Geum.ru

Виагра Киев "Київська правда"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   16

Дед


Недавно проезжал мимо того места, где была наша банька. Теперь там — пустырь, стройматериалы, трубы, все разрыто, кирпич валяется битый, колея от приезжающих машин — короче стройка. Но угол баньки уцелел все же. То ли сил не хватило его разбить, то ли просто не дошли руки. И так противно стало: ну а баньку то за что? Сколько себя помню, сюда захаживали. Время нашенское — в среду, потом на чистый четверг перенесли, с 3 до 7 вечера. Ходили компанией, десять человек. Четверо уже покойники, царство небесное. И самый главный наш закоперщик — Иван Иванович, дед, здоровый был мужик, приятно вспомнить! На 70-летие четверых отпарил, сам облился пятью шайками ледяной воды, выпил граммов триста водки, запил чешским пивком и поехал к своей Татьяне, любовнице последней, на тридцать четыре года его младше. Через неделю хвастал мне: три штучки бросил ей, как молодой. Веришь-нет, Серега? Особенно третью — таскал ее, таскал, а кончить не могу. Она уже чуть не плачет: умоляю, заканчивай! Зато потом как сладко было! И не врал ведь дед. Мне Людка, его секретарша, еще тогда, в 90-м, рассказывала: «Куда вам до Иван Иваныча! Он любому тридцатилетнему фору даст!» Бесило жутко. Да как же так, что же он настолько сильнее меня? Я, когда не получалось, на Людку смотреть не мог, глаза прятал, все Иван Иваныча представлял.

Всю войну наш дед прошел, морской десант, в яме под Севастополем чуть не добили раненного, всегда в первых рядах — и собкор «Известий», и по радио в республике главный, и доктор, и профессор, 20 книжек написал, 16 художественных кинофильмов, а баб сколько перещупал, водки перепил — не сосчитать. Большой был жизнелюб. Меня, сопляка, на втором курсе в многотиражку университетскую затянул. Иван Иванович ее тогда редактировал, партийное поручение такое на журфаке — в очередь редактировать газету. Еще и завкафедрой работал. Сколько же ему тогда было? Полтинник, никак. Почти, как мне сейчас. Юбилей справляли на киностудии Довженко, в яблоневом саду столы стояли три дня подряд. Народу — тьма, вся кинобратия, киевский бомонд, да и просто, кто заходил, — всех привечал. Можете представить, если даже мне место нашлось. Да что место — слово дали. «Серега пусть скажет, — сказал Иван Иванович, — самый младший, надежда наша». Пылали щеки, что нес — убейте, не вспомню. А вот что дама одна пожелала, на всю жизнь в памяти осталось. На стол вспрыгнула, платьице развивается, ноги классные, все при ней: «А я хочу выпить за Ивана Ивановича как за мужчину. И всем мужчинам пожелать!» Хохот, бабы плачут, жена красная. Да, полтинник отгуляли. И шестьдесят его помню, в 86-м, я как раз в газету пришел. В кабаке гулеванили, в «Москве», орден вручили и все прочие регалии — адреса, грамоты, именное оружие. Со всего Союза люди съехались, однополчане, писательская публика, профессура. Все думали Иван Иванович уже с базара возвращается. Ан, нет! Смотрел я в тот день на деда — строгий, седой, при смокинге и бабочке, достойный сын своей эпохи. Можно было бы и так подумать, если бы я лично не был свидетелем, как не далее, чем позавчера, он повторил все подвиги Геракла, организовывая прием по высшему разряду редактрисы из Москвы, приехала над книгой Иван Иваныча поработать, стоящей в плане Политиздата, страшно выговорить, ЦК КПСС.

