Geum.ru

Делить по тому‚ что он оставил после себя‚ чтобы оно росло дальше‚ и побудил ли он других мыслить в новом направлении‚ а именно с мощью‚ действующей после него

Вид материалаКнига

Содержание


Джордж Сорос
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   33
Бетховен, за несколько дней до смерти

Труднее всего было пережить первый год после смерти матери: отец забывался, залитый адским зельем; братья еще не могли позаботиться о себе; долги росли как грибы после дождя… Но Людвиг выдержал этот мрачный тест на раннюю зрелость и сумел не растерять себя. Он ведь с детства более остальных сверстников был самостоятелен. И с раннего детства он умел терпеть и потому тянул свою тяжелую лямку с мрачным, звериным упрямством. Правда, и следующий год оказался не легче: обрушившиеся на Бетховена болезни — тиф и оспа — не подорвали его духа, хотя оставили страшные, неумолимые отпечатки на изможденном теле. Ему было к чему стремиться, и он готов был бороться с судьбой и дальше. Для близких людей молчаливая волчья неукротимость Людвига не осталась незамеченной. В конце концов старшие друзья помогли устроить брать­ев работать. Молодой Бетховен пошел и на решительные отчаянные шаги: он добился, чтобы половина отцовского жалования выплачивалась лично ему: речь шла уже просто о выживании, и условности морали пришлось отбросить, как сдавливающий горло атавизм. Казалось, самое страшное было позади и можно было подумать о своей судьбе. Он сам принял решение записаться в Боннский университет, осознавая, что не может быть глубокого по внутреннему содержанию музыканта без основательного образования. Как утопающий хватается за соломинку, так и он цеплялся за любую возможность увеличить свои шансы на успех.

Бетховен боролся отчаянно, словно каждый день был по­следним днем его жизни, а каждый новый рубеж — последним бастионом. И снова мозг Людвига с неослабевающей силой стала сверлить навязчивая мысль: он должен немедленно вернуться в Вену — к Моцарту! Только там можно было не стоять на месте, а двигаться вперед — к успеху и к славе! Ему нужна была творческая подпитка: свежие мысли, новые идеи — все то, без чего трудно раскрыться даже искрометному таланту.

Имея от рождения завидное здоровье, Людвиг уже в этот период растратил его большую часть: он не раз вспоминал в письмах одышку и растущую меланхолию. Но даже в этот нелегкий период одной частью своего прагматичного мозга Людвиг просчитывал, как уладить домашние дела, а другую упорно готовил создавать новое — такое, чего еще не слышал никто и что заставит трепетать от его окутанных туманом печали, но надрывных и неустанно рвущихся наружу чувств. Часто, охваченный пламенеющей страстью создателя или погружаясь в щемящие раздумья о своей непростой доле, Людвиг давал жизнь новым звуковым фантазиям, безбрежным и обворожительным, по­степенно превращающимся в процессе движения его виртуозных рук в пленительные и трогательные картины.

Казалось, всю жизнь Бетховена преследовали неудачи, словно цепь непрерывных испытаний на прочность, каждое из которых оказывалось более сложным, нежели предыдущее. Он не успел приехать в Вену вовремя, хотя едва ли не ежедневно думал о поездке. Моцарта уже не было в живых… Но это не мог­ло остановить его отчаянный пронзительный полет длиной в жизнь. «Почему я пишу? То, что у меня на сердце, должно найти себе выход» — в этом откровении Бетховена большая часть мотивации творчества чувствительных и ущемленных лично­стей. Но не менее важной составляющей для таких отчаянных и часто отрешенных личностей является творческий способ компенсации своих «мирских проблем»: психических ран, бедности, необразованности и всего схожего — такого, что делает невозможным для них «нормальное» обывательское существование. Чувство «более острой тоски», как однажды метко выразился Торнтон Уайлдер, вытесняет порывы внутреннего голоса наружу, независимо от того, как они могут быть оценены современниками. Великие поэты, музыканты, художники, творцы во­обще, развивая свои новаторские идеи, всегда имели дело с собственной личностью, собственными чувствами, собственной самореализацией. Внешний мир служил им лишь обрамлением их действий — душа и их внутренний мир были индифферентны к окружающему. Как правило, они находили умиротворение лишь в тишине природы, в безмолвном созерцании великого и вечного. И это подталкивало к новым вершинам творчества.

