Виагра Киев "Київська правда"

Вид материала

Документы

Содержание Изъятие информации Получение компромата

Подобный материал:

• Киев Издательство «Київська правда», 2885.73kb.
• Тема 31. 10, 212.38kb.
• Відкритий кубок губернатора київської області, 143.85kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
• По фінансовій звітності товариства з обмеженою відповідальністю “Київська фондова компанія”, 175.99kb.
• Перел І к інформації, що підлягає оприлюдненню в газеті „Київська правда” І на офіційному, 63.86kb.
• Київська міська рада IV сесія XXIV скликання, 1714.14kb.
• Материалы к урокам по литературе в 11 классе Из цикла «Ф. М. Достоевский. Преступление, 74.26kb.
• Київська міська рада V сесія V скликання, 1952.91kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.

^

Изъятие информации

• вызов сильной вспышки сексуального желания посредством применения ситуационного (освобождение от стресса...) или фармакологического (химпрепараты...) трюка с участием лица, согласного отдаться в обмен на нужную фактуру;
  
• подключение к объекту превосходно ориентирующейся в сексе партнерши с перспективой долговременного интимного общения, в ходе которого как бы между прочим выуживается желаемая информация;
  
• выслеживание любовницы объекта и вербовка ее либо оснастка комнаты свиданий подслушивающей и видеоаппаратурой;
  
• шантаж секс-компроматом...
  

^

Получение компромата

• выявление посредством наблюдения либо опроса старательно скрываемых секс-увлечений объекта с последующей фиксацией фрагментов их взаимоотношений на фотопленку либо на видео- и аудиокассеты;
  
• подключение к объекту своего агента с запечатлением их половых контактов в оснащенной различной спецаппаратурой комнате;
  
• подсовывание объекту сексуального партнера и «официальное» (взаправду либо ложно) «взятие его с поличным»;
  
• подкладывание под объект девицы, которая затем заявит, что он ее изнасиловал...
  
• разыгрывание эпизода группового изнасилования с присутствием при этом разрабатываемой персоны.
  

Более сложные варианты могут включать в себя: «признание» любовницы в двойной игре, вызов у человека импотенции, подстраивание всевозможных ситуаций с целью создания компромата, использование полового возбуждения для кодирования подсознания...

Не надо забывать, что щекотливая фактура способна оказаться компроматом лишь в некоторых, но вполне определенных ситуациях.

...Подбор и оформление компромата, включая разработку и проведение акций, дискредитирующих объект


Факты, нацеленные на компрометацию объекта, бывают:

• полученными в ходе разработки человека;
  
• предполагаемыми, но никем не подтвержденными;
  
• частично или же всецело сфабрикованными, но, в общем то, правдоподобными;
  
• умело инспирированными (т.е. подстроенными).
  

Задействование каждой из этих групп имеет собственные особенности:

• полученные факты должны быть по возможности задокументированы (аудио- и видеозаписи, схемы и фотографии, копии важных бумаг, свидетельства определенных лиц...), чтобы не вызывать ни у кого оправданных сомнений;
  
• предполагаемые факты выводятся на основании побочных данных и применяются чаще всего как дополнительные;
  
• искусно сфабрикованные факты изготовляют выхватыванием из контекста действительных высказываний и поступков индивида со специфичной их интерпретацией, смещающей акцент в нужную вам сторону; добавленные сюда вымышленные факты в свете предшествующих истинных кажутся очень реальными (добавленные факты могут быть и подлинными, но извлекаемыми из другого времени и ситуаций); довольно перспективен такой вариант, когда фон обеспечивают вымышленные факты, а реальные оказываются при этом компроматом;
  
• умело инспирированные факты являют оптимальный вид компромата, если в прошлом и настоящем данного человека не видно явных «зацепок» или нет времени (либо возможностей) на скрупулезную проверку его жизни. Тип инспирированного факта зависит от психофизических особенностей объекта, его привычек, обстановки, возможностей манипулятора и намечаемого направления компрометации, учитывая, что «пугающее» одного может совсем не волновать другого. Некоторые из инспирированных фактов удобны в качестве удерживающих и дополняющих, причем все созданные ситуации должны быть четко зафиксированы и задокументированы.
  

