого сделать невозможно, предупреждал В.И. Ленин, – но через «ряд лет» решение данной задачи обязательно. Казуистика проявилась в следующем ленинском тезисе: когда крестьянин выступает собственником, имеющим излишки хлеба, не необходимые ему для хозяйства, – крестьянин есть враг, с которым надо бороться со всей решимостью и беспощадностью. Вероятно, Ленину была известна экономическая теория трудопотребительского баланса основоположника крестьяноведения А.В. Чаянова (1888–1937), построенная с учетом мотивационных особенностей крестьянского хозяйствования. В соответствии с данной теорией «не необходимых» в крестьянском хозяйстве излишков хлеба или другой продукции apriori просто не могло быть в природе.

Крестьянин, имевший излишки хлеба, обязан был осознать, что выращенный его трудом хлеб, по классовой логике большевиков, во–первых, собран с общегосударственной земли (основание – государственная монополия на хлеб), во–вторых, при помощи орудий, в создание которых вложен труд рабочего. В подобных условиях отпадала всякая потребность и заинтересованность для крестьянина производить дополнительную сельскохозяйственную товарную продукцию, то есть продукцию на продажу или обмен (а это и были пресловутые излишки). В результате крестьянин просто сокращал посевные площади, сворачивал производство, ограничив его потребностями собственного натурального хозяйства. Для сохранения прежнего уровня сельхозпроизводства (тем более увеличения) требовались не призывы, а создание экономических условий. Императивы трудового хозяйствования, понятные простому крестьянину, подменялись коммунистическими заклинаниями и обещаниями, неподвластными его прагматично устроенному разуму. Государство, с точки зрения сельского населения, как и при царе, воспринималось чужим и враждебным – собирающим налоги, мобилизующим рабочие руки в Красную армию, но ничего не дающим взамен.

Переломные эпохи порождают в общественной психологии возвышенные надежды, устремления, стимулируют активные действия. Десятки миллионов людей, вовлеченные в революционный процесс, имели возможность получить новый социальный статус, ощущали психологическую причастность к революционным свершениям, приобщенность к созданию первого в мире справедливого общественного устройства. Подобное мироощущение пассионариев, превосходившее по силе влияния известную веберовскую протестантскую этику (по М. Веберу, основу успешной западной модернизации), вдохнуло энтузиазм первооткрывателей в широкие слои советского общества, особенно молодое поколение. Но в условиях революции появлялось множество маргинальных личностей, разрушителей. В крестьянском сознании с центральной властью связывались надежды сакрального свойства (в крестьянских избах портрет Ленина нередко располагался среди икон), в то время как административные перегибы и жестокость воспринимались как проявления произвола со стороны местной власти.

Получение государством хлеба «по твердым ценам» подразумевало, по оценке большевистского руководства, ссуду от крестьянства, вынужденного отдавать свой товар (хлеб) за «простую цветную бумажку» в виде кредитного билета вместо промышленных товаров. По Ленину, это некий нравственный императив для крестьянина как «человека труда» – антипод «спекулянта», «торгаша». Тем не менее, нельзя было не признать: цветная бумажка не есть эквивалент хлеба.

Представление, что чем больше крестьянин произведет, тем больше можно будет у него взять, опровергалось логикой реальной действительности: крепкий хозяин, наоборот, сеял и собирал минимально (или совсем ничего) сверх необходимого для удовлетворения нужд собственного хозяйства. Мнение о том, что крестьянство давало хлеб в «ссуду» государству бесплатно, поскольку осознавало необходимость помочь стране Советов выиграть великую классовую битву, является идеологическим мифом большевистской власти. Конструкция «принудительной ссуды» с использованием насилия, в том числе вооруженной силы, в эту схему никак не вписывается.

К концу Гражданской войны в сознании многих крестьян прочно утвердилось мнение о перерождении Советской власти и большевистской партии в результате предательства интересов революции коммунистами и комиссарами, не имевшими, по их мнению, ничего общего с большевиками. На первый взгляд наивный вопрос, прозвучавший в одном известном фильме: за большевиков или за коммунистов? – в начале 1920–х гг. имел под собой весьма серьезную подоплеку в крестьянском сознании. Местные органы ВЧК информировали центр о характерных настроениях в крестьянской протестной среде: «Бей коммунистов, долой Троцкого! Да здравствует Ленин и Учредительное собрание!»18.

