Делить по тому‚ что он оставил после себя‚ чтобы оно росло дальше‚ и побудил ли он других мыслить в новом направлении‚ а именно с мощью‚ действующей после него

Вид материала

Книга

Содержание Акад. С. Вавилов Сальвадор Дали

Подобный материал:

• Урок №1-2 Тема урока: С. А. Есенин. Судьба поэта, 114.04kb.
• t-kob ru/articles/944, 1748.3kb.
• Аскар кишкембаев, 76.41kb.
• Книга Глава космический вакуум. Эфир. (Физический вакуум) «Вакуум есть все, и все есть, 601.62kb.
• Великой Княгини Елизаветы Федоровны; Задание по выбору учащихся: Написать сочинение, 88.21kb.
• М. Хайдеггер Что значит мыслить?, 154.15kb.
• А. С. Пушкин величайший русский поэт и прозаик прошлого века. Он является основоположником, 50.36kb.
• А. С. Пушкин величайший русский поэт и прозаик прошлого века. Он является основоположником, 462.2kb.
• Соколов Дмитрий Владимирович. После этого дискуссия будет развиваться по тому, как, 761.42kb.
• Свои жизненные планы, оставить после себя нечто цельное и полезное, то начинаешь, 1164.94kb.

Михаил Ломоносов

«Ломоносову по необъятности его ин­тересов принадлежит одно из самых видных мест в культурной истории че­ловечества. Даже Леонардо да Винчи, Лейбниц, Франклин и Гете более специальны и сосредоточены…»

^ Акад. С. Вавилов

Тотчас после получения официального места в Академии наук Ломоносов начал развивать просто фееричную деятельность. Теперь уже отсутствовали конъюнктурные препоны для развития творческой мысли, всегда создаваемые в угоду охранителей иерархических лестниц и общественно-государственной морали. И хотя сохранилась личная неприязнь к нему администраторов, ничто уже не мешало активно действовать. Словно огнивом, он высекал искры все новых и новых идей: внес предложение о создании первой в государстве химической лаборатории, начал читать публичные лекции, предложил уникальный проект создания и производства цветного стекла.

Начинающий ученый академии понимал, что в условиях жестоких ограничений и общепринятых в государстве правил игры, отнюдь не способствующих росту авторитета отечественной научной школы, его может вынести лишь волна публично­сти, поскольку он уже чувствовал в себе необходимые для крупной заявки силы и знания. Уже в силу наличия последних и даже при отсутствии чрезмерного честолюбия человек сообразно своей природе должен предпринимать активные шаги; имея же высокий уровень рационального эгоизма и заоблачные амбиции, Ломоносов не мог сидеть сложа руки и дня. Какая-то непреодолимая внутренняя сила толкала его к новым публичным действиям, причем часто далеко не родственным по сути, что требовало гигантских усилий по приобретению базовых знаний в каждой из областей, к которым обращался ученый. Скорее всего, психологических причин такой активности было несколько. Главная, без сомнения, связана с детством и происхождением: его рывковые волнообразные усилия были сродни маниакальным попыткам наверстать упущенное в детстве и, начавшись с того возраста, когда он впервые осознал свое несуразное положение и слишком туманные перспективы, продолжались в течение всей жизни. Вторым чувством, которое гнало его в дебри знаний, был страх. Страх, что не слишком впечатляющие академические успехи могут положить конец его жизненной стратегии ученого. Поэтому Ломоносов всеми фибрами своей в высшей степени терпеливой души стремился не столько обогнать коллег-ученых, сколько успеть сказать в науке и в области государственности что-то чрезвычайно важное, настолько серьезное, чтобы ничто не могло уже помешать реализации его эгоцентричной идеи — влияния на становление русской науки. Поэтому нет ничего необычного в том, что он крайне щепетильно подошел к вопросам маркетинга собственной личности, популяризации своих идей и усилий. Надо сказать, в этом Михаил Ломоносов весьма преуспел, создав к концу жизни вокруг своего имени ореол действия, причем действия во имя государства.