Бетховен часто использовал дневник для самовнушения. Доверяя свои ощущения бумаге и перечитывая их, он собирался с духом и начинал активно действовать. Он искал таким образом резервы внутри себя и находил их. Это был бесконечный разговор с самим собой, который всякий раз оканчивался убеждением в том, что надо жить и надо творить…

Острота тоски Бетховена усиливалась его пламенем платонической страсти к тем немногим женщинам, которых он страст­но и безответно любил, но которые не подарили музыканту человеческого счастья. Отношения с женщинами всегда подстегивали творческих личностей. Но если эти отношения не наполнены безнадежной романтикой, но еще и имеют ущербный психологический подтекст, они рождают острое чувство внутреннего противоречия и потрясающие по силе переживания. В большинстве случаев для создателей и деятельных людей душевные потрясения оканчиваются не продолжительной депрессией, а творческим взрывом, несущим им разрядку, а ми­ру — уникальные плоды их переживаний и тоски. Людвиг страдал и выплескивал свои страдания на клавиши — в виде нежных и в тоже время тревожных, неповторимых и щемящих переливов звуков.

Первая любовь закружила музыканта в яростном творческом вихре, заставив стенать и трепетать смятенные и потрясенные чувства. Но избранная девушка вышла замуж за его давнего друга, образованного и практичного врача Вегелера, с которым он просто боялся конкурировать и пытаться отвоевать свое человеческое счастье. Безусловно, в действиях и ощущениях Бетховена присутствуют мазохистские нотки. Он уступает, чтобы страдать, но это страдание в конце концов приносит результативную творческую разрядку. Кажется, Бетховен любил женщину своей мечты всю жизнь, как сохранил и теплую дружбу с Вегелером, написав перед смертью, что «до сих пор бережет силуэт его Лорхен». «Говорю об этом, чтобы ты понял, как все, что мне было мило и дорого в молодости, осталось для меня драгоценным и поныне», — добавил на склоне жизни престарелый маэстро.

Почти так же окончился и главный роман в жизни музыканта. Трепетные, призрачно тонкие отношения не переросли в семейные, оставив в душе творца романтизм, ущемленные чув­ства страдающей страсти и необъятное воображение. Бетховен был обручен с Терезой Брунсвик, но четыре года невыразимого пленительного счастья с ней так и остались волнующими и томительными воспоминаниями, дав миру несколько бесплотных детищ, среди которых знаменитая Четвертая симфония.

Еще более трепетным оказался предшествовавший встрече с Терезой Брунсвик роман с Джульеттой Гвиччарди, запечатленный в «Лунной сонате». По всей видимости, Бетховену было не суждено научиться жить в реальном мире. Отношения окончились полным провалом для маэстро, который оказался настолько великодушен, что по просьбе предавшей его возлюбленной даже помогал ее супругу в делах. Эти самоуничижительные мысли и патологическая склонность Бетховена к страданию, казалось, всякий раз становились сублимированным результатом его детских переживаний. Но всякий раз чувства прорывались наружу в виде божественных звуков, собранных в единый букет. Аромат этих звуков, их сила и колорит проникали до самого сердца слушателей, как бы уравновешивая душевную боль безнадежно потерянного для обычной жизни маэстро.