Простейшими подстроенными ситуациями могут служить, скажем, такие:

— подсовывание объекту сексуального партнера с последующей фиксацией интимного общения или угрозой обвинения в изнасиловании...


7. Овертайм^* — мгновенная смерть

Из дневника Петрова (Марселино)

«Зачем я пришел сюда, на этот заброшенный, позабытый и пустынный стадион института легкой промышленности, который мы называли в студенческие годы институтом легкого поведения, по первым буквам аббревиатуры? То ли консультацию тогда отменили, то ли мы по обыкновению ее сачканули, но вот уже звон граненых стаканов в «Хрещатом Яру» на Свердлова, возбуждение девушек, неестественно громкий, нарочитый смех, бульканье вина. Уборщица делает вид, что не замечает ничего, но стоит-то как раз под объявлениями, где черным по белому, под трафарет, если присмотреться и полоски карандашные видны, едва заметные, чтобы буквы не плясали, выведено: «Спиртные напитки продаются только с 11 часов утра» и «Приносить с собой и распивать спиртные напитки строго запрещается. Штраф — 10 руб.». То есть, если по всей строгости, мы нарушили сразу две известные заповеди советского общепита. В полдесятого утра распивали крепленое вино, купленное в гастрономе № 2, что возле «Пассажа», в общественном месте, чем «наносили оскорбление общественному достоинству и собственной личности» — так записано в протоколе, составленном в Ленинском райотделе милиции, что на той же улице Свердлова (ныне Прорезная), тремя домами выше кафе.

Да уж, день начинается многообещающе. Как потом мы оказались в кинотеатре «Комсомолець України»? Может, хотели пивком все усугубить, ведь буфет-то кинотеатра снабжался рядом находящимся рестораном «Лейпциг»? Рестораном, в котором проводила вечера киевская богема тех времен — художники, писатели-шестидесятники, а под занавес наезжала золотая молодежь. Тот же Валерик, например, с корещами — попить гэдээровского или чешского пивка в не обычных для нашего общепита бутылках вместимостью 0,33 литра, так выгодно отличавшихся эстетикой и всем прочим от поллитровок темного стекла по 12 коп.

Да, должно быть, именно за пивком мы и забрели сюда, потом занесло в кинозал. Билеты взяли детские, по 10 копеек, чтобы на пиво хватило. А там в аккурат две студентки из КТИЛПа — тоже в первом ряду, по бедности. И давай им лапшу вешать, да так складно, что к концу фильма целовались. А студенточки оказались ужасно скромными. И даже нетронутыми. Бывает! И жили в общежитии напротив вот этого стадиона. Мы к ним изредка потом захаживали, когда зима, холодно, и бутылка дешевого портвейна, одна на двоих, не согревала.

Стошнило. Отошел, успел отойти с беговой дорожки, по которой протаптывали в вязком снегу свой путь толстеющие энтузиасты из близлежащих домов и общежитии. Неудобно все-таки, многих знаешь, здороваешься, ты ведь и сам поначалу пыжился, но так как бежать уже не мог, пытался изобразить спортивную ходьбу. В Штатах, кстати, многие так ходят, говорят, быстрый шаг полезнее бега: чашечки в коленях не изнашиваются, мениска можно избежать. Рвать нечем, одна желчь, до слез в глазах. Паршиво ужасно и жалко себя. Когда и желчь иссякла, присел на скамейку. Руки и ноги дрожали, голова шумела, дергался правый глаз, черные пчелы носились в воздухе. Футбольное поле, занесенное снегом, сугробами, голые промежности стареньких ворот без сеток. Удивительно, как только стоят еще на таком ветру — шатаются, но не падают, держатся на честном слове. Сюда когда-то я забивал. Конечно, сборная КТИЛПа — не Бог весть какая команда, но универу дали тогда бой! Вели ; 1:0 и 2:1 в первом тайме, еле сравняли, и вот он, решающий пенальти, когда время истекло, оставался только один удар. Пенальти в игре мы не забили, вратарь выручил. Теперь — еще. Ни о чем не думал, видел только мяч и Саню Гребешкова, вратаря. Поставил на «точку». в глаза ему посмотрел — бегают. И взгляд долгий, понятный только для двоих, — в правый угол. В левый смотреть нельзя, его и так чувствуешь. Короткий разбег, четко, с подъема, впритирку, в левый тот самый угол. Он и не дернулся. 3:2!

