Geum.ru

Виагра Киев "Київська правда"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   16

4. Альмет



Из дневника Петрова (Марселино)

«Больше всех в классе не любили Алика, Альмета. И еще Колю Харченкова по прозвищу Старый Харч. Но Харч ладно — безобидный увалень, добродушный, что с него возьмешь, долго обижаться не получается. А этот худющий, как Кащей Бессмертный, самый низенький и слабый, но зловредный, падло, сил нет, всем насолит. Да еще и умника из себя корчит, задается. Вот мы и сгоняли с него спесь. На переменах водили в тупик, к забору соседней школы, разбирались до первой крови. Пока страх не разольется в глазах, пока униженно прощения не попросит, не заплачет. А плакать он начинал еще а школьном дворе, когда девушки на него жалостливо поглядывали.

За что били? Да за все. Однажды, например, он обозвал меня горе-яхтсменом (я тогда как раз парусом увлекся). Выносился приговор, ах ты ж, сука, ты меня обозвал горе-яхтсменом, а ты знаешь, что за это может быть? И в морду, и под солнечное сплетение. И когда сопатка разбитая, и кровь, он опускался на колени, последний удар, он падал навзничь, и мы линяли. Живучий был, упертый.

Через какое-то время появлялся на спортплощадке, долго стоял за сеткой, не играл, и когда кто-то уходил домой, ему кричали, чтобы игра не прерывалась: «Альмет! Давай за нас!». И он входил. А когда мяч попадал, начинал «водиться». Вот уж скотина какая! Собирал вокруг себя двух-трех человек, переводил мяч с ноги на ногу, крутился волчком, кроме ботинок и шнурков своих ничего не видел, пас никому никогда не отдаст. Разве, когда аут выбрасывал. Напрасно орали Слоник или Серега Халдей — бесполезно, не слышал. Доходил до угла, умело, надо признать, используя поперечную сетку, поворачивался спиной, защитники толпились, пытались выбить мяч, но он своей левой ногой переводил его, переносил через их ноги, укрывал, как теперь принято говорить, корпусом, и когда те пускались за ним, разворачивал снова в угол. «Читайте газету «Советский спорт»!» — кричал Саня Клуб, извечный наш соперник. В том смысле, что садитесь и отдыхайте на здоровье. А Игорь Калиниченко — Калина — центрфорвард команды, в которую был допущен Альмет, предлагал еще раз отвести его в «бананку» и отметелить не так, как в прошлый раз, а по настоящему. Да, за всю жизнь вряд ли столько проклятий услышишь, как на той площадке, на Горького, в школе, когда Альмет начинал «водиться».

Били его и там, били в классе, в коридорах — все равно: мяч в ноги попадал, обо всем забывал и снова собирал под себя всех защитников. Да ладно — собрал, на тебя все побежали, отвлекись, дай же пас, вот мы, все свободные, ворота рядом, ты же в углу. Бесполезно, ничего не слышит и не видит. Кричи — не кричи. «Читайте газету «Советский спорт»!»

И вот что интересно: играть с Альметом в одной команде — врагу не пожелаешь. Горло сорвешь, охрипнешь, нервы истреплешь и в конце концов проиграешь из-за этого козла. И наоборот — выходишь против Альмета, а у него вдруг удар прорежется. Как ни «плюнет» из-за штрафной, так и гол. Как не соберет защитников вокруг себя, сейчас потеряет мяч. Думаешь, идиот, расслабишься, а он так тонко, пяткой на набегающего, тому только ногу подставь — гол! То есть, совести никакой. И поразительно: отлупишь его — никому все равно мяч не отдает.

А тут 10-й «В» выходит, пятнадцать медалистов, все такие задаваки, что ты. Мяч головами друг другу передают. В баскет нам 20 фор, до 30 — вопросов нет. «О! «А»-класс играет, давайте команду в семь человек». И Серега Халдей отбирает; «В ворота, конечно, Валера, Игорь, Марсель, Клуб, Лепа, Калина — одно место. Ну иди, Альмет, скотина, только водиться будешь, — сразу выгоню!» И он выходит — бледный такой, худющий, дважды побитый только что. И мне мигает: Марсель, дай пас! Даю. И Альмет вроде бы опять за свое, уже двое на нем висят. Ну-ну, думают, какой мастер выискался, сейчас с тобой разберемся, а он, не глядя, вдруг из-за штрафной: удар — чистый гол. Вратарь неосмотрительно вышел, зазевался, пока Альмет водился. Недолго разбирались они — еще один гол, точная копия первого, и третий головой всадил с углового. Как достал тот мяч, за спину уже уходящий, никто не знает. Удар-то получился чемпионский, как учат в секции — о землю, «петушком». 3:0 — идите гуляйте, фраера, медалисты вшивые. У нас один Альмет вас всех обыграет.

Принесли в класс бутылку вина, пустили по рядам. Училка заметила — давай воспитывать: кто принес? Кто скажет, ничего не будет, только встаньте. Никто не встает. Она по новой. И так раз тридцать. Наконец, Альмет поднимается. А он вообще той бутылки не видел, мы с Мариком ее притарабанили.

И после этого били его не раз. Натравливали на Старого Харча — тот тоже слабый был. Они дрались в тупике, а мы ставки делали: по 10-15 коп; — кто кого. А они с Харчем сдружились. У того батя в Совмине работал, на Суворова роскошную квартиру получили — трехкомнатную, с холлом. Когда хоккеем заболели, Харч — сразу вратарем. Альмет, понятно, в нападении. Швыряли банку консервную, спичечный коробок, набитый кирпичами, наконец, кто-то шайбу в школу принес. В новой квартире у Харча в занавеску бросали. Высадили окно, а температура минус 25. Только дом на Суворова заселяли — напротив старого ипподрома, в Царском селе. Пришел как раз батя с работы, позвонил куда следует, а нам по три рюмки финской водки — либерал. Еле откачали под утро нас.

На коньках стояли кое-как. Альмет себе пояс сшил — килограммов под десять, так и катался в нем на тренировках. Когда играли, пояс снимал, носился, как на крыльях, по шесть-семь шайб вколачивал. А Санька Клуб в это время в зале качался. То Старому Харчу в школе проигрывал в борьбе, а то пришел — давайте, ребята, попробуем, кто кого. Когда Слоника положил, все улыбались, а когда Серегу Халдея заломал — поняли: мужик, лучше не связываться.

И снова футбол, и снова Альмет завелся, мяч передерживает. Санька ему что-то сказал: что, мол, ты, блин, без понятия! Тот катнул мяч в его сторону, и все затихли.

— Ах ты ж, падла, один в один хочешь?!

— Только не здесь, — сказал Альмет. — Ты эту площадку хорошо знаешь, каждый отскок. Да и я тоже. Идем в тупик, там как раз один в один до трех голов можно.

Сразу дружно собрались — никогда еще Альмет не приглашал никого в тупик, всегда его водили туда. Впереди шли Серега Халдей и Клуб, где-то сзади плелся Альмет. Девочки с параллельного класса глазам не поверили: как, сам идет, никто не держит?