Догоняющий характер обусловил неорганичную природу советской модернизации. Последняя не могла иметь смешанный неорганично-органичный тип модернизации, как это иногда представляется в литературе (тезис об эндогенном внутреннем импульсе модернизации со стороны государства как субъекта модернизации в политически независимой стране). Недооценка вопроса о внутренних движущих силах и господство идеи о руководстве сверху — наиболее слабые стороны советской модели, предопределившие ее тупиковый характер.

Советской модернизации удалось внедрить ценности индустриального развития в массовое сознание крестьянской страны, совместить принципы индустриализма с традиционными архетипами уравнительности. Жесткая механическая природа инду­стриальной технологии соответствовала как авторитарности сталинской системы, так и деспотизму уравнительно–общинных традиций. Данный фактор создавал благоприятную среду для внед­рения ценностей индустриального производства и технического прогресса в массовое сознание крестьянской страны. Большевистская аргументация в пользу мобилизационного развития соответствовала «оборонному» сознанию народа, сложившемуся за несколько веков, и архетипу культуры традиционного общества.

Формирование индустриальной культуры общества теоретически должно сопровождаться социокультурной модернизацией, основанной на раскрепо­щении индивидуалистического начала в культуре (обобщающий, всеобщий критерий модернизации – расширение степеней свободы деятельности каждого отдельного индивида, личности). Но подобная стратегия противоречила сложившейся административно–командной системе управления. В результате модернизация страны носила ограниченный и противоречивый характер.


^ Д.М. ВОЛОДИХИН

кандидат исторических наук, доцент

Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова)


ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ПОДХОД К ИСТОРИИ:

^ ВЗГЛЯДЫ В.Л. ЦЫМБУРСКОГО


Цивилизационный подход к мировому историческому процессу породил в России немалое количество крупных ученых — историков, историософов. Среди них Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев, Л.Н. Гумилев. После 1991 г. на постсоветском пространстве произошло бурное возрождение цивилизационного подхода в исторической науке, и множество ученых, так или иначе, взяли его на вооружение. В настоящее время одним из крупнейших современных специалистов в данной области по праву считается В.Л. Цымбурский. Недавний выход его книги «Остров Россия» дает повод оценить совокупность трудов этого ученого в сфере истории цивилизаций.

Мы много спорили с ВЛ. Цымбурским по поводу моей концепции русского викторианства и его концепции выращивания ответственной перед собственным народом элиты. Но две идеи Цымбурского — образ «острова России» и теория «великого Лимитрофа» были когда-то восприняты мною как абсолютно созвучные собственным мыслям. В современной политологической мысли России они возвышаются подобно одиноким деревьям над мелким тьмочисленным кустарником.

Иногда, перечитывая признанные «классикой жанра» статьи философов, политологов, историков, ловишь себя на мысли: «А что тут особенного? Что тут необычного сказано? Сейчас все это знают, о чем разговор?» Но потом замечаешь, сколь сильно корректирует смысл фразы словечко «сейчас». Допустим, в настоящем времени экспертную среду определенным набором концептов не удивишь, она с ним знакома... Но когда-то некто должен был набраться смелости и высказать весь этот набор. Сформулировать базовую идею первым или, как минимум, в числе первых. И претерпеть последовательно периоды непонимания, отторжения, скепсиса, чтобы впоследствии дожить до признания.

Так обстоит дело и с книгой В. Цымбурского «Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993-2006». Полное название сборника говорит само за себя: книга является коллекцией статей, объединенных одной тематикой. Положение геополитического пророка (хотя и оттесненного от мэйнстрима «большой политики»), которое занимает сейчас в российской экспертуре Цымбурский, полностью им заслужено. Дело не только в том, что он пишет на протяжении многих лет политологические эссе, вколачивая здравый смысл в головы эпигонов западноцентрической общественной мысли. Дело в другом. Цымбурскому удалось создать самостоятельную, логически непротиворечивую и хорошо обоснованную систему взглядов на положение России в современной мировой политике. Мне приходилось в чем-то соглашаться с ним, в чем-то спорить, однако при всех наших разногласиях готов признать: «система Цымбурского» — явление в политологической мысли современной России очень крупное, может быть, уникальное.

