Geum.ru

Искусства в сатирической интерпретации

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   2   3   4   5

1. Сатирическое изображение «среднего» человека-обывателя.

До 1918 года вышло более 40 сборников рассказов Аркадия Аверченко. К ним

относятся такие, как «Рассказы», «Зайчики на стене», «Веселые устрицы»,

«Круги на воде», «О маленьких – для больших», «Сорные травы», «Рассказы для

выздоравливающих», «Черным по белому», «О хороших в сущности людях», «Синее с

золотом», «Чудеса в решете», повесть «Подходцев и двое других» и другие.

Тематика рассказов дореволюционного периода отличается удивительным

многообразием. Объектом авторской уничтожающей иронии становятся различные

реалии социального быта, а также «Частные» человеческие пороки. В центре

авторского внимания оказывается городской обыватель – «средний» человек,

решающий свои сиюминутные проблемы на фоне стремительно меняющегося

исторического времени. Писатель разворачивает перед нами яркие картины жизни

большого города, отмеченного признаками буржуазного прогресса и культурного

«процветания».

Типичный представитель городского обывателя показан в рассказе «Рыцарь

индустрии». Нужно сказать о том, что с этого рассказа началась литературная

деятельность писателя. 31 октября 1803 года в харьковской газете «Южный край»

был опубликован рассказ Аверченко «Как мне пришлось застраховать жизнь». Это

был слабый вариант позднейшего остроумного рассказа о назойливом

коммивояжере, который получил название «Рыцарь индустрии».

В этом рассказе мы видим «непотопляемого» коммивояжера Цацкина, предлагающего

приобрести любые товары и доводящего случайных клиентов до состояния безумия.

Он любыми возможными и невозможными способами пытается уговорить людей

застраховаться в его фирме.

Вылетев из окна второго этажа, он попадает к очередному клиенту. Последнему

его лицо знакомо: «Это не вас ли вчера кокой-то господин столкнул с трамвая?»

[19] – спрашивает он.

Цацкин отвечает ему:

« – Ничего подобного! Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной

лестницы по вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то

семи паршивых ступенек.» (с. 36)

После этого коммивояжер начинает предлагать у него застраховаться «На дожитие

или с уплатой времени . близким» После смерти; так как клиент оказывается

одинок, Цацкин предлагает ему девушку – «. пальчики оближете! Двенадцать

тысяч приданного, отец две лавки имеет! Хотя брат шарлатан, но она такая

брюнетка, что даже удивительно.» (с. 37)

Затем следуют «лучшие» средства от меланхолии, от лысины, от морщин, «от

ушей»: «Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать

ночью. Всякие уши как рукой снимет!» (с. 38); для увеличения роста, от

нервов, от головной боли, от утомленности. И так до тех пор, пока замученный

человек не крикнул, «дрожа от бешенства»: «Вон! Пошел вон!... Или я проломлю

тебе голову этим пресс-папье!!» (с. 38)

« – Этим пресс-папье. Вы на него дуньте – оно улетит! Нет, если вы хотите

иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу предложить целый прибор

из малахита.» (с. 38) – долго не раздумывая ответил Цацкин. Это могло

продолжаться бесконечно, если бы не очередное окно, в которое пришлось

выпрыгнуть Цацкину.

Как мы убеждаемся, Цацкин борется до последнего, лишь бы добиться своего и

получить наибольшую выгоду.

В рассказе «Широкая масленица» мелкий Кулаков, умоляет хозяина

гастрономического магазина одолжить ему «на прокат» фунт зернистой икры для

украшения стола: «Что съедим – за то заплачу. У нас-то ее не едят, а вот

гость нужный на блинах будет, так для гостя, а?» (с. 25)

А когда явился гость, Кулаков все боялся того, что тот его объест. Он

предлагает пришедшему и грибки, и селедку, и кильку, только бы не

притронуться к икре. Но гость заметил ее: «. Зернистая икра, и, кажется,

очень недурная! А вы, злодей, молчите!

— Да-с, икра. — побелевшими губами пролепетал Кулаков.» (с. 27) Как не

пытался Кулаков предложить какое-нибудь другое блюдо, ничего из этого не

выходило. Приятель настаивал на том, что хочет лишь икры. И тогда Кулаков

словно сошел с ума, взбесился, его жадности не было границ, точно так же, как

и не было границ невежества гостя, поедавшего икру ложками.

«— Куш. кушайте! — сверкая безумными глазами взвизгнул хозяин. — Может,

столовая ложка мала? Не дать ли разливательную? Чего же вы стесняетесь –

кушайте! Шампанского? И шампанского дам! Может вам, нравится моя новая шуба?