Поставили по два кирпича — ворота, разыграли мяч, Клуб выиграл. Он держался очень уверенно, повел прямо на Альмета, тот как-то назад попятился, как рак, засеменил, неуклюже расставил ноги. Саня непринужденно подбросил мяч между ног и начал обходить справа. Увы, это оказалась детская ловушка. Альмет успел соединить ноги, мяч отскочил, он легко его догнал и вбежал в ворота Клуба. И опять тот повел мяч с той же настойчивостью, но Альмет не поддавался на движение корпусом, выставил ногу, забрал мяч и начал свой медленный танец. Он вел поперек поля, это длилось довольно долго, и когда Клуб не выдержал, резко пошел на него, Альмет довольно элегантно убрал мяч под себя пяткой, Саня проскочил, а перед тем оказались пустые ворота. Короче, Клуб проиграл всухую. Обидно, особенно за третий гол между ног — на виду всего класса. И он не выдержал: то ли от того, что дело было в том самом тупике, где мы учили столько раз Альмета уму-разуму, то ли от позора. Уж что-что, а 0:3 он не ожидал, да и не заслуживал, конечно, потому что и он, и все мы считали, что играл Саня, по крайней мере, никак не хуже, может быть, даже лучше. Клуб не сдержался, рванулся к Альмету, чтобы со всей силы всадить в дыхало. Но на миг раньше Альмет, никогда не дававший сдачи, ударом с правой руки, в которой был зажат ключ от квартиры (арсенальский — длинный и с насечками), опередил Клуба. Вообще-то ударил он скорее от отчаяния. Ведь не умел драться, прежде никогда не бил. Может, просто испугался Клуба в его яростном порыве? Кто знает. Удар пришелся как раз в то место, которое особенно берегут боксеры, потому как кровь из рассеченной брови не только сочится, но иногда и выбрасывается фонтаном, как это и произошло в тот день в дальнем углу школьного двора на улице Горького, четыре дробь шесть.

...Альмета не любили еще за то, что он лучше всех во дворе играл в пуговицы. Игру эту он привез с собой с Красноармейской, где раньше жил, в большом доме на углу Саксаганского, там когда-то был антикварный магазин. Мячом служила маленькая пуговичка от рубашки. Большие, массивные и высокие пуговицы «играли» вратарями, поменьше — защитниками, еще меньше — форвардами-забивалами. Карандашом, ручкой или счетной палочкой надо нажать на край игрока, подвести его поближе к мячу, а потом, если представлялась такая возможность, ударить игроком в мяч, чтобы забить в ворота. Нажимали по очереди. У Альмета команда была непобедимая. Многие пуговицы специально и умело сточены напильником, да не наобум Лазаря, а так, что, соприкасаясь с мячом, могли его поднять над полом (игра проходила на вскрытом лаком паркете или полированном столе).

В центре нападения у Альмета играла небольшая белая перламутровая пуговица — Понедельник* (каждый игрок носил свою «фамилию»). Когда он пробивал штрафной (назначали, если одна пуговица задевала другую, соперника), гола не избежать. Понедельник мог всадить мяч в самую «девятку». Ворота, кстати сказать, делались из двух спичечных коробков и прислоненного к ним школьного учебника. Пенальти у Альмета всегда пробивал Зико** — средних размеров сточенная внутри темно-синяя пуговица от офицерского караульного тулупа. Мяч после ее подрезанного удара летел, как по заказу, в любой угол, обогнув вратаря.

Как мы ни старались, не могли обыграть Альмета, хоть и сборную всех пуговиц выставляли против него. Игроки, во-первых, у него все уникальные, но и сам Альмет здорово приспособился, знал каждую пуговицу, умело использовал. И нажималка у него самая лучшая, похожая на эбонитовую палочку. У меня и раньше подозрения закрадывались, а потом он признался: эта сборная досталась ему от чемпиона того старого двора на Красноармейской. Когда взрослый Игорь не поступил в институт, мамаша в сердцах все пуговицы выбросила в мусоропровод. Они потом двором разгребали, искали — бесполезно. Но кое-кого из футболистов Игорю все-таки удалось сохранить, и, опасаясь ненормальной мамаши, он отдал их Альмету, самому младшему и слабому во дворе.

У нас на Печерске в пуговицы играли не только пацаны, но и студенты, выпускники, чем также вызывали ярость родителей. Чтобы победить Альмета, мы придумали свою игру — канадский хоккей. Братья Лесеченки и Юрка Слепой на «Арсенале» изготовили настоящую площадку, как в хоккее: из покрытых лаком прессованных опилок установили ворота с сеткой, намазали цветной тушью зоны нападения и защиты. В хоккее пуговицам разрешалось толкать друг друга, сбивать с позиции, кроме того можно было играть от борта, даже голы рикошетом засчитывались. Играли не 11 на 11, как в футболе, а пять в поле плюс вратарь, как в канадском хоккее. Теперь, какой бы техничный «бразилец» у Альмета не выходил к мячу, его тут же отсекали, косили здоровенные пуговицы-защитники. Кроме того, голы можно забивать из своей зоны. Альмет так и не смог приспособиться, нервничал и проигрывал. Он отказался вступать в новую лигу — «НХЛ». За это с ним принципиально никто не хотел играть. Так и закончилась его непобедимая эра в пуговицах.

Последний раз мы били Альмета в десятом классе. Вышел фильм «Вертикаль» с песнями Высоцкого, как раз подоспели и магнитофоны «Днепр» с наматывающимися бобинами. Собирались у кого-то дома, слушали часами «Если друг оказался вдруг», «Удар-удар, еще удар!», «В далеком созвездии Тау-Кита». Высоцкий — кумир, непререкаемый авторитет. Уже собирались на дни рождения, под проигрыватель танцевали, вытирая липкие, потные ладони, пряча глаза. Альмет не танцевал, боялся женщин всю жизнь, да и позорник, куда с такими данными, кто-то для него новые клички изобрел: Чекушка, Мерзавчик. В спорах тоже почти не участвовал. Короче, не высовывался. И вдруг возьми и брякни: Высоцкий — это вторично, так, стилизация, частушечки, несерьезно, а вот есть другие барды — Галич, Визбор, Окуджава, вот это сила, поэзия настоящая, философия, метафоры, аллегории, символы.

За столом все притихли, а он гнул свое: это настоящая поэзия, не то что «жил я с матерью и батей...» И даже на память что-то прочел. После Высоцкого никто ни фига и не понял. А кто Окуджаву с первого раза понимал? Да еще в исполнении Альмета. Это сейчас ясно: в Окуджаве главное и наиважнейшее, что запоминалось сразу, западало в душу, — его волнующий, пробирающий до мурашек по телу, до кости, речитатив, как заклинание, на три известных каждому аккорда. Голос этот уже забыть нельзя. И только намного позже ты вдруг расшифровывал от частого повторения второй их, истинный, скрытый смысл и дальше еще один, еще. Чтобы понять, о чем он на самом деле пел, надо овладеть лексикой, ориентироваться в символике, знаковых вещах.