Потом, через два года, еще играли с ними, на кубок. Неудачно. Во-первых, отравился в день игры грибным супом, температурил, во-вторых, уже не та команда была — потяжелели, выпивали, режим нарушали, проводили свободное время, а его все больше выдавалось, не с учебниками в библиотеках. Хоть и выиграли, но через силу, случайно, можно сказать. А меня заменили. Надо было не выходить. В самом начале защитник неудачно отпасовал, я перехватил, один в один, угол острый, сколько раз забивал такие мячи, знал, как корпус влево переложить, чтобы с правой закатить, да температура после отравления и рвоты, ноги подкашивались, как сейчас, в общем — штанга. Тоже мне, Марселино.

...Ноги уже не так трясутся, можно идти куда угодно, хоть в направлении Панаса Мирного, 109-й школы, ныне элитного украино-французского лицея. Шлеп! В двух шагах впереди громко шмякнулся о снег наполненный спермой презерватив. Скорее инстинктивно поднял голову, посмотрел вверх, на окна знакомого общежития. Многие форточки открыты. Лилового цвета презерватив еще дышал, исходя парами, шевелился усиками, как вытащенный из дымящей кастрюли рак.

Вот такого же или похожего цвета пар струился в Новограде, когда поезд причалил, и мы, офицеры-двухгодичники, пьяной толпой ввалились в привокзальный буфет. Блондинистая официантка внесла поднятый над головой поднос только что сваренных пунцово-красноглазых раков. Некоторые даже шевелили усами. От них исходил сумасшедший сексапильный запах. И когда доблестные лейтенанты, подражая гусарам, безбожно кромсали раков, белый, спелый сок разлетался во все стороны, клешни кололи пальцы, как шипы роз. Средней величины и не шибко как пришитые пуговицы когда-то белого халатика, едва прикрывавшего колени официантки Людмилы, явно не выдерживали напора.

Она как-то пришла ко мне в холостяцкую квартиру, которую я снимал у бабки, мы выпили вина и стали целоваться, сидя на кровати. Словно шутя, я все склонял и склонял ее к подушке, легонько, вполсилы. Она также послушно и неспеша поддавалась, пуговицы на ее платье — их было больше, чем на халатике, — сами расстегивались. Она пыталась их придержать, но уже ничего нельзя поделать, одна даже оторвалась, укатилась, но искать ее было невозможно. Вот и сетка офицерской кровати заскрипела, потом еще, еще раз и дальше уже поймала ритм движений наших тел. Кровать хоть и металлическая, но удобная, с задней спинкой, в которую я упирал ноги.

...Пар выдохся, презерватив постепенно обмяк, усы перестали дергаться и шевелиться. Откуда-то с собачьей тропы, с известной всем печерянам «собачки», донесся глухой взрыв: то ли школьники петарды испытывали, то ли какой-нибудь примерный семьянин из депутатского дома выбивал ковры на снегу.