Что касается жизненной стратегии, он принял решение — делом его жизни должны стать серии исследований в таких прикладных областях, как химия, физика и литература. На фоне становления русской науки такая деятельность, по идее, неминуемо вынесла бы его на гребень успеха, что должно было найти выражение не только в признании его, ломоносовского, вклада, но и в появлении национальной научной школы и привлечении к ней широких слоев одаренной и просто жаждущей знаний молодежи. Неизвестно, на каком этапе своей деятельности ученый начал связывать ее с развитием самого государ­ства, а себя относить к реформаторам державы в научной сфере, но когда он сумел осуществить такую привязку, результаты не только превзошли все ожидания, но оказались просто сногсшибательными. Именно этот дальновидный шаг Ломоносова, выражавшийся в ориентации на государ­ственную позицию и тесную связь своих действий с государ­ственной политикой в области науки (а также настойчивыми напоминаниями об этом), обусловил историческое величие его работ. Конечно, с оговоркой, что его работы были действительно новаторскими, грандиозными и ослепляющими для по­луграмотной элиты империи.

С момента получения официальной должности в академии активность Ломоносова в самых различных сферах начинает возрастать с умопомрачительной динамичностью — он в немыслимо короткий срок из осмелевшего, но нетерпеливого исследователя превращается в блистательного ученого с именем и влиянием в светском обществе. Он еще мирится с выполнением третьесортных сомнительных работ «по поручению», но движется по большей части самостоятельно, как четко отлаженные часы, то и дело представляя на суд общественности красиво оформленные и еще совершенно неслыханные на русской земле идеи — однажды оценив роль публичности, Ломоносов уже до конца дней не изменял этой привычке.

Правда, природная прямота не однажды губила нового работника академии: наивно веря в справедливость Истины, он втянулся в открытую борьбу со зловредной для науки (а значит, стоящей на пути его возвышенной цели) академической камарильей и, не умея играть в грязные подковерные игры, в результате даже оказался на какое-то время под арестом. Временное отлучение от любимой работы оказалось хорошей встряс­кой — Ломоносов вдруг осознал, что так можно себя полностью бездарно растратить себя на бессмысленную борьбу с теми, у кого нет ни жизненной цели, ни идей, но кто главным делом жизни видит либо стяжательство, либо приближение к императорскому двору ради сотворения из себя исторического монумента, отказываясь замечать, что вместо бронзы выбрано папье-маше. А времени так мало! И он твердо дал себе слово никогда не отвлекаться от самого важного — от приближения к цели. Ради получения возможности продолжать борьбу ученый даже пожертвовал самолюбием, ловко разыграв сцену прелюдного покаяния на академическом собрании, чтобы с новыми силами взяться за свою тяжелеющую ношу.

Будучи обладателями чудесных сгустков воли и энергии, дети Победы не раз демонстрировали безупречную гибкость для временного приспособления к миру, чтобы потом, обретя новые силы, приспособить этот мир к себе. Ломоносов временно обрел недостающее ему спокойствие истинного мыслителя, не оглядывающегося на несущественное. Временное, потому что, к сожалению, он не сумел выдержать стратегическую линию спокойствия и гибкости в общении с окружением, так часто ненавидевшим его за самоотверженность в работе и преданность до мозга костей Науке. Науке как системе знаний, а не как способу зарабатывания денег и положения в обществе.

Ломоносов продолжает развивать направления, которые кажутся ему наиболее важными для развития науки: работает над решением проблем, связанных с упругостью воздуха, действием растворителей на различные вещества, свойствами металлов, вплотную подходит к «кинетической теории» и создает «Краткое руководство к риторике».