Из всех романов он вынес одну навязчивую жестокую мысль: он не такой, как все; он должен идти по жизни, переживая муки страданий. Но именно в них, словно плата за боль, рождалась великая, вечная музыка, наполнявшая его естество жизнью. Бетховен не раз подумывал о суициде, но всякий раз музыка и напряженная работа спасали его, отводя от края могилы. Фактически с тридцати одного года, когда он написал исступленное Гейлигенштадское завещание, мастер периодически думал о смерти. Но силой заставлял себя жить, создавая новые великолепные сплетения звуков. Еще целая четверть века кошмарных страданий бунтующего духа и одновременно пленяющего творчества отделяли Бетховена от смертного одра.

Тем временем приближалось еще одно, пожалуй, самое жестокое испытание судьбы. Чем ближе маэстро продвигался к успеху в своем неистовом творчестве, тем ближе подкрадывалась к нему болезнь, становясь все яростнее и непримиримее к попытке этого человека найти обыкновенное счастье. Уже в три­дцатилетнем возрасте Бетховен сообщал, что «только завистливый демон — мое плохое здоровье — вставляет мне палки в колеса, а именно: вот уже три года я все хуже и хуже слышу». Он и до болезни был нелюдим, а с приходом новой проблемы маэстро полностью закрылся для людей. Фактически отвергая общество и живя в диком затворничестве, Бетховен существовал почти исключительно работой. Он даже как-то внутренне боялся остановиться: «Я живу только в моих нотах, и едва кончив что-либо, тут же начинаю другое». Жестокий самоконтроль в работе, помноженный на удивительную мнительность, породили небывалый для того времени успех музыканта. Фанатизм Бетховена был доведен до крайней, порой необъяснимой степени. Можно определенно утверждать лишь одно: музыка была его жизнью, он сознательно растворил в ней свою личность, чтобы воскреснуть в новых образах и чувствах. Он отказывался думать о чем-либо, кроме музыки, и в этом состоит как основа небывалого для музыканта успеха, так и главная причина его жизненной трагедии. С потерей слуха нарастало и беспокойство, боязнь не успеть создать нечто, что позволит прикоснуться к вечности. «Прочь покой! Я не признаю никакого покоя, кроме сна», — написал Бетховен за месяц до своего тридцать первого дня рождения, признавая при этом, что основой его внутренних переживаний является все слабеющий слух. «…Я схвачу судьбу за глотку, совсем меня согнуть ей не удастся» — такие слова часто можно найти с переписке Бетховена. Они — яркое свидетельство его внутренней борьбы и желания победить, а также воочию убедиться в чудесной силе самовнушения. Как ни парадоксально, но растущая как снежный ком, ужасающая проб­лема потери слуха стимулировала Бетховена к такому яростному творчеству, что, кажется, именно она обеспечила рождение величайшего творца, познавшего фантастический успех еще при жизни. Именно в период появления признаков страшной для музыканта болезни, совпавший с платонической любовной стра­стью создаются такие бессмертные вещи, как «Лунная соната», «Крейцеровая соната», «Героическая симфония» и еще целое множество других исполинских по значению и силе произведений, мгновенно покоривших мир.

Бетховен сделал своим основным жизненным правилом древнее правило Nulla dies sine linea («Ни дня без строчки») и следовал ему даже в те мрачные, наполненные безнадежной болезненностью дни, когда смерть стучалась в его двери. Его жизненная сила заключалась в последовательности устремлений и бесконечной воле, прикладываемой для решения лишь одной задачи. Ни критика, ни скудные доходы, ни болезни, ни отсут­ствие преданного спутника жизни не могли сломить его духа, словно отлитого из титана. Главным источником силы музыкант сделал самовнушение. Бетховену не у кого было просить помощи, и с того времени, когда маленькие братья и отец-алкоголик остались у него на руках после ранней смерти матери, он мог полагаться лишь на себя. И он делал это, самозабвенно, с презрением относясь ко всем возникающим проблемам. Даже во многочисленных письмах, большей частью предназначающихся не для адресатов, а для самовнушения, Бетховен, как в музыке, упражнялся в самогипнозе. Основой внушения он сделал не­оспоримое утверждение о собственном таланте и довод, что для достижения поставленной цели он должен находиться «в стороне от всего» (не в этом ли секрет его пожизненного одиноче­ства и отсутствия семьи, и не сам ли он отвергал всех?). Безусловно, отшельничество Бетховена стимулировалось потерей слуха, но даже имей он совершенный слух, его внутренняя установка не позволила бы жить в гармонии с обществом современников. «Лучшие годы пролетят, а я не выполню того, что предначертано мне моим талантом и моими силами», — пишет музыкант в одном из своих посланий. В этих строках весь Бетховен — вечно опасающийся, мнительный и печальный странник чарующих звуков, вечно устремленный в будущее гигант, нацеленный исключительно на самореализацию в музыке, вечно обделенный уютом и счастьем, подавленный человек.