Да, на углу «собачки» теперь возвышались два депутатских дома — с охраной, стоянками для автомобилей, детскими площадками. И собачья тропа благодаря этому неожиданному соседству преобразилась — прогнившие деревянные ступеньки заменили основательными, под дуб, лакированными лестницами с блестящими перилами, а уж бетона и цемента не пожалели. Европа, класс «А», высшая лига.

На столбе у первого депутатского дома висела фотография Стасика с выколотыми глазами и дорисованными шариковой ручкой усами. На носу дописано самое известное слово из трех букв. Скромная листовка — двухцветная, на ксероксе, четвертинная: «Люди, голосуйте за мене. Якщо зможете. Київ не продав. Вас не зрадив. Україну збережу». Вот как заговорил.

Восемь лет назад я уже клюнул на эту удочку, и был у Стасика первым номером. Никто нас тогда всерьез не принимал. Даже офиса своего не было. Арендовали коридор, этаж, в Институте газа. Пахали на совесть, с утра до ночи. Как-то раз в Черниговской области, в самой глуши, добирались на попутной, машина перевернулась, нам со Стасиком — ничего, двое парней немного пострадали. После этого Стасик сказал: выборы выиграем. Бог нам поможет. Газеты и телевидение блокировала тогдашняя власть. Рыли носом, на ощупь, пробивались, как в потемках. Усталость и нервы накапливались. Нас поливали грязью на всех углах. Спланированно. По телеку читали день и ночь, какие мы подлецы. Он нашел людей, сварганили «ролик» на 15 секунд, денег хватило: на шесть прогонов. После второго кассету «потеряли» на студии, кто-то стащил. Угрозы со стороны местных властей носили весьма конкретный характер: убирайтесь, иначе убьем.

Много, слишком много людей полегло в ту избирательную кампанию. Взять Витю Бармина. Он докопался до документов, связанных с нефтяными махинациями, в которых было замешано тогдашнее руководство. Как-то в полвосьмого утра (Бармин приходил на работу в семь, пару-тройку часов любил «прихватывать», охраной пренебрегал) к нему в кабинет ввалились двое.

— Вы знаете, кто я? — спросил один в белой рубахе накрахмаленной и очень длинном черном пальто.

— Откуда же, конечно, нет, — ответил Бармин.

— Ну как же, не видно разве, я — коммерсант, из Москвы приехал, а это мой товарищ.

«Товарищ» в кожаной куртке, небритый, с лицом убийцы, руки из карманов так и не вынимал, подтолкнул Бармина к креслу, что у журнального столика. У обоих были совершенно непроницаемые стеклянные глаза.

Бармина почему-то заинтересовал шарф московского коммерсанта. Длинный, темно-зеленый, шерстяной. Точь-в-точь, как у него самого. Бармин купил его в Оттаве, когда ездил с шефом. Был уверен, что такой шарф один в Киеве. «И пальто у него почти такое же, и рубашка», — рассеянно отметил он. Какая же ерунда^: может подуматься в такие вот минуты.

«Коммерсант» закурил «Мальборо», пепел стряхивал сверхаккуратно в бумажечку, потом и ее, и окурок собрал в целлофановый кулечек, с собой унес. Выходили они тоже очень технично: «киллер» забежал на чердак, проверил, никого или ничего там нет, лифт пришел, они скрылись. Когда Бармин это все рассказывал, у меня вырвалось:

— Да они же хотели тебя в кабинете порешить, а тело — на чердак, так и лежало бы там дня три, пока запах не пошел.

— Может быть, но посмотри вот это. Бармин протянул открытку — послание его жене. Вернее, соболезнование, в котором утверждалось, что хотя Бармин и жив, на самом деле мертв. Условно он уже умер, а оставили в живых потому, что так даже лучше.

— Представляешь, как бы Инка это восприняла? А умер Бармин через несколько месяцев. Поехал в Турин читать лекции, было очень жарко, сердце не выдержало. С трибуны прямо и забрали. Потом, правда, кое-кто поднял хай: мол, кагэбисты таблетку в кофе бросили. Слухи вскоре поутихли, а мы тогда задумались: если так поступили с лояльным в принципе Барминым, что же с ним-то сделают?