Потащили Альмета на лестничную клетку, девчонки визжали в квартире. «Так ты что, падла, против Высоцкого?» Прилично, помню, тогда ему врезали. Чтоб не делал назло, не задавался и знал истинную поэзию. И не лез против коллектива, не высовывался, не вставлял свои пять копеек...

А высунуться, блеснуть на общем фоне, быть лучше других, чтоб заметили, — предел Альметовых желаний. Такая азартная тщеславная натура, не исправишь. Вот, например, футбол. У Альмета — ни скорости, рост метр двадцать на коньках и в кепке, весу килограммов сорок от силы, любой младшеклассник от мяча мог оттеснить, куда с нами тягаться. Но он другим брал — финты с мячом разучивал, тренировал до автоматизма, техникой. Тем и выделялся, в сборную двора и школы входил. А кто в футбол играл за «основу», того и шпана районная не трогала, и в классе уважали.

Или вот пуговицы — долго его «коронкой» считались, со всего Печерска, из других школ, приходили на команду Альмета посмотреть, как он голы обалденные «клепает». Саня Клуб у нас — лучший математик. Серега Халдей — самый сильный. Танька Мигунова — первая красавица. А Альмета никто в пуговичный футбол не обыгрывал. Ему, конечно, труднее всех было, всю дорогу приходилось изобретать, придумывать, заходить не в дверь, как всем, а через крышу, чтобы соответствовать хоть чем-то, прятать свои слабости, чтоб их за силу принимали. Ему не просто смелым надо было быть — отчаянно смелым.

И старостой, и комсоргом, чтоб на виду, и больше всех знамя поднимать в пионерлагере Госплана. Подозреваю, Окуджава или Визбор ему нравились потому, что их тогда никто из нас не знал. Вот и выпендривался Альмет, за что и получал, как тогда говорили, «тычки». На собраниях уже потом, в институте, правду-матку резал, из кожи лез, чтоб заметили его, выделили, в актив отнесли, на повышенную стипендию в список включили. Быть на виду, знать все сплетни, кому-то бесконечно помогать, за кого-то вступиться, просить преподавателей — его стихия. Ну и самого, конечно, не забывали уважить. Отличником круглым, таким, как Миша Секунда, Альмет не был — не дано ни знаний, ни памяти блестящей, но в «обойме» числился. А по общественной линии, может, и впереди всех шел. Но вот что любопытно: при всем этом его не очень, если честно, любили, как, казалось, он того заслуживал, как полагалось бы за все, что он совершил. И не только мы все, а и преподаватели. Отмечать — это пожалуйста. Но любили не шибко, что-то в нем все же было, в Альмете, искусственного, отталкивающего, сдерживающего. Так и хотелось спросить: зачем это тебе надо? Для какой такой выгоды стараешься, пупок реешь? Кому и что доказать хочешь?»


5. «Ап энд даун»*

Из дневника Петрова (Марселино)

«А теперь «Ап энд даун» — ночная дискотека в Москве, самая крутая. При входе сдать сумки. Фамилии заносятся в компьютер. На всякий случай. Обыск на предмет металлических изделий. Доллары не пляшут, только рубли. Проход через «рамку». Все вынимается из карманов, вплоть до фольги от жвачки, все равно звенит. «Пройдите еще раз, будьте добры», — детина в пятнистой форме стопроцентно вежлив. Такому вырубить — что высморкаться. «Да что же это у меня звенит, уж не яйца ли от голода?» — Груздев подмигивает охраннику, тот неумолим. «Значит, так, хохол, — когда «рамку» миновали, — дискотека — моя собственность. Стрипбар — я здесь в доле, не один, конечно. Можешь делать все, что угодно: пить, сколько влезет, покушать и тэ дэ. Казино и бляди — за бабки, твои бабки, понял?» — «И сколько же баба стоит?» — «Четыреста баксов, но расплачиваться в рублях, можешь взять хоть тридцать человек». — «Что же я с ними делать буду, со всеми?» — «А у тебя что, деньги есть?»

Как всегда, денег у меня нет. Даже на одну барышню. Поэтому мы со знакомым Женьки идем туда, где бесплатно наливают джин с тоником. Девки, впрочем, вхожи и сюда. Это не обычные проститутки — девицы с варьете, поэтому и цена соответствующая. Трое танцуют на сцене, совсем без ничего. Там, где должны быть плавки — легкое прикрытие в форме зеленого цветка. Или синего, может быть фиолетового. Из-за бесконечных бликов и миганий света не разберешь. Девки классные — молоденькие, ноги от шеи, фигуристые, с прекрасными грудями. Танцуют, держась за огромные, до потолка, колонны. Сцена вращается вокруг своей оси, ноги мелькают выше головы. В центре зала — еще один подиум, поменьше. Они выходят туда по очереди, раздеваются под музыка Бог мой, к нам откуда то сбоку подплывают в балахонах две девицы, усаживаются на колени, обнимая за шею.

— Можно с вами познакомиться, мальчики? Меня зовут Татьяна. А вас?

— Мишель, — зачем-то вру я.

— О! Может, будете так любезны, закажете что-то.

— Да, конечно, что желаете?

— Шампанское, если можно.

Официант уже тут как тут. Помня инструкцию Груздева, заказываю сразу бутылку. Девицы, похоже, довольны, выпиваем на брудершафт, слегка целуемся. На моих коленях она чувствует себя довольно уверенно, поглаживает слегка волосы на затылке.

— Хочешь, покажу свой танец? — после шампанского мы уже на ты. А вот на этот счет инструкций не было. Я смотрю на Женькиного товарища — тот, похоже, переживает аналогичные трудности.

— Сколько это будет мне стоить? — грубовато, но достаточно ясно,

— Сколько дадите — и ладно.

— А все-таки?

— Долларов пятьдесят-шестьдесят. Ну, дела! Приятель соглашается, а я мямлю что-то о забытых в гостинице деньгах.

— А хотите на ночь или на время, как пожелаете, но, запомните, час — четыреста условных единиц.

— Дак нет же денег, в гостинице.

— Ну вы шутник, однако. Кто ж в нашу дискотеку без денег приходит? — обе хохочут.

Спички и пепельницы на столе фирменные — «Ап энд даун». Чисто машинально коробок кладу в карман — хобби у меня такое, спички со всего мира себе на рабочий стол свозить.

А девицы-то правы. Никто сюда без долларов не приходит. Вон за соседним столом девкам больше повезло, одна уже от купюры прикуривает.

— Ты номэр наш запиши, мы в гостинице «Урал» остановились, знаешь? Гдэ записать? Сама знаешь, гдэ. Утром ждем тебя, с подругами, по тыще штук получите за день, идет?

— Во сколько утра-то?

— В часов дэсять. Да, Хако?

Не то с нами. Голытьба! Я мысленно проклинаю Женьку с его дискотекой. Приехал в Москву, только помылся в душе, с номера посольской гостиницы позвонил — редчайший случай, вместо автоответчика сам трубку снял.