Берите шубу! Жилетка вам нравится? Сниму жилетку!...

И, истерически хохоча и плача, Кулаков грохнулся на диван.

Выпучив в ужасе и недоуменье глаза, смотрел на него гость, и рука с последней

ложкой икры недвижно застыла в воздухе.» (с. 27)

Чиновник Трупакин, герой рассказа «Волчья шуба», совершает благородный

поступок, одолжив бедному пианисту Зоофилову старую шубу для поездки в

дальнее турне. «Лучше пусть она живую душу греет, чем даром лежит.» (с. 120)

Расчувствовавшись от собственного жеста, «человеколюбец» сделал его

лейтмотивом своей жизни, а вездесущая молва навеки связала успех пианиста с

великодушным «меценатом».

В этих рассказах очень ярко и правдоподобно описывается жизнь обывателей,

горожан, которые давно забыли о существовании нравственности, о гуманности и

доброте, о гостеприимстве, вежливости и такте. Герои эгоистичны, надменны,

лицемерны, думают только о собственной выгоде, забывая о человечности по

отношению к другим.

Обнажая пошлую сущность обывательского сознания, Аверченко не ограничивается

бытовыми зарисовками, вторгаясь в сферу социально-политическую. Рассказ

«Виктор Поликарпович» затрагивает извечную тему ревизора и «гибкого» закона

делающего какую-либо ревизию бесполезной и абсурдной. Расследую дело о

незаконном портовом сборе в городе, где «никакого моря. нет», суровый ревизор

резко «меняет курс», когда речь заходит о причастности к нему столичного

сановника:

«Его превосходительство обидчиво усмехнулся:

— Очень странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают

меня одного.

Руки ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.

— Ага! Так, так. Вместе разрабатывали?! С кем?

Его превосходительство улыбнулся.

— С одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.

— Д-а-а? Кто же этот человек?

Его превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:

— Виктор Поликарпович.

Была тишина. Семь минут нахмурив брови, ревизор разглядывал с пытливостью и

интересом свои руки.

И нарушил молчание:

— Так, так. А какие были деньги получены: золотом или бумажками?

— Бумажками.

— Ну, раз бумажками – тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше

превосходительство. Гм. гм.» (с. 71-72)

Итак, забыв об обманутых людях, о несправедливости, о жажде кого-нибудь

наказать, ревизор пресмыкается перед вышестоящим по должности Виктором

Поликарповичем, не смея пойти против его воли.

Как тут не вспомнить гоголевских «борзых щенков»?!

А вот портрет обывателя эпохи надвигающихся социальных катаклизмов:

«Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал бледный, растерянный в

комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Плохо! — сказал Иванов. — Я левею» (с. 92)

Это портрет из рассказа «История болезни Иванова».

Оказывается «левение» героя началось после прочтения газеты:

«С чего это у тебя, горе ты мое?! — простонала жена.

— С газеты. Встал я утром – ничего себе, чувствовал все время беспартийность,

а взял случайно газету.

— Ну?

— Смотрю, а в ней написано, что в Минске губернатор запретил читать лекцию о

добывании азота из воздуха.» (с. 92-93)

Жена не знала, что делать. Пыталась и молочка предложить, за доктором

послать, и пристава позвать. Но «было слышно, как Иванов, лежа на кровати,

левел.» На следующий день Иванов опять взял газету и еще больше «полевел».

Позвали пристава:

«Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:

— Как вы себя сейчас чувствуете?

— Мирнообновленцем! <.>

— . А вчера как вы себя чувствовали?

— Октябристом, — вздохнул Иванов. — До обеда – правым крылом, а после обеда –

левым.

— Рм. плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками.» (с. 93-94) Таким

образом, мы видим как беспартийный Иванов боится перемен в жизни, не зная к

кому примкнуть и не желая этого вовсе. Он типичный обыватель, консерватор, он

сам донес на себя.

Следуя традициям Чехова и Салтыкова-Щедрина, Аверченко вскрывает всю

абсурдность обывательского сознания, особенно отчетливо проявляющегося в

кризисные моменты истории.

В рассказе «Робинзоны» мы наблюдаем историю двух людей, спасшихся с тонущего

корабля. Один из них – интеллигент Павел Нарымский, другой – бывший шпик Пров

Иванов Акациев. Не успели они доплыть до острова, как Пров принялся за свои

служебные обязанности:

«— Ваш паспорт!

Голый Нарымский развел мокрыми руками:

— Нету паспорта. Потому.

Акациев нахмурился:

— В таком случае я буду принужден.