В настоящее время тезисы, высказанные Цымбурским пятнадцать, десять, пять лет назад разошлись по информационному пространству политической сферы, включены в постоянный оборот и используются даже теми, кто получил их из вторых-третьих рук, не имея ни малейшего представления о первоисточнике.

Итак, в основе взглядов Цымбурского — цивилизационный подход к мировому историческому процессу. Соответственно, крупнейшие таксономические единицы этого процесса — цивилизации. Они обособленно друг от друга рождаются, складываются в значительную силу, и каждая из них формулирует модель «правильного мира», каковую и стремится реализовать в своей судьбе, взаимодействия с соседями как с мирами неправильными, искаженными, ложными. Понятие «Остров Россия» означает акцентацию полной территориальной и духовной самостоятельности Русской цивилизации.

Его пришлось ввести в порядке идеологического столкновения с двумя комплексами идей. Первый из них представляет собой лихорадочное западничество, ориентацию на вестернизацию России, «приход в Европу». К чему, как пишет Цымбурский, Европа не готова, да и никогда не была готова. Европа может допустить существование России на задворках западного мира как источник сырья и дешевой рабочей силы, но в ядро «мировой цивилизации» (читай: евро-американской) не собиралась нас пускать раньше и не собирается в настоящее время. А российская любовь к Европе отчасти смешит ее хозяев, отчасти питает их высокомерие, отчасти же вызывает тревогу: как бы не задушил грязный медведь в объятиях!

Более того, даже гипотетическая победа над Европой, произведенная силой оружия, произвела бы только одно следствие: растворение сущности «Россия» в преображенной, но все-таки сохранившей основные параметры сущности «Европа». Второй идеологический противник — «неоевразийство». Здесь противостояние более тонкое: согласно мнениям неоевразийцев, дабы метаморфировать из империи России в империю-Евразию, наша страна должна пойти на весьма значительные изменения. В конечном итоге, становясь гегемоном евразийских пространств, Россия должна превратиться в... СверхЕвропу, получившую, в то же время, значительную прививку азиатских культур. Цымбурский задает закономерный вопрос: а что же в этой программе нашего-то? Что от нас останется, если мы пойдет резвым шагом по пути радикальных трансформаций ради грядущей власти над Евразией?

И в этом вопросе содержится правда, которую я разделяю целиком и полностью. Россия представляет собой не смешение европейских и азиатских элементов, пропорция которых может изменяться с течением времени. Россия представляет собой самостоятельную сущность, отличную и от европейской, и от азиатских цивилизационных сущностей. Россия — не Евразия. Проще говоря: мы сами по себе. Вот Запад. Вот Восток. А вот сторона света под названием Россия. Цымбурский назвал ее «островом». Что ж, пусть будет остров. Или, может быть, корабль в океане всего остального. И если России что-то нужно, Евразия может подождать. Россия не обязана жертвовать собой, претерпевать какие-либо изменения, чтобы привести в согласие европейское и азиатское начала, увеличить процент какого-то из них и т.п. России, представляющей собой ядро Русской цивилизации, полезнее всего четче формулировать и приоритетными темпами развивать то, что является ее собственной основой, ее цивилизационным стержнем, а не уряжать проблемы с соседями в терминах, изобретенных соседями. Есть Россия, и есть океан всего прочего. Russia and the Rest. На все остальное следует смотреть глазами России, измерять меркой России, любые политические комбинации строить с точки зрения наших идеалов и наших интересов. С точки зрения идеалов и интересов государства-цивилизации, отличных от европейских и азиатских.

Идея «великого Лимитрофа» также возникла на основе цивилизационного подхода к истории (термин «лимитроф» в данном контексте впервые был использован С. Хатунцевым). Эта идея возникла у Цымбурского на основе отрицания некоторых выводов последнего «законодателя мод» среди цивилизационщиков — C.Хантингтона. И то сказать, Хантингтон прост и публицистичен, ждать от его лапидарного стиля особенных глубин — значит идти за иллюзией. Итак: Хантингтонова Земля вся разделена на большие равномерно закрашенные участки, каждый из которых обозначает территорию самостоятельной цивилизации. Основный признак господства той или иной цивилизации на данной конкретной территории — преобладание там какой-либо крупной конфессии (группы гомогенных конфессий). Цымбурский эту однородность отрицает.