— Марсель, до обеда никак не могу, а вечером в финское посольство на прием приглашаю. Ты уж оденься поприличнее, галстук там, если смокинга нет. А сало, кстати, привез?

— Вот сало и привез.

— Ну, до вечера, в полвосьмого выходи, я на джипе «Шевроле», вишневый такой, тебя под гостиницей заберу. Это какая улица, Станиславского?

— Нет, Станкевича, 13.

— Ну это все равно, там два переулка одинаковых, водитель знает. Пока, до вечера.

Женька Груздев стал крутым. Два «жигуля» охраны, окладистая борода, как у старорежимного дореволюционного купца, землю на Кипре купил, гостиницу там держит, на охоту раз в две недели в Сомали, Африку ездит — на сафари, слонов бьют. Его менеджер мне объяснял в сауне:

— Слоны по 8-10 тонн, сечешь? И хобот метра два. Зацепит — мало не покажется. Не фарфоровые игрушки-безделушки. Самое главное — не разозлить животное, затопчет за милую душу, нигде не спрячешься. Слон он и дом развалит, и дерево с корнем вырвет, сквозь любой забор пройдет. Может, поэтому их там так мало. Проводники не зря предупреждают: один слон опаснее стаи львов. В Африке бивни даже у самок.

В критические для них дни охота наиболее рискованна. Ты это понимаешь? Муст — время спаривания. Сам видел, слоны голову теряют, хозяев своих насмерть бодают. Уши, у самцов особенно, огромные, в такие дни они их растопыривают и ходят, землю обнюхивая, самку ищут. Признак половой зрелости самца: когда из отверстий, что между глазом и ухом, жидкость стекает — липкая такая, темная. В эти периоды, кстати, можно увидеть настоящий бой слонов-самцов. Мы с Женькой не раз наблюдали. У нас говорят: сперма в голову бьет. А у слонов — перебор тестостерона, он прямо закипает в жилах, рассудок теряется. И если встретятся соперники, бодаются не на жизнь, а на смерть. Мы видели: один бивнем глаз у другого выбил, а тот ему грудную клетку продырявил. А бывает, что слабый уступает. Тоже интересно — удар получит и отходит с дороги, в бок, грустный такой из себя.

Ну и, конечно, ревут почище дискотеки, до 100 децибел доходит. Я говорил, что слон опаснее льва, но львы, кстати, охотятся на тех, кто отбивается от стаи. А мы бьем слонов как раз в ухо или в то место, откуда льется та липкая жижа..,

Да, убежали ребятки. А мы вот недавно на охоте так нажрались — собаку свою подстрелили. Там, в поле, и похоронили. Травили зайца-то... В прошлый приезд сидели чинно у Груздева дома. Мама, пирог, чай с вареньем. На горячее подали медвежатину — Женька с тверских лесов привез. Медведя завалили. Мясо — малинового цвета, на посольскую ветчину похожее. Мама, когда резала, наткнулась на что-то. Кость? Нет, оказывается, кусок пули — сплющенный, с десятикопеечную монету. Долго рассматривали, спорили, охотничьи истории травили. Я все время эту пулю в голове держу, думаю: может, нарочно так подстроили? И прошло-то всего ничего, каких-то года два. Тогда еще у Женьки старый «Мерседес» был, стоял на площади Маяковского. Мы ехали туда на служебной, потом долго упавший за ночь снег счищали, пока белая машина не превратилась в голубую. Женька сам за рулем прогревал мотор — через пол-Москвы до работы. Водила, правда, сзади тихонько на черной «Волге» ехал.

Дипломатический прием в финском посольстве состоялся, где ему и положено, — в финской сауне. Сначала новое здание осмотрели, кабинеты и все прочее — только переехали. «Схему «жучков» передал?» — подколол я Груздева. Ну а потом — в баньку. Чистая такая, с бассейном, И корзина с пивом баночным, пепси-колой. Пей хоть залейся. «Ты не очень-то налегай, до вечера еще далеко» — Женька знал, что говорил. Откуда ни возьмись — Борька Флейшер, изгнанный в свое время Женькой за пьянь и хамство. Последний раз, прошлый приезд, обмывали открытие «комнаты отдыха» в кабинете Груздева. Борька нажрался, как свинья. Мат-перемат. И ну к моей барышне тогдашней липнуть. Именно липнуть, стоять уже не мог. Все от него отмахивались, как от мухи назойливой. Но здесь он просчитался — барышня неплохо владела приемами самбистскими. «Скорую» потом вызывали, что-то с позвоночником она ему сделала. Он рухнул, как подкошенный. Женька выгнал его тогда, использовав повод: «Вон из Киева Жорка Петров приехал с бабой, так она его опозорила, на все лопатки положила у меня на ковре. Разве это дело?»

Борька, подшитый «торпедой», закодированный, появился в бассейне с мячом — свеженький, в импортных плавках с разноцветными тесемочками. Хорошо, оказывается, сложен, зубы все на месте, стрижка модная.

— А я, Марсель, теперь в банке служу. Да, вот ведь как. Давай в ватерпол — один на один, по воротам постучим.

— Давай со мной! — вдруг Женька бросился. И понеслась, битый час они лупили друг другу. Груздев очки снял, меня арбитром заставили быть, счет вести. За три десятка голов перевалило. Думал, шутят. Сначала банками с пивом мерил, потом банок не хватило, чуть со счета ни сбился. Оба на меня как зарычат, друг другу доказать хотели. Я сбегал за ручкой и блокнотом в раздевалку, понял, что всерьез завелись. Женька, играющий вторым вратарем в сборной правительства Москвы, у Лужкова, вытаскивал потрясающие мячи. Флейшер бросал, как из пращи. Уже и финский консул заскучал. И первый секретарь посольства ждал после бани на ужин у себя в резиденции. Ничего не помогало.

—Давай договоримся, еще десять минут, — умолял я с бортика... Бесполезно.

Забыли обо всем. Иногда мне казалось, что это прежний Груздев, тот, которого я так любил когда-то — бесшабашный, увлекающийся, как большой ребенок или молодой гусар, трахающий горничную в ее каморке, на топчане без белья. Ему особенно удавались скользящие броски, когда мяч перед вратарем молниеносно чиркал воду, ослепляя соперника, впритирку со штангой — и в ворота.

— Финиш, финиш! — закричал что было мочи финн.

— Предлагаю ничью!

— Согласен.

Под аплодисменты они пожали друг другу руки.

— Почему же никто не выиграл? — спросил я в сауне, когда отогревались Невинно так спросил, равнодушно, как бы между прочим, чтобы подколоть.

— Хохол, пошел-ка ты, сам знаешь куда, — это Флейшер. Хотел ему зарядить своим коронным комсомольским кивком головой в лицо, да Женька разгадал, оттащил, остановил, руку так сжал под скамейкой, как тисками, долго еще болела. Значит, решили не добивать друг друга, не доиграли, не довели до пенальти. Так до сих пор и не знаю, почему?

…Поняв, что с нас взять, кроме анализов, нечего, девицы ушли искать других клиентов, а мы с приятелем Груздева перешли в казино. Женька играл «элитную» рулетку — по тысяче долларов жетон Только я сел у него сзади и с боку, как он начал проигрывать.