За день до выборов мы с Витькой Барминым последними выходили из Института газа. Собственно, все, что можно, мы сделали. Бармин ехал в Болгарию на симпозиум, я — в Трускавец. Разбегались в разные стороны. Свет погасили, в потемках собирали бумаги, запирали сейфы. Вот и все. Завтра узнаем результат. На лестничной площадке, как ни удивительно, горела лампочка.

— Становись, Марсель! — как когда-то в детстве крикнул Бармин. — Сейчас забью тебе, сколько захочу!

И я послушно занял место в воротах — у входа в лифт.

— По пять ударов, — и он вбросил коробок спичек на «попа».

— Мастерство не пропадает! — приговаривал Бармин, забив два гола подряд. — Слушай, Марселино, у меня в сейфе, кажется, полбутылки водки. У тебя закуси никакой?

— Эх, молодежь! Яблоко у меня, понял? Мировая закусь.

И мы возвращаемся, допиваем полбутылки и смотрим на сумеречный Крещатик с допотопной тогдашней рекламой.

Когда на следующее утро под монотонный шум дождя, который шел всю ночь, я наконец пробрался в родной наш офис на Крещатике, что рядом с магазином «Фарфор-фаянс», народу там оказалось не продохнуть. «Случилось чего, может, за ночь?» Ведь мы отсюда вчера уходили последними, ничего и никого не было. О том, чтобы попасть в свой кабинет, нечего и говорить. Хорошо, хоть на лестницу пробраться удалось, от дождя укрыться. Особенно поразили милиционеры, стоявшие у елок, мокнущие, охраняющие то ли сами эти испокон веков растущие в центре Крещатика ели, то ли лужи под ними. Никогда здесь не водилась охрана, да и кого стеречь-то? Заметно было, что милиционеры и сами в затруднении, на черта их сюда прислали, если народу внутри пол-Киева. Ступенька за ступенькой, медленно продвигаясь по лестнице вверх, я увидел Витьку Бармина, с которым мы вчера в одиночестве гоняли спичечный коробок.

— Мы выиграли выборы! — крикнул Бармин, подняв над головой какие-то листики с таблицей. Галстук съехал на бок, волосы взъерошены. Без своих «академических» очков он выглядел точь-в-точь, как на футбольной площадке во дворе нашей школы.

— Марсель! Мы выиграли выборы, ты понял?

Еще бы мне не понять. Господи, да что же, восемь лет прошло, что ли? И новые выборы, очередные? И все так же Стасик в дурачка играет: «Люди, голосуйте за мене. Якщо зможете». Да нет, уж в этот раз за тебя, мудозвона, никто не проголосует. И таких дураков, как я, в команду не наберешь. Кончилось твое время, вышло все. Тю-тю!

Но кто мог тогда, восемь лет назад, когда мы, пьяные, лобызались в эйфории, предсказать, что исход для меня будет именно таким — в студеный зимний день, последний в мою бытность в Киеве, я буду брести по собачьей тропе моего детства, пряча лицо от ветра в давно вышедший из моды шарф, который утром случайно обнаружил под старыми газетами в кладовке. Все вещи давно упакованы, некоторые на другой квартире остались, а что и в контейнере опломбировано. Ведь завтра пятница, одиннадцатое февраля. День моего отъезда на ПМЖ, в Ванкувер, Канада. Можно, конечно, считать, что не сегодня, десятого, последний день, а завтра. Но самолет улетает рано утром. В Борисполе, чтоб без волнений, надо быть в полседьмого, максимум в семь утра. Такси заказано на без четверти шесть, значит, встать надо без пятнадцати пять. а лучше — в полпятого. Ну и с вечера, конечно, полностью уложиться и собраться, чтобы утром только бритву да туалетные принадлежности в сумку положить. А то ведь было однажды, когда со Стасиком в составе делегации в Штаты первый раз летели, забыл косметичку с мыльными всеми делами, и пасту зубную, и щетку — все оставил. В Нью-Йорке долго не мог купить, все времени не хватало — встречи, приемы, деловые завтраки... облом. Как тогда все выдержали, неизвестно. Молодые все же были, нервная система крепкая, сейчас — не то. Так что теперь все заранее, с вечера, обязательно по десять раз проверяю. Раньше этими вопросами, конечно, жена занималась, теперь кругом один, приходится на себя рассчитывать, больше не на кого...»