В частности, он пишет: «Мой вариант цивилизацмионной геополитики включает: различение для каждой цивилизации этнического и геополитического ядра и периферии; тезис об отсутствии непереходимых границ между перифериями соседних цивилизаций; как рецепт практической стратегии — ставку на консолидацию и развитие цивилизационного ядра наряду со взвешиванием и определенным ограничением обязательств стран ядра в отношении периферии».

В отношении России это значит: приоритетным должно стать внутреннее развитие, обустройство территории, которая у нас осталась, внимание к нашим регионам, особенно к российскому Востоку. На все то, что находится за пределами «острова России», следует тратить не более внимания и сил, чем нужно для поддержания безопасности у границ страны. Русскую цивилизацию (по Цымбурскому — «ядро цивилизации») окружает полоса земель, оторвавшихся от бывшего СССР, издавна бывших соседями России или в настоящее время являющихся нацокраинами РФ. Она включает в себя Восточную Европу с Прикарпатьем и Приднестровьем, Закавказье с горным Кавказом, казахско-среднеазиатский край, зону обитания алтайских, тюрко-монгольских народов, буддистов и мусульман по границе платформ России и Китая. «Частями этой зоны являются и Синьцзян, и независимое монгольское государство, и китайская Внутренняя Монголия, и ряд российских автономий — от Тувы до Бурятии». Китаизированная Маньчжурия представляет собой «разрыв» в полосе «великого Лимитрофа», за которым располагается еще одна «лимитрофная», по мнению Цымбурского, территория — Корейский полуостров.

«Великий Лимитроф» в настоящее время пытается соорганизоваться, создать собственные оси силы, поднять политический статус и экономическую независимость отдельных участков. Он может быть враждебен к России, а может проявлять черты дружественности, в самом лучшем случае — быть своего рода щитом от вторжения более агрессивных, более чужих соседей. Цымбурский считает «великий Лимитроф» смешением периферий разных цивилизационных центров, и со временем тот или иной участок полосу может менять «сюзерена» переходя от преобладающего влияния одного центра к преобладающему влиянию другого. Эта идея подрывает концепт «однородности», следующий из выкладок Хантингтона, и она, в целом ряде случаев, может служить превосходной теоретической почвой для практической политики.

Но в некоторых случаях Цымбурский, критикуя Хантингтона, выплескивал с водой и ребенка... Так, он приводит пример абсолютно православной Грузии, напрочь отколовшейся от цивилизационной платформы России, хотя по Хантингтону православное должно принадлежать одному цивилизационному миру, западно-христианское — другому, мусульманское — третьему и т.д., а между «цивилизационными платформами» зияют «разломы», где рождаются глобальные конфликты... Но, видимо, неправ и Хантингтон, и Цымбурский. У одного из классиков цивилизационного подхода, Н.Я. Данилевского, есть понятие «этнографического материала». Так он назвал массы народов, пребывающих в состоянии до начала цивилизационного роста или после него: цивилизация уже умерла, но население-то после нее осталось. Позднее я предложил понятие «маркированного» этнографического материала, т.е. тех же масс, только после смерти цивилизации в них еще теплится огонек «сверхценности», как правило, религиозного характера. Это не значит, что «маркированный» этнографический материал пойдет сражаться за свою веру, жертвовать жизни или хотя бы станет трудиться во имя нее, пытаясь раскрыть ее внутреннюю сущность для мира... Вполне возможно, под внешним нажимом он ее моментально сдаст или понемногу изживет. Это значит, всего лишь, осознанную ориентацию на действующую цивилизации с однородной сверхценностью.

Большая часть «великого Лимитрофа» представляет собой территории умерших цивилизаций. Там цивилизационный цикл исчерпал себя, и осталась человеческая глина для воздействия со стороны соседей — еще существующих цивилизаций. Таким образом, с одной стороны, почти не существует устрашающих «разломов» Хантингтона — какие там разломы, если одна «платформа» от другой может быть отделена территориями нескольких государств этнографического материала, как одна гора от другой отделяется сотнями километров равнины! С другой стороны, «великий Лимитроф» Цымбурского не может быть периферией для нескольких центров, так как он в большинстве случаев просто демографический ресурс для того центра, у которого хватит сил поставить его участок под контроль. Так, Грузия сыграла роль демографического ресурса, «глины» для контролирующей ее Евро-атлантической цивилизации. Была бы сильна Россия — Грузия с той же индифферентностью оказалась бы на положении нашего ресурса. Там, где в полосе «великого Лимитрофа» живет «маркированный» этнографический материал, можно отметить тяготение к одному из центров. Так, Узбекистан и Таджикистан тяготеют к исламскому миру значительно более явно, нежели, скажем, Киргизия или Казахстан.