Редактриса — та еще девушка, смекнула, что в Киеве можно развеяться, да еще с таким надежным автором, как Иван Иваныч. Уж дед ее укатывал — от официальной встречи в Киевском Доме офицеров, где в ее честь была организована читательская конференция на тему «Народ, война, победа» — так называлась тематическая серия, в которой входила книжка И.И. (чтоб было в чем в Москве перед начальством отчитаться). До банкета на 150 персон в ресторане «Киев» (оплачивало Министерство обороны), ну и, конечно, удовлетворение личных заявок — шашлычок в тесном кругу на даче в Ново-Петривцах, где воевал Иван Иванович, культурные выходы в театры, Дом Кино и т.д., где слегка ошалевшей редактрисе оказывали почести, сравнимые разве что с посещением Киева арабским шейхом. Многие газеты, кстати, писали о ее пребывании, на телевидении прошла получасовая передача, прямой эфир по радио. Не пожалел живота Иван Иванович, я еще удивлялся: «К чему такая поляна?» — «Ты молодой еще, не понимаешь, в первую очередь мы с тобой должны получить удовольствие, а потом — уже она. И во-вторых, если что-нибудь делать, запомни это, то надо делать хорошо, в противном случае, — лучше не пытаться вообще».

Как-то в субботу Иван Иванович заехал к нам в контору, чтобы просить шефа заметку в номер тиснуть о вчерашней встрече в Доме офицеров. На свою беду я вышел в тот день разгрести завалы за неделю, стол почистить. Конечно, это была тактическая моя ошибка. Так как рецензия обошлась Ивану Ивановичу в бутылок десять или больше крымского коньяка «Коктебель», предусмотрительно загруженного в багажник «Жигулей». Каждый раз, разливая пол-литровую бутылку на троих, Иван Иванович предупреждал: «Учтите, мужики, мне вечером в оперный театр редактрису везти, и я — за рулем, так что много, извиняюсь, сегодня выпить не смогу». — «А у меня газета на руках», — оправдывался Иван Ильич. Под конец дня они так назюзюкались, что, по-моему, поменялись ролями: газета на руках оказалась у Иван Иваныча, а редактрису порывался развлечь в театре наш главный. Я давно и тихо спал в приемной, расположившись на стульях. Очнулся — блин, шестой час. Сегодня же суббота, столько дел жена загадывала, и на хоккей с сыном обещал сходить, напился, сволочь! Попытался было встать — куда! Палуба под ногами качается, ходуном ходит. А шефы мои — за столом сидят. — «Илья, еханый бабай, мы что с тобой, ящик коньяка треснули, в машине ведь дюжина бутылок была, шофер твой сейчас говорит, последняя осталась…» — «Я тебе русским языком повторяю: не могли мы вдвоем выпить 12 бутылок». — «Не двенадцать, во-первых, а одиннадцать, и не вдвоем, вон Серега еще». — «Да что Серега, пацан, пить не умеет, ты лучше скажи, как его домой отвезти?» — «Я же на машине, подброшу, будь спокоен!» — «Кто подбросит? Да ты ведь лыка не вяжешь, менты еще загребут». — «Кого загребут, меня?! Ты, блин, Илья, думай, что говоришь. Кто лыка не вяжет? На себя посмотри!» — «Ты много не тренди, Ваня, понял. Меня за двадцать три года никто пьяным не видел!» — «А мне в театр с редактрисой, я не могу быть пьяным».