Наконец, после того как ученый явственно осознал, что его дело не будет продвигаться отдельно от официоза и получения формальных званий, — так уж устроен мир, — он незамедлительно начал просить и требовать оценить свои заслуги перед наукой и присвоить ему (в случае положительной оценки) звание профессора. После долгой тяжбы и подковерных игр со старыми недругами, искусство которых он поневоле начал осваивать, Ломоносов был удостоен такой чести. К слову, он и Тредиаковский стали первыми двумя русскими профессорами, получившими это звание в стенах основанной двадцать два года до этого Академии наук. Более того, Ломоносов получил кафедру химии при академии, поскольку занимающий эту должность профессор-ботаник справедливо освободил свое место в пользу начинающего искриться светила науки. В связи с получением профессорского звания произошло еще одно важное событие: главный оппонент Ломоносова Шумахер, желая опорочить рвущегося к научной славе молодого коллегу, отправил две его диссертации для публичной оценки в Берлин наиболее весомым мировым авторитетам; ответ же признанных европейских светил неожиданно содержал восторженные отклики о работах нового русского гения науки. Когда это событие было предано гласности — не без усилий самого Ломоносова, — его статус резко изменился даже в глазах заносчивых недругов и он наконец приобрел настоящую значимость в стенах своего научного заведения. Да и другие академики почувствовали в напористом и порой упрямом ученом объединительную для русской науки силу и начали больше и, главное, открыто выказывать ему поддержку.

Очевидно, благодаря этому, а еще появлению долгожданного президента академии (правда, в лице восемнадцатилет­него Кирилла Разумовского, младшего брата фаворита императрицы Елизаветы), после четвертого по счету прошения и обоснования необходимости для русской науки создать в России первую специальную химическую лабораторию, соответ­ству­ющее решение было принято. Настойчивость радетеля науки была вознаграждена, и, естественно, кому, как не Ломоносову, выпало стать первым руководителем этой лаборатории. Наконец он поднялся на первую ступень в реализации своего грандиозного по масштабу и космического по значению плана. Теперь только Михаил Ломоносов становился законодателем в своей сфере, а не исполнителем чужой, часто злой воли. Так, лишь после своего тридцатипятилетия ученый, с детства грезивший о науке и знаниях, вплотную подошел к реальной точке отсчета.

Только к этому периоду своей жизни Ломоносов научился использовать для своих целей приближенных к императрице людей, осторожно вкладывая в их головы благие цели, а в уста — свои собственные новаторские идеи. Среди наибольших приобретений, без которых ученый вряд ли продвинулся бы вперед, был фаворит Елизаветы — Иван Шувалов. Ломоносов сумел привлечь его на свою сторону, искусно пробудив в придворном муже не только любовь к высоким знаниям, но и радость причастности к переменам в России. Для начала новоявленный профессор, становясь беззастенчивым интриганом, использовал политическую силу фаворита для борьбы с теми, кто ему мешал в академии, — когда дело касалось жизненной стратегии, Ломоносова не поколебали вопросы этики. С оговоркой, что речь шла не о личных благах самого академического профессора, а о государственных делах. В конце концов именно Шувалов сыграл главную скрипку в деле предоставления Ломоносову возможностей организовать мозаичное дело и даже построить первую лабораторию-завод по производству цветного стекла, в стенах которого были созданы уникальные на тот период мозаичные картины и разработан целый ряд новых оптических приборов. Терпеливый искатель истины поставил около четырех тысяч опытов, чтобы создать российскую технологию цветного стекла. В результате он создал серию мозаичных творений, среди которых были пленительные образы Богоматери и царя Петра І.

Еще позже Ломоносов убедил своего покровителя в необходимости создания в Москве университета, причем сознательно и загодя отдал все лавры Шувалову. В нем был тот внутренний творческий стержень, позволяющий решать проблемы государ­ственного уровня, словно из тени, являясь и бестрепетным вдохновителем, и чувственным дирижером в создании выразительных форм нового и важного — того, что для остальных оставалось скрытым и недостижимым. Хотя, конечно, он знал, что когда-нибудь историческая справедливость восторжествует и именно его имя — Ломоносова — будут связывать со вспышкой удивительных искрометных изменений в жизни научной России. Он пророчески предрек шествие эры просвещения и знаний, а взрастив зерно этого лакомого плодоносного дерева на российской земле, ученый вписал свое имя в ряд наиболее достойных преобразователей.