Приложение № 2.

Из рабочей тетради Альмета

«Уход на дно»

Бывают ситуации, выкрутиться из которых возможно только в том случае, если временно (а то и навсегда) исчезнуть из поля зрения отдельных лиц, структур или организаций. Этот аспект мы здесь и рассмотрим:

• «уход на дно» подразумевает либо полное прекращение каких-нибудь напоминаний о себе, либо элементарное скрывание и сбор сил для нанесения победного удара;
  
• решив уйти, надо прикинуть: кто, как и с какой активностью будет искать вас, а потом, основываясь на таких предположениях, выработать способ ускользания и схему поведения в дальнейшей жизни;
  
• уйти можно путем простого исчезновения, либо посредством имитации смерти (несчастный случай, самоубийство...), а иной раз и похищения;
  
• при имитации смерти возможны варианты намеков (одежда на берегу реки...) и свидетелей (разыгрывание трюка...), подмены тела (с учетом вероятности попытки идентификации...), а в изящной комбинации даже инсценировка кончины с наличием вашего «трупа» и четкой задокументированностью этого факта;
  
• в простейшем случае обычно ограничиваются перебазированием в другое место жительства, никак не связанное с любыми прошлыми контактами и биографией; довольно перспективно ускользание за границу либо туда, куда ваши противники не очень-то хотели бы соваться;
  
• на некий срок перерубаются все личные и резко ограничиваются деловые контакты;
  
• вживание на новом месте возможно через женщину (женитьба...), работу (котируемая специальность...) или специально подготовленный трюк (внезапно обнаружившийся родственник...);
  
• полезно изменить все паспортные данные (взять, например, фамилию жены или воспользоваться поддельными бумагами...) и хоть бы несколько свой облик (прической, бородой, усами, наличием и типом очков...);
  
• в серьезных случаях возможны пластическая (лицо...) плюс хирургическая (походка...) операции, а также гипнотические воздействия (для устранения старых и обретения новых привычек);
  
• не надо забывать, что современные методики (к примеру, генетическая...) идентификации способны в любом случае установить истину; вопрос лишь в том, сочтут ли нужным сим заниматься или привычно ограничатся стандартными расспросами вкупе с исследованием документов и фотографий.
  

8. Письмо жены Петрова (Марселино), обнаруженное в его дневнике

«Будь ты проклят, гад! Ты предал всех нас, все, что было хорошего. Я еще думала, дура, все образуется, наладится и удастся сохранить семью. За это готова была все вытерпеть. Я только одного не могу понять: чего тебе не хватало? У тебя был дом, где ты мог всегда отлежаться. Все заботы — на мне. Ты приходил сюда, как в берлогу, спать, на все готовое. Ты высасывал из нас все до конца, до донышка, пополнял за наш счет силы, восстанавливался и уходил к своим блядям. Ты что, думаешь, я совсем дурная? Не знаю, что ты не пропускал ни одной юбки, что ты переспал со всеми моими подругами, включая Галку? Да что Галку! Даже когда застала тебя не с ней, а с ее дочерью, и тогда хотела избежать скандала. За это я больше всего себя ненавижу, за то, что хотела другим показать: все у нас, мол, хорошо, хоть на людях счастливой казаться, выглядеть благополучной парой. Да, в этом главная ошибка — все силы отдавала, чтобы удержать кажущееся счастье, и слишком мало думала, вообще не думала о последствиях, о том, что будет дальше. Кончилось все тем, чем и должно было кончиться — принес в дом заразу.