Логика железная. А мужики какие красавцы? Да эти перепьют кого угодно. Закалка — фронтовая. Самое интересное, меня домой-таки Иван Иванович отвез. Я все нервничал по пьяни: «А если остановят, права заберут?» — «Да кто заберет-то? Кишка тонка! Смотри, что у меня есть, — из кармана извлекался красный талон с белой диагональной полосой: предъявителю сего удостоверения при выполнении оперативных заданий разрешается управлять автомобилем в стадии легкого опьянения. Понял: «легкого опьянения», едри его в корень!». Как только порог переступил, — так и рухнул, проспал до 10 утра воскресенья, жена два дня, известное дело, не разговаривала. Встречаемся на неделе в баньке: «Как вы тогда добрались, в субботу?» — «Пришел домой, ванну со льдом соорудил, минут сорок лежал, пока вода не нагрелась, барышню забрал из отеля, в театре шампанского бутылку выпили, чуть не уснул на этом балете, разморило, она меня локтем толкала все время, ну а как в гостиницу вернулись, я ей такой фейерверк устроил, хорошо, кровать не сломалась, а то запросто могла при такой нагрузке. Но что я, ты знаешь, что Илья Иванович учудил? В десять часов вечера некролог правительственный пришел, первый секретарь Николаевского обкома умер, так он давай, пьяный, всем звонить по очереди, матерился, по начальству: «Не может некролог в такое позднее время прийти!» А ему Сухарь, министр РАТАУ: «Как не может, но пришел же…» — нахамил в тот вечер многим, всю неделю ездит, извиняется. Дежурного своего в типографии уволил, тот обиделся, не разговаривает, буду, говорит, уходить от этого самодура…»

Только теперь, когда его нет, до меня дошло: с Иваном Ивановичем меня связывает самое хорошее, все, что случилось в жизни, о чем приятно вспомнить. Он за шиворот заставил носить заметки в университетскую многотиражку, впихнул в коллектив, здесь работало четыре-пять по-настоящему классных журналистов, не желающих гнать халтуру в больших газетах. Они-то и ставили мне руку. Эти ребята рассматривали свою работу, как средство для добывания денег, но ужасно обиделись, если бы кто-то упрекнул в непрофессионализме. У них были свои примочки — элементы западной верстки, честные материалы, без вранья (насколько это возможно), они могли ночь напролет спорить о смешении жанров или шлифовать отдельные фразы, запоем читали Гамсуна и Пруста, Платонова, Тынянова и Эйхенбаума, Булгакова, менялись книгами, здесь я впервые столкнулся с самиздатом — рассказами Булгакова и книгой Автарханова о смерти Сталина. Вот где мои университеты, надо только, как губка, впитывать и учиться, постигать, что они читали (для начала мне дали «Слова» Ж.Сартра и «Чуму» А.Камю). Душа компании — Иван Иванович, вокруг него вертелось все, он был царь и бог, насаждал атмосферу искренности и абсолютной порядочности в производственных отношениях, никто не орал друг на друга, демонстративно не швырял в корзину материалов младших и неопытных коллег, все принципиальные вопросы решались на общих обедах и ужинах в складчину, куда допускали зеленых практикантов, в том числе таких, как я. Вел застолье, конечно же, Иван Иванович. И к тостам относились очень серьезно, с большей ответственностью, чем собственно к выпивке. В отличие от всех моих забубенных компаний, здесь ценилось не то, сколько и как выпиваешь и что потом произойдет, а то — как скажешь тост и умеешь ли поддержать «умные разговоры» за столом. Все это превращалось в некий ритуал. Даже, когда сдав газету, ожидали в кафе напротив сигнальный экземпляр, распивая для разминки бутылочку-другую шампанского. Когда появлялся дежурный с «сигналом», каждому вручался свежий номер. Минут пятнадцать-двадцать шло как бы спонтанное обсуждение, рецензирование, подмечались новые ходы и навороты, каждая линейка или рамка «просвечивались». Вывод неизменный: газета сделана профессионально. Да и как могло быть иначе, если трудились над ней профессионалы. В нашем тогдашнем кругу это служило высшей похвалой. Эх, жаль, по молодости не ценил все те наши посиделки в «Театральном» и «Лейпциге», газетное братство, трогательное к себе отношение. А ведь такого в жизни больше и не встретилось, хоть в скольких конторах проработал. Тогда мне казалось, что еще будет еще полным-полно таких газет, ребят, и светлых дней. Эх, заранее бы знать, что нет, не будет, это и есть тот самый звездный час.