Нарымский ехидно улыбнулся:

— Ага. Некуда!...» (с. 83)

Акациев «застонал от тоски и бессилия» он не понял еще, что здесь, на

необитаемом острове его власть потеряла свою значимость. Он, сам ничего не

предпринимая для дальнейшей жизни на острове, надоедал Нарымскому. Тот уже

построил дом, ходил на охоту, добывал пищу, не обращал на Акациева внимания.

А Акациев приставал со своими вопросами:

«— А вы строительный устав знаете?...

— Разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?...

— Вы имеете разрешение на право ношение оружия?...

— Потрудитесь сдать мне оружие под расписку хранения впредь до разбора дела.»

(с. 84)

С каждым днем Акациев придумывал новые и новые незаконные действия

совершаемые Нарымским.

Однажды Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть. Пров Акациев

спас его:

«— Вы. живы? — с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.

— Жив. — Теплое чувство благодарности и жалости навернулось в душе

Нарымского. — Скажите. Вот вы рисковали из-за меня жизнью. Спасли меня.

Вероятно, я все-таки дорог вам, а?

Пров Акациев вздохнул, <.> и просто, без рисовки ответил:

— Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста

десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

И, помолчав, добавил искренним тоном:

— Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.» (с. 86)

Аверченко издевался над жандармами и околоточными, чиновниками – взяточниками

и либералами – говорунами, высмеивал лицемерие, ханжество, людские пороки.

Делал он это размашисто, ядовито, свежо и в какой-то мере поверхностно.

Похоже, он сам это чувствовал. В рассказе «Быт» он показывает писателя и

редактора Аркадия Тимофеевича, т.е. себя, чьи книжки с удовольствием читает

некий цензурно-политический чин, который традиционно накладывает

причитающийся штраф за публикацию «недозволенного». А уж с околоточным, что

приносит ему предписания, и вовсе «тепло, дружба, уют»:

«— За что это они, Семен Иванович?

— А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?

— Господи, да что же тут?

—За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже

писали, что ли. Зачем так налегать. Знаете уж, что такая вещь бывает –

пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь.

— Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! «Полегче, полегче!» Итак уж розовой

водицей пишу. Так нет же, это для них нецензурно.

— Да уж. тяжелая ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне

неприятно к вам с такими вещами приходить. Ей-богу, Аркадий Тимофеевич.

— Ну, что делать. Стаканчик чаю, а?» (с. 181-182)

Рассказ «День человеческий» точно выражает кредо писателя – философичного,

зорко наблюдательного острослова, осмеивающего бренное обывательское бытие.

Герой, чей голос почти сливается с авторским, томится среди чуждых ему,

примитивных людей, но томится не без самолюбования собственным

превосходством.

Дома, на улице, на вечеринке, на поминальном обеде – всюду его преследуют

глупые разглагольствования, дурацкие вопросы, задаваемые «без всякой

надобности, даже без пустого любопытства», которые он с ленивой

насмешливостью парирует.

«— Как вы нынче спали? — спрашивает за утренним чаем «женина тетка».

— Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.» (с. 46) Торопящийся на службу

чиновник на ходу сует ему руку, бросая: «— Как поживаете, что поделываете? —

а он задерживает его руку в своей и с серьезным лицом говорит: — Как поживаю?

Да вот я вам сейчас расскажу. Хотя особенного в моей жизни за это время

ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны

заинтересовать. Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное –

оказывается, пустяки. Поставил термометр, а он.» (с. 47)

Наслушавшись банальностей и скабрезностей, расточаемых за столом на поминках

по покойнику, – «Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его

со всеми приказчиками того. Слышали?»

— «Жить бы ему еще да жить.»

— «Бог дал – бог и взял!» — «Все под богом ходим.» — «Жил, жил человек, да и

помер», — герой сдерживает себя спасительным чувством юмора: «Не хотели ли

вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе. или в

корову из молочной фермы?» (с. 49-50)

А вот печальная самоирония, редкая для дореволюционного Аверченко. «Так мы,

глупые, пошлые люди хоронили нашего товарища – глупого, пошлого человека», —

замечает герой, а дома, ложась спать, восклицает: «Бог! Хотя ты пожалей

человека и пошли ему хороших – хороших, светлых – светлых снов!...» (с. 51-

51)

2. Тема искусства в сатирической интерпретации.

Особое место в прозе сатирика занимает тема искусства и доморощенных

«служителей», опошляющих саму идею творчества. Тяжелые редакторские будни

писателя нашли свое отражение в таких рассказах, как «Поэт», «Аполлон»,

«Неизлечимые», «Аргонавты». Бесталанные потуги провинциальных авторов,

манипуляции литературных мошенников и проходимцев, «изыски» порнографической

прозы – все это представляет собой пеструю картину «окололитературного» быта

и нравов. Основу сюжетов «редакторских историй» составляют столкновения

автора – повествователя с неодолимой стихией графоманства и литературного

«зуда», охватившего обывательскую массу:

«Я терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал:

— Стихи не подходят.