После этого не хочется жить, стыдно, нет смысла. Рассказать кому: муж приехал домой с гонореей. Заразил жену, сам вылечился втихаря. А жена тебе, как бы в отместку, заразу вернула. Вот и лечись, погань такая! Разве можно кому-то рассказать, с кем-то поделиться? Люди в тяжелые минуты рассказывают друг другу, душу облегчают, ты же лишил меня и этого. Даже в церковь не пойдешь исповедаться — засмеют, как узнают. Никому в глаза не посмотришь, не то что расскажешь. Кому я делала назло и что доказать хотела?

Ты говоришь: не страшно, быстро вылечивается. Может, и быстро, и остаточных явлений никаких не будет. Но как жить дальше с этим? Врать себе? Я не могу врать, ты знаешь, ни себе, ни кому-то. Моя самая большая ошибка в жизни, что я вышла за тебя. Вышла и все это время терпела, жила, как в тени, о себе не думала, кусок в горло не лез, а я все из кожи лезла, старалась. Кому я все это делала и что хотела доказать? На пальцах можно пересчитать дни, когда я была счастлива с тобой. В тюрьме и то солнце пробивается раз в год, а я все эти годы жила хуже, чем в тюрьме. Говорят: перемелется — мука будет. Где же она, эта мука? Вот именно, что мука, а не мука. Хотя все меня отговаривали, когда выходила: поберегись, подумай, душа нараспашку у него, ничего для друзей не жалеет, последнюю рубаху снимет. Ну и где они сейчас, твои друзья? Да и друзья ли были те, что липли к тебе, как мухи, окружали, дохнуть не давали. Так друзья не поступают — только собутыльники и те, кому от тебя что-то было надо. А когда все кончилось, они бросили тебя, испарились, слиняли в неизвестном направлении. Ищи-свищи. Выпутывайся сам и живи как хочешь.

Я сейчас пишу, и такая злоба берет, тоска черная, дремучая. Если бы тебя встретила, клянусь, первое, что было бы под рукой, запустила в голову, в харю твою подлую, и суд бы меня оправдал. Ты что думаешь, я железная, бревно бесчувственное, все в себе так и буду носить? Подлец ты, больше никто. Одного только не понимаю: зачем ты мне голову морочил все эти годы? Зачем женился, ребенка заводил? Ну переспал раз-другой и дальше пошел, если чувствовал, что остановиться не можешь, тянет тебя на сторону, к блядям твоим. Иди себе, беги вприпрыжку, я-то здесь причем? Это ведь лучше, чем лгать постоянно, глаза прятать, после шлюхи какой-нибудь болотной в постель ко мне ложиться.

Единственное, чего все-таки очень хочу, чтобы про твою подлую и двуличную натуру знали вокруг. Не только, чтобы другой кто не попался, кого бы ты гонореей наградил. Чтобы дружки твои и подруги узнали и отвернулись, запрезирали тебя, и ты остался один, как бобыль, и сдох, не дожив до старости, чтобы похоронить некому было. Да ты и так сейчас один, кругом один. Подумать только, сорок пять лет, ничего не нажил — ни семьи, ни друзей, ни работы хорошей, ничего. И не силы небесные виноваты, а ты сам, только ты. Растратил себя на водку и баб, жил в свое удовольствие, вот и подавись теперь. И я, как дурочка та, купилась на внешний блеск, на обертку блестящую, а развернула, надкусила — поганка гнилая, трухлявая.