Иван Иванович каждый месяц водил в кабак, приобщал к светской жизни. Шли, как правило, в «Лейпциг», там собиралась в те годы элита, — писатели, киношники (Дома кино не было), известные люди. Иван Ивановича встречали по самому высокому рангу, проводили «на верхотуру», на второй этаж, где располагались козырные столики. Заказывали скромно — по салатику, цыпленка на двоих, водочку, шампанское. В «Лейпциге» была отлична кухня. Да разве еда находилась для нас тогда на первом месте? Мы общались, не могли наговориться, после ресторана долго бродили по ночному Киеву, иногда, под настроение, ехали на вокзал, там круглосуточно работал кабак, брали шампанское, пили с горлышка, провожая ночные поезда. Иван Иваныч был старше нас, меня на 35 лет, «основных» из конторы — на лет 20. Но разницы не чувствовалось, наоборот, во многих вещах мы тянулись за ним — у него были самые красивые женщины, его никто не мог перепить, а в парилке — нечего и думать!

Есть молодые парни — в 30 лет старики душой. А есть и в 65 — форы даст любому студенту, будь то на бабе, в бане или в работе. Именно Иван Ивановичу первому пришло в голову выпускать кооперативную газету, в 90-м году было дело. Для тех, кто позабыл, скажу, что тогда впервые в Москве «Коммерсант» стал выходить и радиостанцию «Эхо Москвы» учредили. Мы вышли позже «Коммерсанта», но идея родилась раньше, попробуй пробить в Украине какую-нибудь новацию! Если бы не Иван Иваныч, ничего не вышло, он добыл разрешение.

До сих пор в памяти день, когда мы с Иван Ивановичем (я уже возглавлял в то время газету, был в фаворе), в той самой баньке одолжили у одного еврея-кооператора тридцать тысяч тогда еще рублей для выпуска новой газеты с необычным названием «Что делать?». Строгали ее у меня в кабинете, между делом, не придавая особого значения. Я, например, относился к новой газете весьма скептически, считая, что по-товарищески помогаю Иван Иванычу, как к общественной нагрузке. Неожиданно газета «пошла», делалась она практически теми же, кто выпускал университетскую многотиражку. Все постигалось методом втыка, название привлекало, количество заказов росло. За два месяца в Киеве вышли на 100 тысяч, начали печать в Харькове и Львове — по 20 тыс. Еще через месяц вернули долг еврею-коммерсанту, который считал одолженные нам деньги потерянными раз и навсегда. Он со своим взятым в аренду заводиком не представлял при всей фантазии, что деньги можно так быстро прокрутить.

Тогда же, в баньке, Иван Иванович познакомил меня с известным журналистом Игорем Колежуком, который пересказал в парилке статью, напечатанную в одной из новых московских газет про крыс. Будто бы они, гигантских размеров, заполнили шахты метро, и воины-афганцы ведут с ними борьбу — ночью спускаются в подземелье и расстреливают их из автоматов, а крысы все равно загрызают людей. Как часто бывает в сауне, что-то отвлекло, потом мы сели за стол и здорово выпили, потом еще — и разбежались. Утром, перебивая похмелье кофеем, я вспомнил рассказ телевизионщика, отыскал его телефон, подъехал в обед, выпили в «Пассаже» пива, и он мне дал ту газету. Приехав в контору, даже не читая, я поставил статью про крыс в номер. Бытует мнение, что в разгар лета люди газет не читают. Мура на постном масле, не верьте и никого не слушайте. Первым позвонил Иван Иваныч: старик, у меня до сих пор мурашки по коже! Где ты взял эту заметку? Эх, в «Что делать?» нельзя поставить! Ты хоть бы посоветовался, могли в один день, в двух газетах, дуплетом. Свои люди ведь, не конкуренты же…»