— Уйди, Марсель, а, прошу тебя, потом поговорим. Прошу тебя, сгинь, хоть к бабам.

— Так у меня ж баксов нет!

— Ну что, бабу тебе купить, что ли?

— Купи. Или лучше деньгами дай.

— Ну как с ним бороться, блин! Ты сало-то хоть взял?

— Так точка!

— Ну жди меня в баре, я сейчас.

Да что вы, ведь это все тот же прежний Женька, азартный и веселый, большой ребенок, только с купеческой бородой. Сидит в валютном шикарном баре, как у себя в комнате отдыха, и острым охотничьим ножом режет тончайшими слоями мое сало.

— А ты, Наташка, падло такое, сегодня ни хрена не работала, тебе не положено сала, вот кусочек отхватила и иди на фиг!

Немного все же в жизни у меня таких вещей, которыми можно гордиться. Вот дружба с Женькой, например. Или расческа с открывалкой, до сих пор цена не стерлась — 57 коп. Или подшивка журнала «Вопросы литературы» — за все годы собирал. Или гол Бышовца в ворота «Селтика» на последней минуте, старая фотка, вырезка из цветного журнала над кроватью висит. Ведь ничего и не решал вроде, наши все равно дальше проходили, а все же приятно. Или небо над необычайным, венецианской архитектуры домом с куполом — фиолетовое в звездах на углу Крещатика и Пассажа. Небо, каждый раз делающее меня счастливым. Или победный бросок Саши Белова за три секунды до конца. Немного таких символов, но есть же?

Москву ж я никогда к ним не причисляю. Несправедливо это, наверное. Нигде за границей так хорошо не жилось, нигде приключений столько не выпадало. Нигде таких приятелей, как Женька, корешей, не сыщешь. Не приезжаешь года два-три, не звонишь, не пишешь, а встретишь где-нибудь на приеме, и разговор начинается с того места, с которого тогда прервался. Целуешь его в бороду, в усы, в черт-те что, а он спокойно так:

— Ты сало взял?

Да взял я, взял! И какая-то досада, и непонятно: он что, меня за дебила держит, малоросса такого неотесанного, который, кроме сала, самогона и хлеба, ни хрена больше не может?

— Слушай, Петров! Я тебе анекдот ваш хохлацкий сейчас расскажу. Знаешь, как вашу гривню с фальшивой не спутать? По куску сала ее проводят двумя половинами. Если гетман подмигнет, значит в порядке, настоящая, не фальшивая.

И хохочет, как ребенок.

— Вы когда объединяться с нами думаете, хохлы? Вот Лукашенко как зашустрил, смотрите, поздно потом будет, опоздаете, не примем обратно...

И я удивляюсь: тот ли это Женька? С ним мы тогда еще, при Союзе, яичницу уплетали у Антонины с Шереметьево, в рваном плащике, Мишу Полуэктова, изгнанного с работы, подобрали или на проезде Серова или Б.Хмельницкого, где-то в подъезде бутылку распивали с горя? Или это другой Женька? Женька-купец, построивший огромную домину под Москвой, владелец трех островов, двух пароходов, земли на Кипре, в оффшорной зоне, чуть не купивший типографию в Париже на паях, разъезжающий на «Шевроле» с охраной и охотящийся в Африке на слонов? Изменилось-то все как...

И чего он меня хохлом дразнит, младшим братом? Я уважаемый в Киеве человек, в администрации в данный момент тружусь. Чуть что, он сразу: «Ну что, хохол, сало взял?» Как будто я больше не способен ни на что. Ну, сейчас и я его уем.

— Слушай, Груздев, тоже анекдот. Видишь, вот бутылка нашей, украинской с перцем? Читай, написано: «Горілка з перцем». Но ведь букву «з» можно запросто прочесть и как цифру «три», правильно? То есть, «Горілка три перця». Но на донышке, в бутылке, смотри, только два плавают. Где же третий, не знаешь? То-то. Москалі з’їли, гади, щоб вони повиздихали всі!

— Ты понял, — это он Борьке Флейшеру — Пьет и гуляет здесь за мой счет, баб щупает и еще хамит. Ну, настоящий хохол! Нет, господа, самостийность ваша, она очень плохо на кое-кого влияет, рано вас выпустили, надо было еще в стойле попридержать маленько, а то вы совсем дикие, необъезженные. Ты че не пьешь-то? Обиделся, что ли? Ну-ну. Давай выпьем. Ну, будь здоров.

Вышли на улицу — мороз жуткий. Градусов под сорок. «Сорок градусов внутри — сорок и снаружи». Ртом лучше не дышать, но воздуха же не хватает. Рядом с дискотекой бомжи развели из ящиков костры, греются. А может, не бомжи вовсе, грузчики какие. Заждавшиеся господ шофера прогревали моторы, проедали бензин вхолостую почем зря. Дымы поднимались вертикально. Подрагивая маревом, Москва мерцала бликами, кружила искрами света, таяла уплывающей дымкой. Недалеко вроде, но, сколько ни старайся, ни иди ей навстречу, не догонишь, не достанешь, не добредешь — мираж в снежной пустоши. В пиджаке не то что холодно — ключицы трещат, щеки отваливаются, уши отпадают. Ощущение будто тебя раздели.

...Чья-то квартира у станции метро «Рижская». Отставной министр. Парочка, целующаяся на кухне. Мужики — бывшие комсомольцы. Пугачева с синей гибкой пластинки-ретро конца семидесятых. Полная сковородка жареной картошки с вбитыми яйцами. «Когда мне невмочь пересилить беду...» — хриплые нестройные голоса. Тяжелое молчание в ожидании открытия метро, свинцовый утренний привкус бессонной ночи. Вся грязь жизни...

Гостиница на углу Тверской. Злая, как мегера, горничная.

— Вы почему ночевать не приходите?

— Не получилось сегодня, но какие претензии, я ведь оплатил...

— Оплатили, но не ночуете! Сейчас вот выпишу из гостиницы прямо на улицу.

Нет, похоже, не шутит.

— Что значит «выпишу»? — это Груздев вступился. — Мы работали с товарищем всю ночь, спецзадание выполняли, а вы здесь превышаете...

— Я превышаю? Ну погодите! — и за телефон. Слава Богу, выручил сосед по номеру, сожитель, вернее, сокоечник — неделю, оказывается, делим номер на двоих, а только сейчас впервые увиделись, не ночевал, как и я, ни разу. Вежливо, но с достоинством:

— Простите, а чай у вас есть?

— Чай? Домой едьте, там вам чай пусть наливают!

— Да я не к тому, сейчас за бубликами горячими на Чеховский сгоняю, вы не против горячих бубличков?

.— Вы что, издеваетесь, что ли?

— Да я в один момент, — и бегом к лифту. Внизу его такси ждало — арендовал на целый день, ночами в карты дулся. Через десять минут то ли водитель, то ли охранник какой с букетом и бубликами с пылу, с жару.