Однако в целом взгляд на «геополитику цивилизаций» у Цымбурского представляется более реалистичным, нежели у Хантингтона.

Здравая идея умеренного цивилизационного изоляционизма ведет к признанию необходимости для современной России курса на автаркию в экономическому и культурном смысле. Это значит:

во-первых, восстановление экономики и развитие тех ее отраслей, отставание которых делает Россию импортозависимым государством; не имеет значения, являются ли названные отрасли прибыльными (особенно в краткосрочной перспективе); страна должна обеспечивать себя всем необходимым на случай, если какие-то каналы стратегически важного импорта будут перекрыты извне; протекционистское отношение к собственному бизнесу, защита его от конкурентной борьбы по целому ряду позиций, составляющих государственный интерес России в экономике (с этой точки зрения вступление в ВТО — решение гибельное); недопущение крупного иностранного капитала к рычагам управления крупнейшими отечественными корпорациями, занятыми добычей сырья;

во-вторых, защита традиционных ценностей (прежде всего, основывающихся на христианском мировидении) на уровне государственной политики в сфере образования, культуры, печати и информации; такой же государственный протекционизм, только в виде адекватных госзаказов и отсечения деструкторских технологий в образовании и культуре.

Одним словом, изоляционистские меры необходимы для достижения экономической автаркии и укрепления автаркии культурной. Без нее проводить сколько-нибудь серьезные преобразования — просто писать вилами на воде... И выглядеть на международной арене все тем же мешком с водой. Таковы естественные выводы из некоторых положений «системы Цымбурского».

Что, по мнению Цымбурского, является основой нашей цивилизации? Это, пожалуй, наиболее важный вопрос для всех книги. Ведь для того, чтобы формулировать «идеалы интересы» в приложении к «текущему моменту» следует четко осознать их относительно изначальной цивилизационной основы. Имперский период в судьбе России, — как в XVIII — начале XX столетий, так и в годы существования СССР, по словам Цымбурского, увел ее от приоритетов собственного развития и прошел под знаком присвоения чужих культурных форм и неродных государственных задач в качестве своих. Россия обрела вид «псевдоморфозы», используя классическую терминологию цивилизационщиков. На мой взгляд, в данном случае Цымбурский уделяет избыточно много внимания доказательству очевидного: Россия слишком вляпалась в Европу. Слишком много в ее культуре стало европейского, слишком много в ее государственной деятельности появилось проектов, прямо порожденных русско-европейским диалогом. Вот и всё. Но все-таки, какова изначальная основа? Какую суть исказило и оттеснило в тень трехвековое европейничание?

Привожу большую цитату из статьи Цымбурского «Земля за великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика»: «Ошибочно ли рассматривать Россию как цивилизацию? Скажем так: описание ее в качестве цивилизации отвечает существенным признакам России и объясняет многие перипетии ее истории... Об особенностях русского типа духовности написано более чем достаточно — как и о его связи, через ряд секуляризирующих трансформаций, с историей северной ветви православия в российских геополитических условиях — после упадка восточного христианства на его средиземноморской родине под напором ислама. Тип нашей социальности... отличался, похоже, сочетанием двух признаков. Во-первых, это исключительная стратегическая роль государства в хозяйственной сфере вплоть до деспотического синкретизма власти и собственности... При этом государство у нас тяготеет к роли главного цивилизатора, сдерживающего чисто этологическую («зоологическую») самоорганизацию человеческих масс. Во-вторых, это конвергенция культурной и политической функций, когда крупные политические кризисы протекают как кризисы культурной непрерывности, кризисы самоидентичности общества, восстанавливаемой на основе культурно нагруженных политических решений. И, наконец, мы видим базисную популяцию, которая транспонировала свою духовно-социальную «особость» в геополитическую традицию: это люди, выступающие для себя и для мира как «русские»». Цымбурский дрейфует в сторону цивилизационного почвенничества очень осторожно. Он говорит о «духовности», «социальности», о «базисной популяции», лишь в самом начале и в самом конце высказывания обращается к тому, что и представляет собой суть дела: у нас русская православная цивилизация. И типы «духовности», «социальности», роли государства и т.п. восходят к двум названным мною признакам. Государство традиционно было сильным и влиятельным во всех областях жизни, да и, даст Бог, еще наберет мощи, по простой причине: «популяции» русских пришлось жить в крайне сложных природных условиях, при сильном и агрессивном иноцивилизационном окружении; понадобился «суровый пастырь». «Кризисы самоидентичности» общества всегда были связаны с вопросами «больше православия» — «меньше православия» или «наличие новин» — «отсутствие новин» все в том же православии. Таким образом, Цымбурский сложнее необходимого, но в целом правильно говорит о простых и ясных вещах.