Могу теперь сказать: когда приходит слава, ты ее не чувствуешь, не замечаешь как бы. Гораздо больше запоминается, как ты к ней шел, сама дорога, кто тебя поддерживал и был рядом. Известность пришла ко мне не после публикаций самых рисковых бесед с людьми типа Тельмана Гдляна или покойного Вячеслава Черновола, когда они были в «черном списке» цензуры, а я ставил их в газету. Кто бы мог подумать, — после заметки о крысах. Прошло десять лет, но и сейчас многие помнят, — конечно не детали, а сам факт появления статьи в газете. Рассказывали, например, как обтрепанную со всех сторон полосу — даже не газету — читали вслух полуграмотные бабки в рейсовых автобусах из райцентров в отдаленные села. Пока не дочитали по слогам вслух, автобус не тронулся. В Киеве в разных газетах пошли опровержения, дезавуирования, печатали интервью с ветеринарами, учеными, специалистами — такого быть не может! — заявляли они. Газету рвали из рук. Да вы даже сейчас можете убедиться: ни в одной библиотеке, ни в одной подшивке нет того номера. Готовя к печати эту главу, я решил закончить ее перепечаткой «Крыс», и целый год, поверьте, сам охотился за тем номером.

Как высказался Иван Иванович, «психоз был сумасшедший». Послали толкового парня в Москву, он нашел редакцию той газеты — орган ветеранов Афгана, типа многотиражки, ему дали координаты автора. Самое интересное, что после нашей газеты статью в сокращении с комментариями перепечатали «Труд» и «Комсомолка» со ссылкой на Киев, а не на первоисточник. Они встретились, парень оказался начинающим московским литератором, выпили много, пока он не поведал историю «Крыс». Есть такой видик (тогда они только входили в моду), называется «Вьетнамцы» — там гигантские крысы заполонили нью-йоркское метро, и сформированные отряды из вьетнамцев (маленького роста, помещаться в полный рост в шахте) по ночам их отстреливают. «Надо было чем-то забивать в темпах газету, — рассказал литератор, — я накануне видик посмотрел, вот и решил перенести место действия из Штатов в Москву».

Мы не стали посвящать читателей в эти тонкости. Пусть остаются в неведении. Лик таинственного, неизвестного должен обязательно присутствовать в материалах такого плана, больше будет ажиотаж. Профессора факультета журналистики, разбирая ту публикацию, отмечали два момента: образ крыс как заглавного действующего лица выбран очень тонко, с учетом особенностей психологического организма человека. Есть темы, которые всегда будут волновать людей: золото, предсказания (Нострадамус), НЛО, акулы. Загадочные и неприятные крысы, бросающиеся на человека, — в их числе. Кроме всего прочего, та публикация — первая «байка» в советской прессе. И читатели «клюнули» на нее, заглотнули вместе с крючком, сказалась многолетняя привычка святой веры в печатное слово. Потом было много розыгрышей, баек, невероятных статей и публикаций, к ним привыкли и перестали всерьез воспринимать. Но первые такие сюжеты были обречены на успех. Повезло, что и говорить мне, благодаря тележурналисту и Иван Ивановичу (а кто того в баньку пригласил?). И надо же — аккурат поспели к подписной кампании, так что тираж газеты сразу же увеличился в два раза и «зашкалил» за миллион. Знай наших!

А газета «Что делать?» вскоре накрылась. Говорят, Иван Иванович продал ее какому-то прохиндею, тот уехал в Израиль и стал издавать там не без успеха. Да и мы сами, сказать откровенно, не шибко переживали, некогда было — Союз развалился, гласность, перестройка, куй железо, пока Горбачев, — зевать некогда. Кто продавал компьютеры, кто — в Польшу за шмотками мотался, кто свое дело открыл — не до газет, словом.

И банька сгорела. В мое, правда, отсутствие, отдыхал в Крыму. Приезжаю — звоню Иван Ивановичу: завтра в баньку идем? — «Какую, она сгорела! Принимали одних начальников, решали вопросы, переговоры деловые, вдруг проводка загорелась. Пожарных не стали вызывать, затушили сами, разошлись, а она ночью снова вспыхнула. В милицию таскали, дело открывать хотели, если бы не знакомые, неизвестно, чем закончилось бы».