В это же время Ломоносов издал эпохальный для империи труд — «Российскую грамматику», — безусловно повлиявшую на формирование целой плеяды русских поэтов и писателей, пришедших вслед за великим поморским крестьянином. Продвигаясь в исследованиях, он не забывал со свойственными ему диковатой прямотой и настойчивостью просить повы­шения. Вряд ли Ломоносов был болен карьеризмом, когда требовал введения в академии должности вице-президента и назначения на нее себя. По мере того как расшатывали кресло под ним недруги, он прилежно заботился о контрмерах, выражавшихся в укреплении собственного положения. Прежде всего для того, чтобы никто не мог помешать вводимым им преобразованиям. С другой стороны, он, конечно же, был эгоцентричным, властолюбивым и тщеславным — набор «болез­ней» великих личностей был ему отнюдь не чужд. Непреклонный гордец Ломоносов знал, для чего трудится с исступлением и трепетным самоистязанием — он не собирался предать забвению свое имя…

С годами Ломоносов научился еще одному качеству — при любых обстоятельствах оставаться прежде всего бесстрастным ученым и смелым естествоиспытателем, отбрасывая все чисто человеческое. Это хорошо проявилось, когда при изучении природы разрядов молнии погиб его друг и коллега профессор Рих­ман: несмотря на шок от этой смерти, Ломоносов нашел в се­бе силы подробно описать все, что касалось физики и опыта. В этом эпизоде весь он — подчинивший свою жизнь идее, когда нау­ка стала для него важнее вопросов жизни и смерти.

И все же Ломоносов слишком распылялся. Его извечной проблемой был не только слишком широкий диапазон интересов в науке и искусстве, но и продолжающиеся непримиримые баталии с противниками. Из-за этого он не мог сосредоточиться на нескольких главных областях и углубиться в них настолько, чтобы сказать слово мирового значения, как, например, Ньютон, Эйнштейн или Гете. Хотя, с другой стороны, он, безусловно, был оценен не только как ученый, но и как бестрепетный преобразователь и незаурядный государственный деятель от науки. Многие прогрессивные шаги ученого были преданы забвению вследствие противоборства многочисленных врагов, которых он сумел нажить гораздо больше, чем преданных друзей и последователей. Так, и мозаичная фабрика оказалась одним из примеров торжества варварства над наукой: ее закрыли, а крестьянских мастеров, подготовленных самим Ломоносовым, вновь отправили на пашню. А при создании университета он, как, впрочем, всегда, слишком увлекся адми­нистративными деталями. Он, например, продумал, каких авторов следует изучать, разработал систему поощрительных мер, рассчитал, сколько должны получать учащиеся и на что должны тратиться эти деньги. Для Ломоносова никогда не суще­ствовало мелочей — он с чисто немецкой скрупулезностью вникал во все, и не исключено, что это также наносило вред его большой стратегии. Он пытался контролировать все, но это отнимало слишком много сил и времени. Первое было быстро подорвано, второе, как водится, утекло незаметно и безвозвратно. Он, конечно же, слишком многое не успел. Но какой гений будет выпестовывать хрупкую надежду на то, что все его труды достигнут цели, что он обойдется без осечек и холостых выстрелов? Напротив, опыт говорит нам, что лишь немногие творения настоящих преобразователей оказываются уцелевшими, а еще меньше из них — по достоинству оценены. Поэтому только настырные титаны, наделенные сатанинским рвением, способны пробивать себе дорогу, побеждая выносливостью равнодушие, необузданной чувствительностью — безликость, а могучей волей — закостенелость и консерватизм.