Бетховен всегда оставался несчастным. Даже минуты неземной славы не принесли облегчения в его восприятии мира; не исключено, что в этом также скрывается тайный смысл его побед. Он внушал себе и всем окружающим, что обречен нести крест несчастий, и, создавая в свой неуемной тоске ве­ликие творения музыки, он как бы отталкивал от себя людей. Бетховен отвращал их от себя, вселяя вместо любви чувства благоговения, восхищения, жалости и любопытства, и эта энергетика неприятия стимулировала его писать все новые вещи, потрясающие глубиной и откровенностью переживаний. Он балансировал между двумя мирами — реальным земным и неведомым, недостижимым миром впечатлений и звуковых фантазий, и это балансирование стало на долгие годы единственным способом существования в мире людей. Слишком немногим маэстро доверял свои помыслы, и слишком привык быть один, чтобы кто-то мог повлиять на его блуждающие, словно отчаянный и беспокойный призрак, мысли.

К сорока годам Бетховен пришел к четко отлаженному ритму жизни, почти исключительно подчиненному реализации творческой идеи. Эта в высшей степени уединенная и даже затворническая жизнь в отрешенной тишине, в стороне от суеты наэлектризованного светского мира, предполагала полное растворение в музыке. Не имея почти никаких личных привязанностей и оказавшись в полном одиночестве без любви, маэстро мог посвятить себя лишь любимой музыке, насыщая ее все новыми привкусами и оттенками: философии, душевной гармонии и мощи природы.

Все же музыкант был прочно связан путами современного общества. Он признался однажды, что дарует людям «божественное исступление духа». Бетховен, как другие гениальные личности, был глубоко социален и зависим от внимания общества. Краткосрочные мгновения триумфов превозносили и опустошали его одновременно, а нищета после сокрушительных побед сдавливала горло отнюдь не меньше, чем до них. Но он научился воспринимать отсутствие денег как часть всех тех бед­ствий, которые сопровождали его жизнь. Не обращая внимания на материальное, Бетховен продолжал творить, отдавая жизнь музыке без остатка. Он оставался верен избранному пути до последнего часа и лишь благодаря этой несокрушимой верно­сти продолжал жить. Музыка в конце концов стала значительнее идеи; со временем она оказалась единственным связующим звеном между самим композитором и всем остальным миром.

Но даже умирая в тоске, дикой нужде и полном одиноче­стве, Бетховен был спокоен и умиротворен: он знал, что своими бесконечными страданиями, трепетными переживаниями в музыке и нетленной верой он обеспечил себе куда более долгую жизнь после смерти.

Джордж Сорос

«Открытое общество зиждется на признании того факта, что абсолютная истина никому не доступна; совершен­ство недостижимо, и поэтому мы должны быть удовлетворены наиболее близким понятием: обществом, открытым для совершенствования. Открытое общество позволяет людям с разным мировоззрением, положением и интересами сосуществовать в мире».