А потом об Иване Ивановиче слухи нехорошие пошли. Ему и раньше завидовали. Пытались то на бабе поймать, то на лишних деньгах — забыл с какого-то сценария партвзносы заплатить. А не забыл бы, так спросили, почему платит с такой большой суммы, кому ж не завидно, у человека в месяц получается пятьдесят и больше тысяч иной год. Когда, скажем, книжка выйдет и фильм по его сценарию запускался одновременно. Только ничего Иван Иванович к старости не поднакопил, я живой тому свидетель, хоронили в бедности, кремировали на Байковом. Зато сколько людей за гробом шло!

Говорили, что он связан с КГБ. И будто, все об этом знали, что он —полковник КГБ, действующего резерва. Вот почему в газетах, которые он возглавлял, всегда диссидентов скрытых полно, молодежь привечал не из благородства одного, чтоб знать, чем дышат, что замышляют и вовремя информировать. Многие скандалы в университете на почве идеологии, исковерканные судьбы, исключения — на его совести.

От себя добавлю: и пропуск на машину теперь понятно откуда: кому же разрешат ездить за рулем в нетрезвом виде? И все его знакомства в ментовских кругах. И газета «Что делать?» пробилась, благодаря органам. Других бы без выходного пособия выставили, Иван Ивановичу же — «зеленую улицу» кэгэбисты организовали. Оказывается, он не просто так шустрил, а продуманно, нас закладывал.

Неприятно все это. Значит, ты все время сидел на крючке КГБ, и им все было известно: и анекдоты, и разговоры о Прусте-Джойсе, и вся твоя личная жизнь, бабы, бани — ну все-все! Как же такое возможно? И как с этим теперь жить? С другой стороны, скажи честно, это мешало тебе, например, стать редактором газеты? В работе или дома, в зарубежных поездках, в каких-то твоих начинаниях, поползновениях? Нет, не мешало. Сам же говорил, что с Иван Ивановичем связывает только хорошее, самое лучшее, что было в жизни. Да, но ведь неприятно, когда, может быть, даже баб тебе подкладывали с определенной целью — что-то выведать, скомпрометировать в случае необходимости, облить грязью, а то и вовсе закопать. Быть может, не только в переносном смысле.

Да пойми, дура стоеросовая, никому ты не нужен. Папа Римский выискался! Объясняю популярно, для особых, как любил говорить Иван Иванович, тугодумов. Вот стоит, к примеру, у тебя на столе телефон. Ты сам и все вокруг давно знают, преворенно неоднократно, что он прослушивается. Скажи, когда-нибудь из-за этого телефона у тебя были неприятности? Нет. Ну и живи себе спокойно, продолжай болтать всякую ахинею по нему.

Да, но, помнишь, в универе, когда два наших однокурсника пошли 22 мая к памятнику Шевченко и их исключали на следующий день из комсомола и выгоняли на улицу, ты-то как проголосовал? Подошел к Иван Ивановичу посоветоваться, а он: «Знаешь, лучше в таких случаях не высовываться, а то им еще хуже будет, и тебя на заметку возьмут. Так что, я бы на твоем месте голосовал, как все. Но решать все же тебе». И тогда ты предал ребят. С подачи Иван Иваныча.

Ну и что? В конечном итоге один из них пробился, возглавляет крупный социологический центр, другой, правда, подсел на уголовке, но это уже отдельная история, не связанная с той. А что касается предупреждения Иван Иваныча, то оно логичное и своевременное было, только бы себе навредил.

Не то это все. Последствия «шефства» Иван Ивановича значительно более разрушительны, чем можно представить. Он тебя зомбировал всю жизнь, программировал, влиял на все твои решения, поступки, всю жизнь. Не силой заставлял тебя поступать, как ему и их ведомству надобно, а лаской, убеждением, комплиментами. А ты и уши развесил, сопли пустил, вот, оказывается, какой я гениальный. Он управлял и крутил тобой как хотел.