И это из-за тебя, кобеля вонючего, я мужа бросила, поверила в черт знает что. Да нет же, не верила-то особенно, понимала, догадывалась, что ты с червоточинкой в нутре, обманешь, верить нельзя ни единому твоему слову. Не душе доверять надо было — уму. А по уму было ведь прекрасно видно, чего ты стоишь, как обманываешь, как врешь на каждом шагу мне постоянно. Ты думаешь, я такая дура и поэтому все эти годы молчала, когда ты мне лапшу на уши вешал? Да ни граммулечки — ребенка жалко было, семью. Хотя, по большому счету, и не было семьи, но хотелось, чтобы она была, как у всех. Все еще думала, что гульки твои кончатся, и заживем, как люди.

Я знаю, ты всегда считал меня злюкой. Наверное, так и было. Только злость моя выходило из любви. Я терпеть не могла, когда ты лгал мне и когда над тобой потешались твои друзья. Вот почему я злилась, а ты, как тютя, молча все терпел. Да это все ерунда была, можно выдержать. Но когда ты стал изменять мне почти в открытую, многие об этом узнали, стали смотреть на меня жалобно так, как на умалишенную, жалеть, переводить разговор на другое, второстепенное, а за спиной перешептывались. До кто же такое выдержит! За что ты так опозорил и унизил меня? Что я тебе плохого сделала?

Раньше, пытаясь сохранить семью — дура наивная! — из грязного хлама наших отношений я всегда старалась вытаскивать и вспоминать светлые минуты, когда ты совершал хорошие поступки по отношению ко мне, к Мишке. Но со временем их отыскать становилось все труднее, да их и было-то — кот наплакал! А те, что даже и были, от долгого их смакования стерлись совсем, заелозились вдоль и поперек. Так как новых не было (откуда им взяться!}, все постепенно затянулось вязкой тиной, ушло из памяти, из жизни. Держалась я за тебя еще и потому, что один раз мне уже не повезло в жизни. Неважно, кто виноват был больше. Сейчас, когда столько лет прошло, я думаю, мы с первым мужем оба виноватые, что разошлись, не нашли общего языка. Честно скажу, на второе замужество я очень рассчитывала, мысли гнала, что оно неудачное будет. Потому и прощала, и терпела столько. Через год мне 40 лет. Вряд ли что-то случится хорошее в моей жизни, да еще с ребенком. В 30 можно было еще рассчитывать, планы строить, но ты растоптал мои лучшие годы, десять лет вычеркнул из жизни.

Теперь, когда все кончено, я тебе могу признаться: никогда я тебя не любила, как, впрочем, и ты меня. Наше совместное проживание все равно должно было закончиться ничем. Из ничего ничего и получается. Прошу тебя сейчас только об одном: никогда нам не звони. Мишка очень нервничает, я все равно тебе его не отдам, и видеться не будете, чтобы ты опять, гад, какую-нибудь заразу не принес теперь уже сыну! И как у тебя только руки поднимаются, нахальства хватает нам звонить! Ты сам во всем виноват, я тебя под твоих проституток не подкладывала. А через год-два я и сыну расскажу, чтобы, знал, кто его отец. Ключи от квартиры я выбросила в мусорник, ищи, если хочешь, в говне ройся».

* * *

Дальше текст обрывается, кто-то с мясом вырвал несколько следующих страниц дневника, вместе с ними и окончание письма жены Петрова. По-видимому, должно быть продолжение, но сохранился только этот один листик из школьной тетради в клеточку, исписанный с двух сторон. Почерк на удивление ровный, с нажимом и наклоном вправо, что не соответствует характеру и стилю письма — крикливому, бестолковому, без четкой градации мысли. Превалируют, как вы убедились, чувства, в которых надо еще разбираться и разбираться. Сплошной поток сознания, неотфильтрованный, неотшлифованный, неустоявшийся...

Жена Петрова, напрашивается вывод из письма, пока не познала азбучную истину: надо изменить отношение к тому, что тебя мучает, и оно само перестанет тебя мучить. Впрочем, не только я заметил: с постижением этой истины у женщин большие проблемы...