Возникает дополнительный вопрос, вызывавший последние годы поистине штормовые дискуссии: что такое русские?

Цымбурский, сделав осторожную оговорку о том, что «кровь» — «слабый аргумент» в вопросах этногенеза, выдает основные характеристики «русскости», выделящие нашу «популяцию» из моря соседних народов (статья «Народы между цивилизациями»): «— «становящиеся» русские расселялись на пространстве, лишь слабо соприкасавшемся с областями проживания славян по окраине «коренной» Европы; это пространство было в качестве «Святой Руси» подведено под сакральную вертикаль московского православия».

Что означает: русские — это группа православных славян, получивших в силу окраинного характера этногенеза больше этнических отличий от романо-германских народов Европы, чем их западные соседи. Или, еще короче: восточно-славянская кровь плюс православная почва. Точка. Добавить нечего.

В целом ряде статей Цымбурского содержатся рекомендации: какой должна быть современная политика России как государства-цивилизации. В качестве дополнительного методического инструмента московский политолог применяет «хронополитику». Суть ее несложна: все цивилизации мира переживают в своем развитии циклы, и эти циклы можно разбить на равнозначные стадии. Политические приоритеты данного конкретного государства-цивилизации зависят от того, на какой стадии цикла оно находится и на каких стадиях находятся соседи, с коими приходится постоянно взаимодействовать. Набор стадий в цивилизационном цикле «системы Цымбурского» несколько отличаются от их состава у классиков цивилизационного подхода.

Так, например, молодая цивилизация у Цымбурского непременно проходит через период аграрно-аристократической державы, потом пребывает на станцию «городской революции», реформирующей культурные и политические приоритеты в связи с интересами возросшего к тому времени городского населения; затем может следовать «контрреформация», возвращающая в «пореформенную» цивилизацию кое-какие ценности до-революционного периода и органично встраивающая их в тело цивилизации; следующая стадия — «империя позднего часа», реализующая в мире внутреннюю суть цивилизации. На этой стадии цивилизация может погибнуть, если строители империи не учтут какой-нибудь «вызов». Тогда реализация остановится, и цивилизация либо погибнет, либо перейдет на новый цикл... а там все заново. Но если «империя позднего часа» будет сработана на совесть, тогда цивилизация из периода становления перейдет к периоду, когда ее надо рассматривать как «данность», т.е. полное воплощение внутренней сути. Цымбурский считает, что народы, сумевшие дойти до периода «цивилизация-как-данность» обеспечили себе долгое существование, на протяжении которого может происходить развитие отдельных сторон цивилизации, но суть останется неизменной. Совершенно не разделяю истинности этой схемы и не вижу достаточных аргументов, чтобы считать «городскую революцию» постоянным элементом цивилизационного цикла. Но при всем том сама цикличность очевидна.

На какой же стадии находится Россия?

Московский политолог полагает, что «городская революция», сопряженная с победой большевизма и советского строя, завершилась. Теперь время попахивает нарастанием «контрреформационного хода», и в будущем может реализоваться один из трех проектов:

а) Возобладают европеизм и либерализм. Тогда не будет у нас никакой «империи позднего часа», на России как на самостоятельной сущности можно будет ставить крест. С этим трудно не согласиться.