К концу жизни Ломоносов стал живой энциклопедией: он владел двенадцатью языками, был ученым европейского значения в физике и химии, поэтом и исследователем лингви­стики, государственным преобразователем в области науки, наконец... И все же где-то он переиграл. Может быть, от того, что добровольно взвалил на свои плечи слишком многое, пытаясь быть всепоглощающим и вездесущим и теряя в этой обывательской возне и неравной борьбе с оппонентами свою неповторимость первооткрывателя. С одной стороны, административная работа возвысила Ломоносова как государ­ственного деятеля, но с другой — приземлила его как самобытного искателя новой жизненной философии, не дав сказать главное слово, которое, без сомнения, вызрело в душе ученого.

Очень проблемным для продвижения идей было участие Михаила Ломоносова в различных перепалках с коллегами из другого лагеря, а порой и покровители прикладывали руку, чтобы использовать талантливого ученого в качестве универсального орудия — и Ломоносов не мог не позволить втянуть себя в скрытые, но жестокие бои — он был слишком зависим и уязвим. Он вынужден был растрачивать свою фантастическую энергию в никуда, мучаясь от этого и посылая проклятия всем — за то, что не мог быть свободным от общества и творить в тишине.

И все же он остался в памяти человечества талантливым ученым и смелым, порой мужественным и терпеливым государственником. Вся его жизненная философия уместилась в написанной им же перед смертью короткой фразе с очень емким смыслом: Multa tacui, multa pertuli, multa concessi — многое приял молча, многое вынес, во многом уступил. Ломоносов сам написал о том, какой была его плата за ощутимый им при жизни и безусловно предрекаемый самому себе посмертный успех — успех человека-титана, жаждущего познать больше, сделать лучше, понять глубже.

Сальвадор Дали

«Если ты играешь в гения‚ ты им становишься».

^ Сальвадор Дали

Недолгое пребывание в Мадридской академии изящных искусств лишь убедило Сальвадора в несостоятельности каких-либо догм для новатора. На удивление легкое поступление в академию и признание жюри его таланта послужило начинающему художнику доказательством в том‚ что он уже состоялся и может продолжать путь по своему собственному усмотрению. Ему необходимо было сверить часы со временем современников‚ и, убедившись в невозможности не только идти по чьим-либо следам‚ но, даже взять на вооружение что-либо из сущест­вующего в академической школе искусства‚ Дали осознал, что готов идти своей дорогой. Лишь тот может отметать нормы‚ кто слишком сильно верит в себя. Сальвадор Дали верил в себя не просто слишком — он был готов признать себя героем — и это стало его самым главным оружием в борьбе за признание. «Несмотря на первоначальный энтузиазм‚ я вскоре разочаровался в Академии изящных искусств. Отягощенные летами и привычкой к декорированию профессора ничему не могли меня научить»‚ — напишет он позже свой беспощадный приговор столпам живописи.

Но было бы величайшим заблуждением полагать‚ что только безумные амбиции руководили деятельностью этого экзальтированного живописца — чрезвычайные притязания были лишь результатом бесконечных и упорных анатомических исследований уникальной чувственности‚ кропотливого расчленения невероятных фантазий‚ что позволяло Дали называть себя реформатором живописи. Руки лишь переносили страсти бушующего ума на полотна, и в этом смысле он‚ конечно же‚ был единст­венным в своем роде‚ шедший по границе безумия и нормального‚ готовый предать свои действия точному и беспристра­стному психотерапевтическому вскрытию и в то же время неспособный управлять собственными эксцентричными эмоциями. Первые месяцы в академии проявили истинное отношение Дали к своей мечте: долгие месяцы он жил лишь внутренней жизнью‚ проводя время только в академии или в своей крошечной комнате над созданием кубических полотен. «Из академии в комнату‚ из комнаты в академию‚ одна песета в день и ни сантимом больше. Моя внутренняя жизнь довольствовалась этим. А всякие развлечения мне претили». Но это не из-за страсти художника к учению‚ напротив‚ он даже не верил‚ что кто-то способен дать ему что-нибудь ценное. Титаническая и абсолютно изнурительная работа позволят ему в двадцать два года заявить со всей ответственностью на экзамене по теории изящных искусств, что «ни один из преподавателей школы Сан-Фернандо не обладает достаточной компетенцией», чтобы судить его. Сальвадор Дали ведет себя как настоящая агрессивная личность-победитель, как хищник, способный раздвинуть рамки чужого восприятия ради собственного восхождения.

