Geum.ru

Искусства в сатирической интерпретации

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   2   3   4   5

жизнь назад, как кинематографическую ленту, – подчеркивает безвозвратность

утерянного. Роль внешней сужетно- оппозиционной рамки повествования играет

обращение автора к воображаемому или реальному собеседнику с предложением

«отдохнуть от жизни», помечтать. Далее следует авторское воспоминание об

удивительной картине, виденной однажды в кинематографе, – комическом зрелище,

возникающим при демонстрации пущенной в обратную сторону пленки.

«Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!»

(с. 199) – восклицает взволнованный повествователь. и вот уже сверкает сталью

убийственного авторского сарказма первый из обещанной дюжины ножей: «.Все

новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, сели в

распломбировнный вагон, тут же его запломбировали, и – укатила вся компания

задним ходом в Германию». (с. 199)

Повинуясь воле киномеханика, стремительно сворачивается, движется вспять

кровавое революционное действо с его разрухой, голодом, расстрелами и

демагогическими декретами. И лишь один эпизод требует немедленной остановки –

день объявления царского манифеста, направленного на успокоение

растревоженной революционными бурями страны. На этом этапе повествования

забавное путешествие во времени уступает место грустным думам о потерянной

родине: «Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили.» (с.

200) В связи с этим можно вспомнить блоковские строки:

Рожденные в годы глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.[21]

В «Поэме о голодном человеке» действие происходит в большевистском

Петрограде. Но автор пишет не о зверствах большевиков, а о судьбе простых,

измученных людей, цепляющихся за свои воспоминания о еде, как за последние

кусочки старого мира. Тема «еды» становится одной из центральных в творчестве

писателя. Именно это сравнение, по мысли Аверченко, наиболее ярко, наглядно,

убедительно опровергает все теоретические разглагольствования большевиков,

всю бессмысленность демагогических рассуждений о защите эксплуатируемых от

эксплуататоров. «Поэма о голодном человеке» – еще один «нож возмездия»,

зажатый в костлявой руке голодающего и напоминающий о праве любого человека

на жизнь.

«То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах. Так и

подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, как

есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных,

тихо стонущих и бурно проклинающих.» (с. 204) Это скорбно – патетическое

вступление предваряет рассказ о том, как компания голодающих из «бывших»

собирается на одной из петербуржских квартир, чтобы поделиться воспоминаниями

о безвозвратно ушедшей эпохе заказных вин и изысканных закусок. От подобной

завязки веет щедринским сарказмом: генералы из известной сказки, очутившись

на необитаемом острове, тоже предаются гастрономическим воспоминаниям. Улыбку

вызывает и сам характер диалога действующих лиц:

«— Начнем, что ли? Сегодня чья очередь?

— Моя.

— Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с

рубленой говядиной.

— О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панировочной

телячьей котлете с цветной капустой.» (с. 205)

И вновь проявляется идейная многоплановость прозы Аверченко: комическое

действо постепенно перерастает в вопль души, растоптанной новым режимом.

Доведенные до безумия голодные люди поднимают «комнатный» мятеж, грозя карой

идеологам пролетарского государства. И здесь в повествование врывается

грустно-саркастическая нота: сил у «восставших» хватает лишь на то, чтобы

добежать до порога гостиной. Отдышавшись, обессиленная компания возвращается

к прерванному вспышкой негодования занятию. Финал «Поэмы.» возвращает нас к

мрачной патетике пролога: «Тысяча первая голодная ночь уходила. ковыляя,

шествовало на смену тысяча первое голодное утро.» (с. 208) Аверченко

показывает людей, доведенных до крайней степени отчаяния, людей, для которых

уже не существует политических, деловых, научных проблем – все их силы

тратятся на выживание. Но сатирические стрелы писателя направлены как в тех,

кто узурпировал власть, так и в тех, кто допустил это.

«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего

подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за девять часов работы –

всего два с полтиной!!!» (с. 213) Так начинается рассказ «Черты из жизни

рабочего Пантелея Грымзина». Это пародийно-ироническая завязка воспроизводит

известную формулу ограбления рабочих капиталом. Но далее следует подробный

перечень покупок, сделанных «беднягой Пантелеем» на упомянутые деньги:

выделив часть их на ремонт сапог, он приобрел «пол фунта ветчины, коробочку

шпрот, булку французскую, пол бутылки водки, бутылку пива и десяток папирос»

(с. 213), и все это на суточный заработок! Одновременно с этим включается

«естественный» механизм пролетарской ненависти: Пантелей гневно клеймит

богачей-эксплуататоров, наживающихся на труде бесправного народа. Герой

мечтает о свободе для трудящихся: «То-то мы бы пожили по-человечески!..» (с.