— Угощайтесь, а мы, с вашего позволения, в порядок себя приведем, душик примем и к вам присоединимся, если не против.

Раззнакомились, пока брились моей электробритвой «Харьков», мылись там, все прочее. Груздев-то домой свалил.

— Я тебя позавтракать приглашаю, здесь недалеко, в «Арагви».

Мой сокоечник, оказалось, весьма нехилый человек. Во-первых, машину сутками возле себя держит, такси, авось понадобится, оплачивает наличными в таксопарке. Во-вторых, все ночи напролет в карты играет, кагала, значит. Денег немерено — смятые купюры во всех карманах, а в боковых — пачки, резинкой перехваченные, новенькие, хрустящие. Богатством, надо сказать, он не кичился, да и вообще мужик положительный.

«Арагви» открывался в семь утра, мы пришли без десяти, От бессонной ночи кружилась голова, ноги гудели, хотелось где-то присесть, во рту кошки гуляли, глаза, как песком засыпанные. Видимо, стоящие у ресторана люди — человек двадцать-тридцать — испытывали похожие ощущения. Небритые, помятые лица, грузины, абхазцы, армяне и т.д. Угрюмые, отечные глаза, но терпят, с достоинством, в гордом молчании. Да и что говорить? Ночь, по всему видно, прошла у этих людей в трудах и заботах тяжких — кто калымил, кто шустрил, а кто, как мой сосед, в карты дулся. Терпеливо ожидали открытия сутенеры-профи, кидалы, хозяева притонов. Как бабочки на свет, слетаются они каждое утро в «Арагви» позавтракать, шурпы похлебать обжигающей с потрошками и горячим лавашем. Этот завтрак, этот ритуал означал для них саму жизнь, высшее ее предназначение и благодать. И как ни складывались бы дела, какие страсти ни бушевали, а в «Арагви» приехать через весь город — это почет, это твоя марка, знак, что все о’кей и ты на плаву, держишься, живешь.

Дверь наконец-то отворяется, и мы гуськом продвигаемся к входу. Счастливчик-швейцар привычно собирает «дань». Утро для него начинается с «зелени», зеленого цвета. Такое злачное место отыщешь разве что в «Шереметьево-2», у носильщиков, обслуживающих интуристов. Там за одну ходку по десять баксов отхватывают.

И официанты в «Арагви» вышколены. Никто ничего не выясняет, только подносы мелькают, царит одно блюдо — шурпа, бараний, то есть, суп с горячей лепешкой. Все внутренности бедного животного собраны у тебя в тарелке — от кожицы до пупка и печени. Все обжигающе остро, с непривычки набегают слезы. Никаких тебе ста граммов. Вот лучшее лекарство. И — чудо! — через несколько минут, после пятнадцати-двадцати ложек спасительной жижи происходит чудесное превращение. Лица возвращаются на привычные свои места, глаза светлеют, даже разговор какой-то вежливый завязывается. Кто-то отодвигает тарелку, неспешно закуривает, поблескивают в унылой сырости утра импортные зажигалки, посверкивают безумно дорогие перстни, заколки и браслеты. Люди, кажется, приходят в себя. Скажу честно, ничего вкуснее в жизни не ел, и главное — как быстро восстанавливаешься! А народ все прибывает, жизнь продолжается, кто целуется, кто телефон записывает, о чем-то договариваются. Почти все курят, перезвон тарелок и ложек, вторая чашка кофе... И утро, господа, ведь неплохое! Со свежим воздухом, морозцем крепчайшим, солнышком чудесным, на минуту выглянувшим из-за туч. Жизнь продолжается! Иномарки уже прогреты, стекла протерты, сверкают, как новенькие. Деловой люд разъезжается по своим точкам, хазам и квартирам, чтобы, немного отдохнув, подготовиться к ночной работе. Это вам не в кочегарке, здесь голова должна быть свежей, и работать, как часы. Даст Бог, все сложится путем, и утром снова удастся заехать в «Арагви»...»


6. Альмет.

Крушение карьеры

Никто в этой жизни ничего не знает точно. И лучше не знать. О чем, собственно, наша служба и хлопочет. Сейчас, издалека прожитых лет, все кажется успокоившимся и таким, как должно быть, естественным, гладким, как желе. А какие страсти бушевали, штормы, сколько перемучился, перетерпел, перестрадал, как кровью харкал, когда начальство так жестоко отсекло, в глухой запас перевело, сбросило с лестницы в темный погреб. Без надежды, без ничего. Хорошо, денег немного скопил, а так бы бутылки возле универсама подбирал, в мусорниках рылся.

Не знали мы с Петровым, когда из Москвы возвращались, что этот поезд перевозит нас через границу, к другой жизни, как бы за черту, подведенную под прежней. И теперь все, что ни случись, мы делить будем до и после Москвы. Мне, например, та поездка стоила карьеры, крест на ней жирный поставила. И потребовались годы, несколько трудных лет, чтобы начальство изменило мнение. Многое забылось, утряслось, упаковалось, и меня снова востребовали, достали из нафталина, стали привлекать. Но, понятно, не так, как вначале в загранпоездки не посылали, в командировки престижные, деликатных поручений не давали, валюту не платили. По мелочам использовали — внедряйся в среду творческой интеллигенции, ко всем этим гомикам, ходи по редакциям, тусуйся, стихи читай, по телевизору выступай. Пожалуйста, это сколько угодно, только информируй, замечай тенденции, кто, что, с кем, кому, как, за сколько, докладывай, что считаешь нужным, следи за динамикой отношений, потоками информации. Когда скажут, запускай «дезу», компромат — этого добра у начальства завались. То есть, вроде бы и при деле после стольких лет простоя, но доверяют не до конца, серьезных поручений не дают. Так, подвизаюсь почти что на общественных началах.

А сколько ночей передумано: где прокололся, кто сдал, за что такой «затир» мне устроили? Думай не думай, все без толку. Сначала на мужика одного грешил, кинокритика, — мы с ним в Доме кино встречались часто, в ресторане. Как-то напились в дым, что несли друг другу — убей, не вспомню. Но он оказался ни при чем.

Уже потом, много позже, узнал: хвост из Москвы тянется, все случилось в той самой поездке. На бабе залетел. Как бывает, не заладилось с самого начала: еще до отъезда простыл сильно, грудь болела, бронхит. В Киеве он вылечивается долго, после Чернобыля заживаемость на нуле. Еще одно совпадение, стечение: Петрова тогда, в Москве, флюс мучал. Видно, судьба такая. Кто ездил в поездах больным в командировку, знает, что это такое, объяснять не надо. Но и отложить, отсрочить нельзя. Начальство долго думало и взвешивало, прежде чем послать меня на специальные курсы двухмесячные, с отрывом. Придирчиво каждого кандидата оценивали, просвечивали, выбирали из всех новичков четверых, подающих надежды. Это вам не на тусовках шустрить, не отношение к последним событиям в стране и за рубежом выпытывать, не «дезу» запускать. Серьезные изменения в жизни намечались. После окончания курсов допускали к себе, в святая святых, да и оплату за услуги увеличивали почти вдвое. Так что хоть мертвый, а курсы ждать не будут, в строю надо вовремя стоять. Куратор, когда прощались, посоветовал: как приедешь, формальности пройдешь, иди сразу в санизолятор — там есть, самому доводилось когда-то в молодости лежать.