б) Возобладает проект «Белой империи», т.е. подражания эпохе Российской империи XVIII — начала XX столетия. Цымбурский считает, что это означает движение к новой версии псевдоморфоза, и, следовательно, к тому же торжеству либерализма в скрытой форме. Полагаю, тут он ошибается, поскольку народная любовь к имперскому прошлому имеет разные источники. Тут и государственные усилия по пропаганде нового «державного патриотизма» с ампутированной религиозной составляющей, но тут и массовое противопоставление «великая царская Россия» — «криводушное либеральное ничтожество наших дней». Образ «русского викторианства», «Белой империи» имеет в очень значительной степени протестную форму, и нельзя сказать, чтобы он хоть наполовину был ангажирован интересами современной политической элиты.

в) Возобладает нечто вроде новой «Святой Руси». Иными словами, сущность и эстетика, уходящая корнями в Московское царство, в чем-то родная впечатляющей «третьеримской идеологии». Цымбурский с непонятным и неаргументированным скепсисом относится к неовизантизму, любит в то же время идею «Третьего Рима», видит в современности глухоту к символам допетровской эпохи (это, к сожалению, во многом правда) и не видит сил, способных создать нечто равноценное идеологии «Третьего Рима». Но все-таки ставит на «Святую Русь». Блестящая интуиция! Ставить действительно надо на «Святую Русь» как на главную внутреннюю суть России. Но при этом надо водружать ее в качестве более высокой ступени духовного постижения нашей цивилизации на фундамент простой и привлекательной «Белой империи», и, кроме того, видеть современный ее смысл с полной отчетливостью: задача нашего нынешнего существования состоит в том, чтобы держать над миром фонарь христианских истин. Или, словами Бориса Межуева, осуществлять «геокультурную экспансию». Еще проще: миссия нашей цивилизации не в присоединении новых территорий и не в слиянии с Европой в какой-то двоякодышащий организм-мутант, а в сохранении мирового православия и дальнейшей рехристианизации всего мира. Вот это — задача, достойная жизни целой большой цивилизации.

Хорошо здесь также и то, что Цымбурский дает России как цивилизации шанс на долгое существование. Наши прежние цивилизационщики были скупее на обещания. Леонтьев и Данилевский относились к ней как к социальному организму, пришедшему к старости; Гумилев-младший пророчил России в лучшем случае «золотую осень». Цымбурский говорит: если сейчас правильно выживем, добрая половина цивилизационного цикла у нас еще впереди. Сам я считаю, что Русская цивилизация переживает сейчас третье рождение после гибели предыдущей версии в 20-х гг. XX в. Она — ребенок, ей всего несколько десятилетий, а это по цивилизационному счету возраст первоклашки.

Выжить будет очень непросто. С этой целью необходимо масштабное переориентирование политических приоритетов. Итак, у Цымбурского речь идет, во-первых, о разумном изоляционизме; во-вторых, о развитии собственных экономических мощностей и собственных духовных оснований цивилизации (одним словом, об автаркизме); в-третьих, о передаче больших властных полномочий регионам и повышенном внимании к их развитию (регионализм); в-четвертых, о прощании с западной ориентацией основного вектора политических усилий и переносе главных усилий на центр и восток российской государственной территории. В целом все это очень разумно. Запад испытывает нарастающий кризис: связываться с ним сейчас прочными нитями значит не только отказываться от своего имени и своей сути, но еще и рисковать тем, что Россию могут использовать как буферный материал для отсрочивания чужой катастрофы. Таким образом, надо наплевать на то, что от нас хотят и делать то, что нам нужно. Хотелось бы сделать лишь одно уточнение: Цымбурский требует преобладающего внимания проблемам Дальнего Востока и Сибири. Даже предлагает перенести столицу куда-нибудь в Новосибирск или Красноярск, на худой конец, в Нижний. Резон в этом есть: при продолжении нынешней политики крайне слабого учета интересов российского Востока, тихоокеанские регионы в конце концов от державы отвалятся. Но и перегиб не менее опасен: главный этнический и вероисповедный ресурс России находится в ее европейской части. И он в неменьшей степени нуждается в поддержке всех родов: экономической, политической, культурной. Поэтому прежде всего речь должна идти о равномерной развитии всего цивилизационного организма от Владивостока до Смоленска.

В заключении осталось сказать: кое-что из книги Цымбурского просится в учебники по истории и политологии. Остальное как минимум позволяет насладиться сильным и независимым умом автора.