В это самое время Испания уже начала полниться слухами о появлении нового самобытного художника‚ способного в будущем затмить всех доселе известных. Сам знаменитый Пикассо‚ проезжая через Барселону‚ похвалил одну из картин Сальвадора. Позже‚ приехав в Париж‚ Дали посетил великого мэтра‚ подчеркнув с искренним почтением‚ что направился к нему раньше‚ чем в Лувр. Кстати, почерк поступка характерен лишь для победителей, которые сами проламывают для себя проходы в лесных завалах человеческого однообразия и безвольной обыденности. Ярким подтверждением жизненной агрессии является и решительность, проявленная и для организации встречи с Фрейдом — больше чтобы утвердиться в собственных глазах и иметь новые козыри для низвержения к своим ногам окру­жения.

Однако первая поездка в «Центр Вселенной» — Париж — не увенчалась успехом‚ и перед возвращением Дали даже захандрил. В действительности вера в себя периодически оставляет даже очень сильных людей — их непревзойденность состоит в том, чтобы преодолеть тяжелые удары жизни быстро и без по­следствий для психики. Но никакие внешние раздражители больше не могли влиять на становление нового покорителя идей высокого искусства. Памятуя о своей исключительности‚ Дали создавал новые творения‚ ожидая скорого потрясения закованного в кандалы непостижимой морали общества. Привыкший с раннего детства все делать наперекор‚ Сальвадор находился в вечном поиске и постоянно ошеломлял тех‚ кто пытался как-то на него воздействовать. Одинаково относясь как нападкам критиков‚ так и «пророкам» быстрой славы‚ он всегда слушал только один голос — свой собственный — и ни на миг не сомневался‚ что именно этот голос укажет верный путь. Ничто не могло отвратить этого человека от работы. Возможно‚ потому что он сам относился к живописи не как к работе‚ а как «деятельности гения»; с другой стороны‚ не существовало абсолютно ничего адекватного гигантскому самомнению Дали. Пожалуй‚ стоит упомянуть и об отношении Дали к наставлениям отца. Последний был тверд и так или иначе внушил сыну необходимость быть защищенным от общества материальной независимостью‚ а са­мо пристально-ответственное отношение Дали-старшего к семье как пример не могло не иметь косвенного влияния на Сальвадора. Кстати‚ в более чем откровенной книге о себе Дали говорит об отце как о данности‚ не пытаясь подвергнуть оценке или сомнению его позицию‚ а отторжение отцом от семьи его самого — едва ли не единственный нераскрытый эпизод в его соб­ственной книге.