Болел я тяжело, недели две пропустил. Выздоравливал медленно, казалось, этот кашель не пройдет никогда, как и боль в груди, по ночам задыхался. Однажды, когда уже поправляться стал, пошел в библиотеку. Пока выбирал книжку, открылся барышне с внимательными глазами — восточный разрез. Такие мне нравились. Она рекомендовала толстые журналы, все охала да ахала. Рассказала, между прочим, что сама только-только вернулась из Эфиопии, где они с мужем служили. Когда я уже собрался уходить сказала:

— Я здесь недалеко живу, минут 15 от Измайловского парка. У меня дома классное лекарство, мы там с мужем от кашля только им и спасались. Вот если бы машина, мы бы могли быстро смотаться...

Под нашим корпусом стоял какой-то частник — синий разболтанный «москвичек». Я его за «пятерку» и снял.

— Сколько ждать? — спросил водитель,

— Да минуты две, не больше, — говорю, — мы туда и обратно.

Вышли с библиотекаршей через полтора часа. Частник, ясное дело, уехал. Еле поймали тачку. Ехали молча, она всю дорогу губы облизывала розовым своим язычком — сначала верхнюю, потом нижнюю. Руку просунула под мой локоть, курткой накрыла, чтобы видно не было, щекотала в темноте, сжимала, гладила, а глаза счастливые-счастливые. Я попросил шефа остановить. «Пойди, пожалуйста, покури, нам поговорить надо, это учтется тебе...»

Самое интересное: на следующее утро боль в груди не чувствовалась, кашель почти прошел. Так, остаточные явления только. Взял коробку конфет в буфете, шампанское, пошел в библиотеку к ней и натолкнулся на безразличный взгляд: что это вы не в себе, что ли, уходите немедленно, за мной муж в четверть шестого на машине приезжает каждый день. И сколько потом ни заходил, ответ тот же. Засыпая в холостяцкой постели, все думал: а может, и не было ничего, все только привиделось, придумалось, так, обманка? Ну нет же, нет! Было, было! И вчера ведь, когда по лестнице спускалась с подругами, нарочито так громко смеялась, чтобы я услышал.

Потом уже шеф-повар бара-ресторана, с которым расписывали пулю, рассказал: барышни здесь все не хухры-мухры — квалификацию повышают. И практические занятия у них на самом деле, а не для галочки: с каждого потока двух-трех мужиков снять, да еще из разных союзных республик, а кое-кому — и иностранцев, из Чили там или Бангладеш, не говоря про Кубу или соцстраны. «Те ведь тоже переподготовку у нас проходят, как нелегалы, потом вождями освободительных движений становятся. Вот и у библиотекарши твоей тоже было задание — тебя совратить. Кстати, все, что вы делали, на видеокассету записывалось, она потом отчитываться должна». — «И в такси?» — «Ну уж это не знаю, врать не буду». — «Эх, я думал, она меня за так полюбила». — «Дурак ты. И уши у тебя, как у осла, соленые...»

Повторяю это я узнал только недавно, когда из нафталина на свет божий меня вытащили, снова стали посылать в Москву с бумажками. Может, проверяли? И что я такого ей наболтать мог, мне ведь тогда и говорить больно было. Прав мой дед покойный, учил: бабе, милиции и начальству правду никогда не открывай, не болтай лишнего, продадут. Заманила, стерва, в постель — и карьера накрылась. Всю дорогу, всю жизнь теперь шустри, педиков закладывай, доказывай, что ты не такой.

...Бумеранг возвращается. В том смысле, что ничего в этой жизни бесследно не проходит и безнаказанным не остается. Как говорит мой куратор, все идет по кругу, циклопатически. И тогда ведь, в тот по-летнему душный вечер 22 мая 1969 года, никто не предполагал, что все так кончится — исключением Марселя из института. Начиналось-то все в шутку, несерьезно: ну, выпили по бутылке портвейна «с птичкой», молдавского, за рубль тридцать семь, съели по сырку плавленому, булку городскую на троих разломали, сидели на доминошном столике, курили, мололи всякую ерунду — о России, соцлагере, о танках в Чехословакии, что год назад ввели. Кто-то вспомнил вдруг, что сегодня 22 мая — день, когда тело Тараса Шевченко перевезли из Киева в Канев, запрещенная властями дата. Каждый год у памятника собирается интеллигенция, стихи читают, а в прошлом году студенты-философы даже листовки разбрасывали. «Рванем туда, а?» И мы рванули.

Потом, на следующий день, когда вызывали в ректорат, ничего особенного вроде бы не допытывались. Надо было только указать, кто предложил пойти к памятнику, сколько человек, что говорили, как себя вели. Кого со своего курса видели, знакомых каких. В письменном виде, конечно. И шуму-то лишнего не поднимали, никто в нем не заинтересован. Мне, например, два трояка в сессию влепили, стипендии на весь семестр лишили, а ведь отличник, на красный диплом шел. А Жорке — два «неуда», выставили из института в армию. Многих тогда исключили, человек пятьдесят. Так что наша история как бы не выходила за рамки, мы даже делегацию отрядили в ректорат за Марселя просить. Нас выслушали по-доброму, разве что не извинились. «Что вы, ребята, в самом деле такое подумали. Пусть готовится, пересдает, и все образуется, с кем не бывает...» Готовиться готовился, еще как, да не пересдал только.

И сколько повозиться в жизни пришлось с такими, как Петров! Баловень судьбы, хлыщ преуспевающий. Где с другого сто потов сходило, ему доставалось запросто, без напряжения, на блюдечке, как орешки щелкал, только шелуху выплевывал. Что в учебе, что на пустыре, когда на деньги в «коцы» играли, что пулю по ночам писать — нигде без него не обойдется, и везде он лучший, самый центровой. «Я играю всегда, — говорил часто Марсель. — Бывает — выигрываю, бывает — наоборот. Но даже если и проигрываю, то все равно выигрываю, для меня это удовольствие». А как долг красиво отдавал! Как джентльмен какой: мол, не в деньгах счастье, а в том, как к ним относишься.

Понятно, девки по нему с ума сходили. Я все еще в мальчиках ходил, а он уже пол-Печерска перепробовал. За что они его так любят, ну почему одним все, другим ничего? Эту взрослую тайну я, хоть убейте, не мог разгадать, бился над ней всю мою прыщавую юность. А оказалось просто, как угол дома: побольше внутренней сосредоточенности, самостоятельности, почти угрюмости и поменьше им внимания уделять, держать на паузе, на расстоянии. И баба сама перед тобой разденется. Знал ли все это Петров, наверное, рассудком, умом просчитывал или действовал наугад, инстинктивно, само все у него с ними клеилось?