^ Джордж Сорос

Джорджа Сороса, как и других людей успеха, никак не смущали неудачи. Но кроме устойчивой мотивации достичь цели он обладал еще поистине кошачьей изворотливостью и эластичностью мышления. Так, если он ясно осознавал, что один путь оказывается слишком трудным, он без колебаний изменял марш­рут, пусть на более длинный, обходной, но неизменно ведущий к той же вершине. Когда написание начатой книги провалилось и Соросу стало ясно, что он не сумеет втиснуть в мозги широкой публики свои идеи об открытом обществе, он стал развивать другой путь — путь достижения финансовой независимости от общества, с тем чтобы потом использовать полученный ресурс для реализации своих идей. Так он, не испытывая благоговения перед деньгами, решил стать финансистом.

Сорос всегда отличался не только поразительной активно­стью, но и изощренными способами действия. Подходя к ре­шению какой-либо задачи, он пытался проанализировать все возможные подходы и возможности. Далее он избирал тактику непрерывного действия, охватывая максимально возможный спектр направлений. Именно так и получилось, когда его одолела мысль начать действовать на финансовом поприще. Пытаясь проникнуть в один из инвестиционных банков, он разослал письма во все банки города. И откликнулся на первый попавшийся ответ, согласившись стать стажером. Его приспособляемость и способность цепляться за самые маленькие, порой невероятные зацепки поражает. В этом Сорос всегда был схож со скалолазом, который благодаря невероятным трюкам и цепко­сти пальцев преодолевает почти отвесные стены. Неудивительно, что, начав осваивать финансовый рынок, очень скоро Сорос стал преуспевать и в денежной эквилибристике. Более того, через определенный период времени он осознал, что может гораздо больше, чем позволяет молодому честолюбивому человеку консервативная европейская банковская система.

Поэтому в двадцать шесть лет Джордж Сорос, к этому времени уже твердо решив добиться серьезных успехов на финансовой ниве, засобирался в Нью-Йорк. Как утверждает Роберт Слейтер, появление Сороса в Нью-Йорке оказалось отнюдь не простой сменой места, а хорошо продуманным шагом, поскольку Джордж хорошо изучил финансовые рынки Европы и понимал наличие спроса на таких экспертов в Америке. Принимая во внимание, что позади Сороса неотступно плелась госпожа Нищета, молодой человек накинулся на работу с чудовищным рвением.

Естественно, одних усилий в любой работе всегда маловато. Памятуя об этом, Сорос действовал в нескольких направлениях одновременно, определив их как наиболее важные. Во-первых, он сразу взялся за собственный имидж, что позволяла смена обстановки. Он осторожно, но уверенно играл новую роль, делая из себя того, кого разыгрывал, — преуспевающего бизнесмена и тонкого аналитика, много работающего, но не устающего; много знающего, но мало говорящего по существу; уверенного в себе и вселяющего эту уверенность в других. Говорят, что, став директором исследовательского отдела одной из фирм, Сорос частенько ловко присваивал себе похвалы за удачные сделки, а вину за неудавшиеся не менее ловко перекладывал на других. Если это так, то еще раз подтверждает авантюристскую натуру будущего инвестора. Полученные в Европе знания и легкость использования иностранных языков как психологическое преимущество позволили Соросу производить впечатление человека, мыслящего глобально, а его непрерывные и действительно титанические усилия по изучению зависимости экономик многих стран от политических решений принесли свои плоды — Сорос начал выигрывать сделки.