Вскоре Дали‚ всегда с пренебрежением относящийся к день­гам‚ заключил первый контракт на продажу своих картин‚ а когда ему было двадцать два года‚ о его картинах‚ выставленных в Зале Иберийских художников в Мадриде‚ критики ото­звались весьма обнадеживающе. Торговцы полотен начали по­глядывать в сторону Дали‚ правда‚ не слишком спеша делать щедрые предложения. Очевидно лишь то‚ что наиболее дальновидные мастера и торговцы картинами увидели в двадцатитрехлетнем Да­ли‚ смело отметающем устоявшиеся догмы‚ нового художника с «блестящим будущем». В действительности к этому време­ни Сальвадор убедился в двух закономерностях: все великие вещи‚ которые были написаны до него‚ были написаны первопроходцами‚ не боящимися бросить вызов любым правилам; и также в том‚ что для победы нового над старым необходимы полная свобода мыслительного процесса и полное непринятие каких-либо авторитетов. В это время Сальвадор Дали — неслыханный чудак с замашками параноика‚ не научившийся в жизни ничему‚ кроме живописи‚ был готов совер­шить стремительный прыжок в бесконечность. Не существовало ничего такого‚ что могло бы стать реальным препятствием на пути «наполовину сумасшедшего гения»‚ как он сам себя назвал. К слову‚ даже миф о себе‚ создаваемый Сальвадором Дали в течение всей его жизни‚ удивительно точно соотносился с образом нового‚ непостижимого и находящегося на грани с понимаемым — дальновидным и исключительно точным решением художник обрек современ­ников на вечное непонимание себя и своих творений‚ а значит‚ и на благоговение пред недосягаемым. Ненавидя­щий всякую «нормальность»‚ руковод­ствующуюся лишь «самыми строгими законами приспособляемости»‚ Дали сумел придать себе роковой контраст с остальным миром‚ настолько потрясающий‚ что человечеству‚ понимающему его или нет‚ осталось только идентифи­цировать тот образ‚ который художник предложил в качестве официального себя. В этом также один из существенных штрихов его восхождения‚ ибо любого мыслителя должны узнавать по очень сильным признакам-оттенкам‚ свойственным лишь ему. Рождающийся мастер дал слово не обезличить себя каким бы то ни было творческим союзом‚ не поддаться разрушительному влия­нию какого-либо коллектива. Он твердо решил навсегда остаться в одиночестве ради собственной единоличной победы. Дали всегда был верен слову‚ данному самому себе, — в этом его воля и вера.

Но его слова приобрели вес лишь благодаря титанической и такой же сумасшедшей работе. И если вначале его друг Лорка был не слишком щедр на похвалы, то когда Сальвадору исполнилось двадцать три, поэт написал, что потрясен «его творче­ской одержимостью, невероятной уверенностью и напряженностью».

Почти в это же время он нашел женщину‚ сумевшую принять его таким‚ каким он был‚ и сумевшую (как ни странно) отвечать его эксцентричным требованиям. Гала (Елена Дьяконова) во­плотила в себе мечты творца о Градиве («ведущей вперед») и‚ без сомнения‚ сыграла значительную роль в жизни Дали‚ по­скольку разбавила его ожесточенное одиночество и‚ не исключено‚ спасла от сумасшествия. Любовь не повлияла‚ тем не менее‚ на рваный‚ порой неистовый график работы Дали‚ еще больше возжелавшего победы‚ славы и величия. Иногда он мог на месяц запереться в мастерской и явиться на мир с несколькими творениями‚ претендующими на прикосновение к вечно­сти и содержащими убедительный синтез его странного ума и неиссякаемого упорства.

Несмотря на то что картины кое-как продавались‚ Дали преследовала постоянная бедность‚ и лишь несравненные усилия спутницы жизни спасали маленькую семью от нищеты‚ а остальной мир — от экзальтированного бешенства и проклятий самого художника. «По мере того как мое имя внедрялось‚ как рак‚ в глубину общества‚ которое не желало слышать и говорить обо мне‚ практическое существование становилось все труднее»‚ — заметил сам художник. Полностью выкладываясь и продавая картины «редким товарищам» за низкую плату‚ он в шутку удивлялся‚ что еще вообще есть покупатели‚ ведь он гений‚ а «гениям предназначено умирать с голоду». Часто нече­ловече­ское напряжений Дали и его Галы‚ всегда мужественно находящейся рядом‚ достигали апогея и им казалось‚ что самообладание покидает их‚ но всегда находился какой-нибудь‚ почти фантастический выход‚ позволяющий отдалить духовное истощение. Наконец один из критиков подсказал художнику еще одну возможность продвинуться вперед — выставить свои работы в Америке.