214) С той «безотрадной» картиной перекликается второй сюжет, рисующий

положение рабочего Грымзина после обретения «свободы» в результате победившей

революции: о ветчине и шпротах теперь можно лишь мечтать, а на суточный

заработок «гегемон» приобретает лишь фунт «полубелого» хлеба и бутылку ситро.

В финале рассказа звучит авторская оценка происходящего в России: «Эх,

Пантелей, Пантелей. Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..» (с. 214) В

дальнейшем сбитые с толку пантелеи, приученные к «новым» условиям жизни,

составят слой «полуинтеллигентных» граждан, психология которых станет

объектом изображения другого талантливого сатирика – Михаила Зощенко.

От рассказа к рассказу Аверченко убеждает читателя в том, что в классовой

борьбе не может быть победителей и побежденных: от революции в равной степени

пострадали и представители господствующих классов, и те, ради кого было

раздуто пламя революционного мятежа. Все общество оказалось вовлечено в

разрушительное действо, а огромная страна уподобилась поезду, сошедшему с

рельс. Определяя сущность происходящего, Аверченко находит яркий

ассоциативный образ – «Чертово колесо». Именно так называется еще один

рассказ из «Дюжины ножей.»

«Чертово колесо» начинается диалогом двух обывателей:

«— Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.

— Чем же весело?

— Ощущение веселое.

— Да чем же веселое?

— А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о

барьер, так глаза в лоб выскачут! Очень смешно!» (с. 208-209)

Далее следует описание Петербургского «Луна-парка», изобилующего разного рода

аттракционами и развлечениями для зевак.

Воображение художника безошибочно угадывает в этой череде глупых забав

аналогии с далеко небезобидными «забавами» русской революции. Как можно

заметить, очередной «нож» авторской иронии попадает в точно обозначенную

цель. Катание в грохочущей «Веселой Бочке» напоминает путешествие русского

человека с семьей из Чернигова в Воронеж в «наше веселое революционное

время», а стояние перед кривым зеркалом – чтение «непримиримой чужепартийной

газеты». (с. 209) «Веселая кухня» с битьем старой посуды наилучшим образом

иллюстрирует процесс «отречения от старого мира», а «Таинственный Замок»

ассоциируется с чрезвычайкой, объединившей «палачей всех стран»: «.самое

одуряющее, схожее – это «чертово колесо!»» (с. 211) Что это, как не

головокружительный аттракцион русской политической жизни? Бешенное вращение

колеса истории завораживает, притягивает к себе внимание политических

авантюристов всех мастей.

«Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре – кажется, и

конца не будет этому сладостному ощущению.» (с. 212) Но финал этого в высшей

степени рискованного развлечения, увы, предсказуем: один за другим вылетают,

будто пущенные из пращи камни, «комиссары чертового колеса». Однако неудачи

одних не ослабляют политического энтузиазма других: дьявольское колесо

революционной смуты манит к себе новых «ловцов удачи». Но наступает время

горького осмысления трагических последствий очередного большого политического

аттракциона:

«Горяч русский дурак – ох, как горяч. Что толку с того, что потом, когда

очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми

слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и

над мертвой уже наукой, зато все теперь смотрят на дурака! Зато теперь он

центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал

никто.» (с. 210) Безотрадная перспектива не пугает политических игроков,

одержимых идеей власти. В этом шумном историческом спектакле интеллигенции

отведена роль пассивного зрителя: «А мы сейчас стоим кругом и смотрим, кто

первый поползет окорач по гладкой полированной поверхности, где не за что

уцепиться, не на чем удержаться.» (с. 212)

Обозначенная в «Чертовом колесе» авторская пассивность вызывает сомнения:

само содержание рассказов являет собой активную критику извращенной

революционной идеи. Автор-повествователь не скрывает своих симпатий и

антипатий. Вот он подзадоривает киномеханика («Крути, Митька, крути!»),

пытаясь с помощью кинофокуса на миг вернуть Россию в спокойное

предреволюционное прошлое («Фокус великого кино»), а вот он уже за столом

голодающих, решившихся возвысить свой голос против разрухи и хаоса («Поэма о

голодном человеке»).

Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых

отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную

трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в

глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в

детей он продолжает верить. В рассказах на эту тему тоже используется

контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою

искренность и чистоту. Напоминание об искалеченных войной детских душах – еще

один «нож», оставляющий в железном теле революции незаживающую рану. В

рассказе «Трава примятая сапогом» авторская позиция показана через диалог

повествователя с маленькой девочкой. Здесь ощущается все тот же неповторимый

колорит аверченковой прозы «Знаешь, ты ужасно комичный», – замечает в адрес

собеседника маленькая героиня. (с. 201) Диалог ребенка и взрослого, в

совершенстве владеющего умением шутя – серьезно говорить с детьми, изобилует

трогательными деталями и подробностями разговор о здоровье «многоуважаемой

куклы», обещание автора расправиться с обидчиком комаром, стихи о Максе,

который «вечно ноет». На фоне этой легкой словесной игры резким диссонансом

звучат поражающие своей недетскостью рассуждения восьмилетнего ребенка.

«Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты

знаешь, между прочим, шрапнель, когда лежит, так как-то особенно шуршит. А

бризантный снаряд воет, как собака.» (с. 203)

Трагическое соединение несоединимого подчеркивает бесчеловечную, абсурдную

сущность эпохи классовой борьбы. Например, вспоминая о бубенчике для котенка,

героиня сетует на то, что «бубенчик был с маминым золотом в сейфе и

коммунисты его по мандату Минфина реквизировали.» (с. 202) Самоочевидным

возражением этому жестокому миру вражды и насилия является беззащитное

детство, подобное молодой травке, примятой тяжелым кованым сапогом: «По

зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых

гвоздями.

Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, примятый, полураздавленный

стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым

дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.» (с. 204)

Наряду с безысходностью в книге подчас звучит и уверенность в грядущей победе

здравого смысла. Большевики для Аверченко лишь временщики, более того, они и

сами это понимают. В рассказе «Усадьба и городская квартира» Аверченко

сравнивает старую, русскую Россию и новую, интернациональную. Идиллическая

картина жизни в усадьбе противопоставляется грязи, хламу и пустоте временно

занятой городской квартиры. С одной стороны – «каменные, прочно сложенные,

почерневшие от столетий ворота» (с. 100) длинная липовая алея, фасад

«русского, русского, русского – такого русского, близкого к сердцу дома с

белыми колоннами и старым-престарым фронтоном», «вальяжный, улыбающийся

хозяин», «объятья, троекратные поцелуи, по русскому обычаю», березовая роща,

еле слышная песня косарей, сотни прочных кожаных книжных переплетов,

белоснежная скатерть, наваристый борщ и «пухлая, как пуховая перина,

кулебяка», «бледные русские звезды», «скромные, застенчивые русс, кие березки

и елочки», «разнокалиберная шумливая птица», «золотой хлеб» – «так

необходимый простому русскому сердцу уют»; с другой – «голые стены, с

оторванными кое-где обоями», «выбитое окно», «сырой ветерок», «обрывки

веревок, окурки, какие-то рваные бумажки», «поломанный, продавленный стул»,

«десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы», «ружья, в углу

обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обломки»,

«угрюмые латыши», «вонючие китайцы» – «неприютно» живут, «по-собачьему». (с.

101-103)

«Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три.

Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шее.» (с. 103)

В данном рассказе наиболее ярко проявилась еще одна черта, отличающая

послереволюционное творчество писателя.

3. Особенности стиля сатирических рассказов Аверченко в послеоктябрьский период.

До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение сюжетным рассказам, динамичному

повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые

подробности редко использовались юмористом. В Крыму и позднее в эмиграции

бытовые подробности, детали играют все большую роль в его миниатюрах – прежде

всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто

противопоставляет не предметы, а качество, делает акцент на эпитетах и

определениях.

Важным средством сатирического изображения в творчестве становится портрет.

Описывая того или иного «политического деятеля», Аверченко через портрет

раскрывает сущность человека, дает портрет «типа».

1

«Серенькое московское утро. Кремль. Грановитая палата.

За чаем мирно сидят Ленин и Троцкий.

Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги

1 со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук, –

олицетворяет собою главное, сильное, мужское начало в этом удивительном

супружеском союзе. Ленин – madame, представитель подчиняющегося, более слабого

женского начала. И он одет соответственно: затрепанный халатик, на шее нечто

вроде платка, потому что в Грановитой палате всегда несколько сыровато; на

ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли.

Троцкий, посасывая мундштук, совсем с головой, ушел в газетный лист; Ленин

перетирает полотенцем стаканы.»2

Эти два портрета мы можем найти в рассказе «Короли у себя дома».

Интересно, что по своей структуре миниатюра напоминает рассказ-сценку – один

из ведущих жанров в досатириконской юмористике, почти исчезнувшей в

предреволюционное десятилетие после смерти любителей данного жанра – Н. А.

Лейкина и И. И. Мясинцкого. Художественные принципы построения рассказа-

сценки были подчинены этнографической задаче. Автор подчеркивал достоверность

изображаемого. Выбирая жанровую схему, Аверченко вновь использует контраст –

заведомо невероятное описание облекается в максимально правдоподобную форму.

Писатель неоднократно прибегает к данному приему и добивается значительного

сатирического эффекта, заставляя своих персонажей – «нечистую силу» – жить

обычной человеческой жизнью: ходить в гости, воспитывать в детей, играть в

карты.

В финале рассказа «Осколки разбитого в дребезги» голос автора сливается с

финальной репликой одного из героев: «За что они Россию так?..» (с. 40) Этот

вопрос говорит об общей идее сборника: сопоставление «старой» и «новой»

России обнажает трагическую сущность произошедшего:

«И снова склоненные головы, и снова щемящий душу рефрен: «Чем им мешало все

это?..»» (с. 40) В уже цитированном предисловии к «Дюжине ножей.» автор

ссылается на слова поэта Константина Бальмонта: «Революция хороша, когда она

сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией жив мир. Стройность, порядок –

вот что нужно нам, как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина и

сознание, что единственное понятие, которое сейчас нужно защищать всеми силами,

это понятие Родины, которое выше всяких личностей и классов и всяких отдельных

задач.»[22]

Эта авторская ссылка как нельзя лучше выражает пафос цикла, не утратившего

остроты своего звучания и по сей день.

Не сложно представить, какие отзывы вызвал парижский сборник рассказов в

советской прессе: «юмор висельника», «мерзость», «белогвардейщина». Но

наиболее яркой и интересной была оценка, данная В. И. Лениным в рецензии-

статье «Талантливая книжка» про «озлобленного почти до умопомрачения

белогвардейца Аркадия Аверченко», напечатанную 22 ноября 1921 года в

«Правде».

«Интересно наблюдать, – пишет Ленин, – как до кипения дошедшая ненависть

вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой

высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему не

известной, выходит не художественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и

Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только не похоже, любезный

гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во

всякой, в том числе. и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо

написать, надо их знать. А вы их не знаете.

Зато большая часть книжки посвящена темам, которые А. Аверченко великолепно

знает, пережил, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом

изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и

фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так

должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая

ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до

поразительности.»

4. Проблематика и художественное своеобразие сборника «Нечистая сила».

В сборнике «Нечистая сила» еще звучит надежда на скорое освобождение России

от всякой нечисти, однако многое воспринимается писателем по-иному. Он

понимает, что старая жизнь утеряна безвозвратно.

Шестилетний Костя – герой рассказа «Античные раскопки» – уже не знает, что

когда-то была «старая» жизнь, что на пару рублей на рынке можно было купить

«мясо, картошку, капусту, яблоки. разные там яйца», даже металлические деньги

он видит впервые. По принципу «античных раскопок» построены еще несколько

вошедших в сборник рассказов.

В миниатюре «Моя старая шкатулка» повествователь перебирает бумажки,

скопившиеся в шкатулке палисандрового дерева, которую он, поспешно уезжая из

столицы случайно прихватил с собой. Счета, меню, записки от друзей – Л.

Андреева, П. Маныча, РеМи, телеграммы – все напоминает о прежней жизни. В

финале рассказа на глаза автору попадается записочка, датированная 1 марта

1917 года: «Итак, друг Аркадий – свершилось! Россия свободна!! Пал мрачный

гнет и новая заря свободы и светозарного счастья для всех грядет уже! Боже,

какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем,

кто мы такие.» (с. 301) На этот раз писателю не хочется рассуждать о

великолепии революции, и два слова – «Да. показали» – говорят больше, чем