И все же в этот период он был более осторожен и благоразумен, нежели падок на рискованные дела. Лишь просчитав все до мельчайших подробностей, сопоставив множество факторов, он принимал решение, которое, как казалось его конкурентам, принято по воле какого-то таинственного внушения свыше. Выигрыши, денежные прибыли и на редкость проницательное виде­ние перспективы Соросом — не более чем результат длительной и беспрерывной работы во многих направлениях одновременно. Если конкуренты ограничивались тщательным изучением рынка и газет, то Сорос шел много дальше. Жесткая организация рабочего дня, который начинался не позже восьми утра и часто длился до полуночи, позволяла ему успевать проводить важные встречи с политиками, читать между строк прессу и разыгрывать гораздо более широкие сценарии, чем могли предположить его менее искушенные соперники. Одно неосторожное слово политика или правительственного чиновника, от которого зависели будущие решения, могло сообщить тонкому психологу Соросу больше, чем многочасовые исследования газетных материалов кому-нибудь из его конкурентов. И кроме того, все процессы по изучению и дополнительные проверки полученной информации осуществлялись Соросом в несколько раз быстрее, что позволяло ему проявлять на рынке невиданную «молниеносную решительность». Другим, не менее важным качеством было умение молчать и сохранять спокойствие в любых ситуациях. Лицо Сороса-инвестора стало на долгие годы лицом покерного игрока — человека-монстра, эгоиста и ловкача-спекулянта, во внутренний мир которого проникнуть было маловероятно, а чаще и попросту невозможно. Он научился внешне одинаково переживать как поражения, так и успехи — редкое ценное качество, которое сумели развить в себе не многие. Проницательность, рациональность и агрессивность — вот основные качества растущего титана от бизнеса. Прошло не много времени после его приезда в США, а Сорос уже прослыл признанным знатоком европейского рынка ценных бумаг. Он несколько раз возвращался к своей книге, но все еще находил рукопись несовершенной. Сорос не разочаровывался: философия по-прежнему занимала важное место в его жизни, и где-то глубоко в подсознании теплилась мысль, что он еще вернется к реализации более занимательной идеи, нежели просто зарабатывание денег. Именно реализовывающиеся намерения мыслить глобально, не привязываясь к конкретной компании или отрасли, привели финансиста к новым шагам. И именно это позволило ему позже во­йти в некий элитный клуб, состоящий из наиболее влиятельных представителей международного бизнеса.

Он основал свой собственный инвестиционный фонд. Почему бы не начать собственное дело, задавал он себе резонный вопрос. К этому времени Сорос уже был уверен, что финансовым рынком управляют преимущественно пристрастия его участ­ников. Как раз они, считал Сорос, и приводят к повышению или понижению курса акций.

В сорок пять лет он стал известен в мире больших денег — достижение не самое великое из известных человечеству, но позволяющее стать на качественно новую, более значительную ступень. И факт, подтверждающий, что никогда не поздно достигать успеха, никогда не поздно менять направления и, наконец, никогда не поздно чувствовать себя молодым и свежим для новых великих начинаний.

Интересно, что Сорос всегда подбирал себе независимых, неординарных помощников, имеющих практически всегда соб­ственное мнение, что позволяло ему быстро просчитать все возможные стороны предстоящей операции. Однако когда дело доходило до решения, Сорос в течение считанных минут был способен принять его, независимо от мнений помощников. В своем восхождении Джордж Сорос никогда не задумывался о таких вещах, как патриотизм или родина, считая их высокопарными измышлениями. Все, что могло принести пользу ему как восходителю, приносилось в жертву его величеству Успеху. Но Сорос не разлагался. Он помнил и знал, что деньги — лишь средство, а не цель. Этим он отличался от своих конкурентов, которые сумели стать лишь волками бизнеса и рабами денег, но не более. Величие Сороса-инвестора состоит в том, что, обладая огромными деньгами, он не попал под их психотропное влияние и не оказался в числе их рабов.

Сорос вошел в историю большого бизнеса как человек, совершивший умопомрачительные, просто немыслимые по суммам сделки. Так, однажды просчитывая ситуацию о возможно­сти японской йены, он дошел до такого чуткого понимания рынка, что, едва узнав о встрече министров финансов ведущих стран, тут же понял, какие решения будут приняты. За ночь, которая была потрачена на скупку миллионов японских йен, Сорос заработал 40 миллионов долларов. Другая сделка превратила его во всемирно известного дельца: в 1992 году, досконально изучив финансовую ситуацию в Европе, он неожиданно сыграл против английского фунта, заработав за одну ночь почти миллиард долларов. Вся же сделка принесла прибыль в два миллиарда. А в 1993 году Сорос оказался наиболее высоко­оплачиваем менеджером в мире: он заработал в качестве обычного жалованья более миллиарда долларов.