— Удивительно. Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в

нее. Вдруг да подойдет.

— Нет, зачем же оставлять?!

— Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?

— Не надо. Оставьте их у себя.» (с. 28-29)

Этот диалог из рассказа «Поэт». Посетитель уговаривает редактора принять его

стихи, читает их несколько раз. Положительно смешно, что все эти словесные

баталии, как и охватившая затем редактора мания преследования, связаны со

стихотворением начинающимся строками:

«Хотел бы я ей черный локон

Каждое утро чесать

И, чтоб не гневался Аполлон,

Ее власы целовать.» (с. 29)

Эти строки преследовали редактора всюду. Он находил бумажки со стихотворением

у себя на столе, и в кармане, и дома на кухне, и в письме, переданном

швейцаром. В конце концов редактор сел за стол, написал издателю письмо с

просьбой освободить его от редакторских обязанностей.

В рассказе «Аргонавты» автор – повествователь жалуется на тяжкое бремя

редакторского труда, состоящего в ежедневном просмотре многочисленных

рукописей:

«Произведения, которые присылались авторами с прямой и бесхитростной целью

увидеть свое имя в печати, были в большинстве случаев удивительным образчиком

российской безграмотности, небрежности и наивности.» (с. 155)

Интересен рассказ «Неизлечимые» с эпиграфом: «Спрос на порнографическую

литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и

естествознанию.» (с. 80) В этом рассказе писатель Кукушкин приходит к

издателю Залежалову со своей новой рукописью. Зачитывает выдержки из нее: «.

Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная

волнующая грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным

взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте.» (с.

80-81)

Залежалов не принял эти рукописи, так как на данный период «читается

естествознание и исторические книги.» «Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о

боярах, о жизни мух разных.» (с. 81)

Кукушкин не растерялся и через неделю принес издателю две рукописи.

«Были они такие:

1. Боярская проруха.

Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться

спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с

красивой полной ноги сарафан, но в это время. вошел. князь Курбский.

<.>

— Ой, ты, гой, еси, — воскликнул он на старинном языке того времени.

— Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! — воскликнула боярышня,

падая князю на грудь, и все заверте.

2. Мухи и их привычки.

(Очерки из жизни насекомых.)

Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползала по откосу

запыленного окна. Звали ее по-мушиному – Лидия. Из-за угла выползла большая

черная муха <.> Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди,

и все заверте.» (с. 82-83)

Аверченко убеждает, как губительны для литературной речи всяческого рода

штампы, которые часто рождаются и начинают кочевать со страницы на страницу,

из уст в уста по вине журналистов. В своих воспоминаниях один из друзей

Аверченко, прочитав рассказ «Неизлечимые» писал: «. разражаешься и теряешь

смысл прочитываемого, если вновь и вновь натыкаешься на «набившее оскомину»

выражения.»

Аверченко не обходит стороной и новинки живописи, вызывающие подчас не

меньшее удивление, а порой и откровенное негодование культурного человека.

Вот впечатление журналиста, посетившего выставку картин неоноваторов,

вошедших в творческое объединение «Ихневмон», так и называется рассказ:

«Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они и не были

заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие

свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще

не исследованные африканских озер.» (с. 54)

Примечателен диалог посетителя с билетером, рассказывавшим о том, как

несчастный багетчик тщетно пытался определить, где у пресловутых «шедевров»

верх и низ. Для писателя – сатирика подобное «творчество» не может оставаться

безнаказанным.

Читая рассказ «Изумительный случай», мы становимся свидетелями

фантастического явления: художник – модернист Семиглазов и его супруга

превращаются в уродливых персонажей «семиглазовской живописи». От последствий

«мутаций» героев спасает только уничтожение картин – прототипов.

Также, мы видим, что Аркадий Аверченко не принимает и отвергает новые

модернистские течения в искусстве.

В рассказе «Крыса на подносе» молодые представители «нового искусства» сами

оказываются подсобным материалом абсурдного действа, организованного

разгневанным «поклонником»:

«А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю

их малиновым вареньем, насыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги

от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат,

приготовленный из кусочков обоев изрубленных зубных щеток и теплого вазелина.

Не правда ли, оригинально?» (с. 188).

В дореволюционном творчестве писателя критики усматривали ненависть «к

среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю». Нет, в эти годы в