Несмотря на сомнительность результата, Дали стал одержимым этой идеей‚ тем более интригующей его из-за полного отсутствия средств для такого путешествия. В решении этой маленькой‚ на первый взгляд‚ проблемы проявился весь Дали — совершить во что бы то ни стало то‚ что хоть на миллиметр может приблизить его к цели! Едва осознав необходимость ехать‚ он тотчас начал решительно действовать‚ выбивая и выпрашивая необходимые деньги с таким осатанелым упрям­ством‚ что те‚ кто их имел‚ конечно же‚ отдали художнику столько‚ сколько могло бы обеспечить его существование на далекой заокеанской земле. Очень символично, но едва ли не наибольшую помощь в организации поездки в США оказал Пикассо. Скорее всего, Дали не лукавит, когда сообщает, что Пикассо был для него наиболее ярким ориентиром и чрезвычайно повлиял на его творчество. «Пикассо, без сомнения, тот человек, о котором — после моего отца — я чаще всего думал». Эта фраза значит очень много. Дали нуждался в идеале, и это свидетельство того, что окутывание своей личности туманом таинст­венной мистики — не что иное, как сознательная работа мозга в направлении покорения мира. Кроме того, это доказательство не божественности творчества Дали, а его человеческой способности и готовности пропускать через себя все великое — свой­ство, которое удавалось развить посредством мучительной работы лишь бесконечным труженикам.

Почти все картины Сальвадора Дали на выставке во время первого путешествия на другой континент были проданы‚ а его второе посещение Америки позволило говорить о «начале славы». Поездка и связанные с ее организацией финансовые сложности‚ возможно‚ заставили бы другого отказаться от со­мнительного мероприятия или, по крайней мере, отложить его. Но только не Дали. Его жизнь всегда была рядом несвязанных‚ часто неудачных‚ но цепких попыток‚ и Америка была лишь одной из них в этом бесконечном ряду. Не получи он признание там‚ бесспорно‚ его изворотливый изобретательный ум нашел бы какие-нибудь другие решения‚ которые неминуемо привели бы к победе. Все было подчинено творчеству и победе как доказательству верности творчества. Сальвадор Дали‚ как и многие другие‚ в конце концов победившие‚ использовал Закон Дейст­вия‚ когда град выстрелов‚ прицельных и неприцельных‚ летит в сторону цели‚ и рано или поздно один из них‚ вольно или невольно‚ попадает в десятку.

Когда портрет загадочного и малопонятного обществу сюрреалиста был помещен на обложке «Таймс Мэгэзин»‚ а все его картины были распроданы уже в день начала выставки‚ Дали вдруг внезапно осознал‚ что мир лежит у его ног — он сделал то‚ о чем мечтал‚ а именно: вбил на всю глубину общественного подсознания важность его собственного понимания мирозданья и заставил всех остальных слушать себя. Это было большим достижением‚ учитывая‚ что многие идеи Дали кажутся просто бредовыми и граничат с сумасшествием с точки зрения восприятия «нормального обывателя».

Никогда не оглядываясь назад‚ Дали шел дальше по крутой и тернистой тропе мастерства. С тех пор как он приучил мир к своей персоне и к своему искусству‚ художник был обречен на необходимость постоянно удивлять современников. К счастью для Дали‚ его фантазии не было предела. Стоит отметить и то‚ что Дали‚ подобно другим великим мастерам‚ творивших до него‚ жил над национальными или транснациональными проблемами. Ни вîйны‚ ни революции‚ ни любые другие катаклизмы не волновали его самовлюбленной эгоцентричной души — отличительный знак большинства мыслителей‚ осо­знающих или отводящих себе (что‚ в принципе‚ одно и то же) мессианскую роль. Тот, кто в шесть лет готовился стать Наполеоном, в пятнадцать сумел стать Сальвадором Дали, свято верил в то, что ему предназначено судьбой возродить испанский мистицизм и доказать своим искусством, что мир есть самовыражение Духа. Жизнь и смерть Сальвадора Дали принадлежали только ему самому — ценность‚ которую способен позволить себе далеко не каждый. Обычно так поступает лишь тот‚ кто не путает, где цели‚ а где средства. Дали никогда не путал‚ ибо с раннего детства‚ когда он «был злым ребенком», все было от начала и до конца посвящено одному — самовыражаться‚ чего бы это ни стоило!

Билл Гейтс

«Если вы не хотите работать на всю катушку и напрягаться, вам здесь делать нечего».