Но Сорос не был бы Соросом, если бы удовлетворился прира­щиванием своих капиталов. Близкие друзья финансиста утверж­дали, что даже первый миллиард не принес ему счастья. Он уже имел предостаточно денег для реализации более серьезного дела и активно искал новую, достойную идею. Острые воспоминания о временах голодной юности и размышления о «закрытом коммунистическом обществе», от которого бежал свободолюбивый венгерский еврей, подтвержденные им самим чудесные возможности альтернативы замкнутому пространству, а также начинающиеся внутренние перемены в самîм «закрытом обществе» подвели его к решению помочь уничтожению коммунистической чумы изнутри. То есть, рассуждал Сорос, дав людям свободу выбора, показав им другой мир и позволив взять лучшее от развитых демократических систем, можно предположить, что люди сами начнут активно действовать, пытаясь создать подобные системы или, может быть, еще лучшие. Он был уверен в порочности коммунистической идеологии, но в то же время провозгласил порочным и отношение Запада к разлагающемуся Востоку. Поэтому решил взять на себя роль мессии-освободителя целых народов от вредной идеологии. «Ес­ли показать альтернативы догме, она рассыплется, потому что станет ясна ложность всякой догмы, которую можно с чем-то сравнить. Вместо прямого пути к цели, вроде политических акций против правительства, мы косвенно подрывали догматическую систему мышления», — откровенничал инвестор и благотворитель, ввя­завшись в бой за влияние на умы в посткоммунистическом обществе.

Перед Соросом, выросшим до величины мировой изве­стности, предстала сложная задача: ему нужен был новый имидж — маска прогнозируемого и понятного общественного деятеля, который поможет пораженному болезнью обществу встать с колен и поверить в себя. Сразу стоит оговориться, что, конечно же, не благие цели являлись воспламенителем в бушующей неугомонной душе этого человека. Сорос жаждал власти, которую не могут дать никакие финансы. Сорос хотел, чтобы его слушали, чтобы люди заметили его интеллектуальное величие, а не только лишь его способность зарабатывать миллиарды. И Сорос насквозь проникся новой идеей, не менее авантюрной, чем предыдущая.

Будучи чрезвычайно практичным авантюристом высокого класса, Сорос доказал, что он способен мастерски осуществлять самые немыслимые трюки, потому что чувствовал себя способным делать это, и в своем движении у цели всегда подчинялся строго разработанному плану.

Великий инвестор построил любопытную схему перевода своих мыслей в публичное русло. Практически не общаясь с прессой до своего решения стать общественным деятелем и даже не имея никакой пресс-службы для официальных заявлений, Сорос вдруг начал давать интервью, появляться на телевидении. Ему удалось развернуть ловкую, достаточно профессиональную кампанию по раскручиванию собственного имиджа — идея была новой, завораживающей публику и захватывающей его самого. А денег — достаточно для проведения какой бы то ни было информационной кампании. Сорос сумел навязать собствен­норучно разработанную коммуникацию, предусматривающую инициативную связь миллиардера со средствами массовой информации. Кроме того, он издал книгу «Алхимия финансов», которая, несмотря не туманность изложения теории умножения капиталов, публично закрепила его успех. Все было направлено на усиление влияния в мире. Усиления влияния на ту немногочисленную когорту людей, которая сама имеет влияние на массы и формирует общественное мнение. Многое из задуманных гигантских планов Соросу удалось.