Но Бог — не фраер, все видит, следит сверху, чтобы всем поровну досталось, по справедливости. Кому много поначалу отпущено, с того и стребуется сторицей потом. Часто замечал: удачливые, преуспевающие мужики, когда ветер меняется и начинает им в лицо поземку гнать, теряются, вся спесь с них сходит, многие ломаются, не выдерживают. Когда шло к исключению из института, Жорка здорово сдал, замкнулся в себе, стал молчаливым, за день мог двумя-тремя словами обойтись, скуксился весь. Ребята рассказывали, по притонам зашастал, травку покуривал. Так что поход к памятнику, может, и спас его от окончательного распада, уберег от зоны.

Вернулся он уже не тем бесшабашным Марселино, просаживающим жизнь в бильярдной филармонии и кабаке «Динамо». В армии его обтесали маленько. И, мне казалось, его ждет гладкая, как рельсы трамвая, дорога: работа — женитьба — семья — дети. Но он изловчился, вывернулся, сдуру в политику его занесло, говорят, видели даже в штабе голодавших на площади студентов и по телеку показывали.

Получив инструкции соответствующие, я позвал Петрова в кафе, посидели по-взрослому, детство вспомнили, институт. Нетрудно было убедиться; у Марселя в голове сплошная каша, бетономешалка, мыслей — толпа, идей — масса, но несформированы все, вразброд, сам не знает, чего хочет. И как-то он ожесточился, ощетинился, на компромиссы не согласен, признает только два цвета: черный и белый, полутонов как бы не существует. Только большевики и демократы, правда и ложь. Ты либо за тех, либо с нами. Застыл, в общем, в начале девяностых не дано понять, что мир несовершенен.

Кажется, я неплохо с ним пообщался, куратор остался доволен. После моей разработки Петров практически не представлял интереса для конторы. А что еще надо в нашем деле?


Приложение № 1. Из рабочей тетради Альмета

Методы целенаправленного воздействия на человека

Вводные положения

Воздействовать на ум и поведение человека можно различными путями, одни из которых требуют лишь специфичной подготовленности специалиста (убеждение, внушение, подкуп…), а другие — еще и специальной аппаратуры (технотронные приемы, секс-мероприятия, зомбирование...).

Методы прицельного влияния могут быть щадящими (внушение...) и агрессивными (шантаж), простенькими (запугивание...) и изощренными (зомбирование...), трудноуловимыми (нейролингвистическое программирование...) и дополняющими (фармакоуправление...).

Выбор применяемой методики зависит от:
  • реальной уязвимости объекта (черт его характера, эпизодов биографии, наличной ситуации...);
  • цели намечаемого воздействия (изменение мышления, привлечение к сотрудничеству, получение информации, одноразовое содействие, воспитующее наказание...);
  • собственных возможностей (обладание временем, умением, знанием, техаппаратурой, должными химпрепаратами, компетентными помощниками...);
  • персональных установок исполнителя (его уровня моральной допустимости...).

В практике чаще всего используются:
  • убеждение;
  • внушение;
  • гипноз;
  • нейролингвистическое программирование;
  • нарковоздействия;
  • секс-мероприятия;
  • фармакоуправление;
  • технотронные приемы (ультразвук, инфразвук, СВЧ-излучения, электрошок, подпороговая стимуляция, торсионные излучения…);
  • зомбирование;
  • подкуп;
  • запугивание;
  • пытки...


...Секс-мероприятия

Поскольку половое влечение (либидо) является очень мощным мотиватором людского поведения, было бы глупо не использовать этот инстинкт.

Интимные мероприятия обычно применяют для:
  • получения информации;
  • контроля за объектом;
  • подсовывания персоне своего агента (врача, интим-партнера…) при проведении сложной комбинации;
  • завязывания тесных отношений с человеком («разыгрывая роль специалиста по наслаждениям»...);
  • побочного воздействия на поведение и мысли индивида (через котируемого секс-партнера);
  • получения компромата на человека;
  • ломания психики объекта (посредством вызова импотенции, заражения болезнью...).

Считается, что сила либидо сугубо индивидуальна, но:
  • мужчины наиболее сексуально озабочены в возрасте 23-35 лет, а женщины — в 35-45 лет;
  • чем жарче климат места, где родился человек, тем ярче у него проявляется половой инстинкт;
  • брюнеты более чувственны, чем блондины;
  • у низкорослых людей влечение сильнее, чем у высоких;
  • худые люди обладают большим влечением, чем полные;
  • люди, ведущие сидячий образ жизни, и домоседы заметно, более подвластны половым инстинктам, чем находящиеся в непрерывном движении или на свежем воздухе;
  • у половины алкоголиков отсутствует половое влечение, а треть из них — импотенты.

Хорошо стимулируют инстинкты пола:
  • диета (сельдерей, жареный лук, желтки яиц, крабы, устрицы, сушеные фрукты, грибы, клубни ятрышника...);
  • запахи (корицы, можжевельника, мяты, сандала, имбиря, гвоздики, чабреца…);
  • определенное поведение (излишне частые сношения, резкое прекращение активной половой жизни...).

Сильно возбуждает половое влечение желание освободиться от мощного давления стресса, естественного или запрограммированного, к примеру:
  • неожиданное спасение от близкой смерти;
  • уход от угрозы финансового разорения или других крупных неприятностей;
  • удачное завершение сложного мероприятия...

Для полового возбуждения можно использовать как фармакологические (подмешивание препаратов в питье и пищу...), так и народные (сглаз...) средства, в частности:
  • специальную пептицидную сыворотку крови (аэрозоль и порошок);
  • лекарство имизин (он растворим в воде и спирте...);
  • йохимбин (в различных сочетаниях);
  • метилтестостерон (для женщин);
  • наркотик «экстази»;
  • спирт в смеси с кокаином;
  • мускус;
  • кору гранатового дерева и ягоды мирты;
  • льняное семя с перцем...

Женщины для привлечения партнеров могут использовать такие простенькие трюки, как:
  • натирание тела и одежды смесью вербены, зори и руты;
  • смазывание секретом своих интимных желез волос и кожи за ушами;
  • специальную технику дыхания с эквивалентным подключением обеих ноздрей...

Эти приемы, впрочем, не срабатывают, если объект повышенного интереса страдает насморком.

Уменьшить половое влечение способны:
  • про-бантин (противоязвенный препарат);
  • варапамил (сердечный препарат);
  • метилдофа, верошпирон (лекарства от гипертонии);
  • трихопол (лекарство от трихомонадоза);
  • ацетат ципротерона;
  • настойка ковыля


Классические схемы отдельных секс-мероприятий таковы:

Подсовывание объекту своего агента
  • использование естественного либо инспирированного удобного момента (разрыв с прежним партнером, беременность жены, командировка, отдых в одиночестве, удачная презентация...) для подведения к объекту опытного и соответствующего его вкусам агента нужного пола, задействуют при этом факторы, стимулирующие половое влечение;
  • любые способы знакомства, отобранные в соответствии с рекомендациями раздела «о завязывании контакта», дополненные приведенными здесь приемами усиления половых эмоций...