Со временем Сорос начал вкладывать миллионы в людей и, пользуясь интересом репортеров к себе как к биржевому спекулянту немыслимых масштабов, он осторожно начал обрисовывать схему своих благотворительных акций в Восточной Европе. Нельзя сказать, что эта идея была сразу подхвачена журналистами, но уже через некоторое время психологически тонкий расчет Сороса оправдал себя и он получил первые всходы. Уникальная победа над фунтом стерлингов в 1992 году была искусно использована Соросом для того, чтобы стать известным. Другой бы на его месте тихо потирал от удовольствия руки, пересчитывая миллионы, но только не Сорос, который пожелал выжать из представившегося случая максимальную выгоду. Дав эксклюзивное интервью (причем он сам связался с редактором газеты) английской «Таймс», финансист в один день сумел стать знаменитостью. Тонкий расчет снова оказался верен: обывателя всегда интересуют смерть, скандал, страх, секрет и секс, и Сорос охотно предстал перед публикой в виде загадочного, бесстрастного монстра, уверенно делающего огромные состояния. Это стало опорной базой для следующих, не менее неординарных шагов — известность и публичность дали ему возможность высказываться по целому ряду вопросов, и именно благотворительные программы позволили перешагнуть рубеж от бирже­вого дельца к общественному деятелю и быть услышанным широкой мировой аудиторией. В результате уже в 1994 году о его новых программах в Восточной Европе отзывались как о «Плане Маршалла-одиночки». Сорос лукавил в общении с журналистами, пуская в ход психологически обоснованные тайные рычаги влияния на их человеческие чувства. Он всячески подчеркивал, что разрешает писать о себе все, что им вздумается, при этом тихо покупал их, приглашая в длительные путешествия с собой и указывая на то, что является главным в его денежно-благотворительной империи. Удивительное дело — Джордж Сорос весьма быстро добился того, чего хотел, — о нем заговорили с уважением как о человеке, вкладывающем чудовищно огромные деньги в изменение мира к лучшему.

Сорос сотворил из себя миф. Он слишком хорошо знал и чувствовал душу обывательских масс, которым необходимы таинственные оракулы на финансовых рынках и мессии. Сорос часто пускался на разного рода трюки. Например, будучи миллиардером, он не считался с объемной работой по подготовке бесчисленных статей, писем, обзоров, докладов, если только был уверен, что это даст возможность донести до аудитории лишь необходимую ему часть информации и избавит от необходимо­сти отвечать на дополнительные вопросы журналистов, которых не избежать в случае личной встречи.

И он действительно начал делать больше, чем многие правительства, и свидетельствовал, что это приносило ему больше морального удовлетворения, чем зарабатывание самых непредсказуемых сумм. К концу ХХ века фонды, активно пропагандирующие идею открытого общества, были созданы в двадцати трех посткоммунистических государствах, а по предварительным оценкам, Сорос тратил на их деятельность по $ 350 млн еже­годно — преимущественно в виде стипендий на обучение в престижных учебных заведениях Запада, финансирование газет и журналов, поддержку общественных организаций. Он стал по­стоянным участником неформальных конференций и форумов, где встречаются президенты и премьеры, министры финансов и наиболее влиятельные бизнесмены мира. Джордж Сорос никогда не был политиком, поскольку не стремился к формальной власти. Однако некоторые знатоки политической кухни Соединенных Штатов утверждают, что американское правительство перед принятием важных политических решений непременно консультируется с Великобританией, Германией, Францией и... с Джорджем Соросом. И все же он в основном был недоволен собой — качество людей, ориентированных на достижение большого успеха в чем бы то ни было. Однажды он заявил о себе, что счел бы поражением уход на покой. Жить до конца и до конца побеждать — такова внутренняя психологическая установка Сороса. Его желания, как всегда, более широки, нежели известность на почве благотворительности или, тем более, на почве финансовых успехов. Он жаждет власти и мирового влияния, и было бы недальновидным предполагать, что Сорос движим другими, более «приземленными» чувствами. Философия вечного двигателя заложена в его мозгу и является нескончаемой подпиткой. Стремительное и неуклонное движение людей, подобных Соросу, остановить может только смерть.

Винсент Ван Гог

«Даже если я упаду девяносто девять раз, я в сотый раз снова поднимусь».