Вспомни, как он «зарубил» твою подборку по годовщине Новочеркасска, теперь понятно почему: в расстреле мирных жителей участвовали войска КГБ, и тогда о том бунте никто не писал в союзной прессе, первым был бы ты.

Ну и что? Нет, не так все просто и одномерно. Ведь, Иван Иванович мировым был товарищем, вспомни, сколько раз тебя спасал, как помогал людям, сколько людей шло за гробом, плакали. Квартиры, телефоны, на работу устраивал. Вот это-то и останется. Ну, подумаешь, в КГБ служил. Да каждый третий был сексотом, тебе ли не знать? Уж лучше Иван Иванович, чем какой пидар озлобленный на всех и вся. Представляешь, если бы он отказался, не стал с ними сотрудничать, то и тебя не было бы такого, каким стал. Вспомни «Лейпциг», «Академвино», книжную толкучку, куда вы каждое воскресенье ездили вдвоем, всех ваших пассий, шашлыки в Ново-Петривцах, а как он тебя классно парил! Какие веники научил срезать, запаривать, сколько раз, на ночь глядя, срывался на своих стареньких «Жигулях» тебе навстречу!..

Да что там! Жизнь прожита. Прах Иван Ивановича пребывает там, где ему положено. Тебе повезло, что встретил такого человека. Что заболел желтухой и мучился четыре месяца, чуть не отдал Богу душу, — не повезло. А в этом повезло. Что поделать, что везуха такая жидкая.

И если бы не Иван Иваныч, на «Крыс» бы ты сам не вышел, и успех не пришел к тебе. Плохо, что его уже нет, плохо, что становится все меньше людей вокруг тебя, убывает количество тех, которых ты когда-то любил, и на перекрестках твоей души — все больше мертвых. Вот потому-то и не стоит о чем-то жалеть, чего-то стесняться. Помнишь, как в Алуште, когда вы вместе отдыхали, Иван Иванович будил тебя рано-рано, и вы шли на море, купались и делали на пирсе зарядку, повернувшись лицом к восходящему солнцу. Кругом все спали, на отдых ведь приехали, нежились до самого завтрака, и на вас смотрели с удивлением: «Что за чудачество, вставать в такую рань в отпуске?» Было немного неудобно, не по себе. «Не обращай ни на кого внимания», — сказал тогда Иван Иванович. — «Один раз живем, и вся жизнь — наша, родимая, только нам принадлежит…»


* * *


И самоорганизация вся – от Ивана Ивановича, отношение ко времени. Когда не был с ним знаком, жил, как Бог на душу положит, — транжирил время, почем зря. И деньги тратил, не думая, что будет завтра. Конечно, слышал, что время, мол, — деньги, но думал, ко мне это не относится. Взаимосвязь «время-деньги» на своей шкуре надо почувствовать. Как любовь, например. Миллионы людей произносят это слово, и только единицы знают, что это такое, те, которые сами испытали, ощутили, кто сам себе привил этот вирус. В молодости — в школе, в институте, в армии, никто никуда не спешил. Можно было в какой-нибудь понедельник проснуться часов в двенадцать дня, бродить по пустой родительской квартире, долго заваривать крепчайший чай, часами стоять на балконе с сигаретой или даже трубкой, договариваться на вечер с друзьями. Жить как заблагорассудиться. Вот именно — не на пятнадцать ноль-ноль или лаже восемнадцать, а на вечер, неопределенно, но тогда казалось, что очень точно, и самое удивительное, — все встречи неизбежно происходили, не срывались. Целые дни, недели, месяцы (годы?) просиживали в кафе за дешевым вином, пустыми и необязательными (с точки зрения делового человека) разговорами — ведь нельзя же считать, что рассуждения о Гамсуне или Ионеску таили в себе хоть какой-нибудь практический смысл или пуще того — выгоду. Да кто сегодня о таком говорить станет? Недавно у Запорожца на дне рождения, на работе: собрались бизнесовые ребята, в обеденный перерыв. Бутерброды с икоркой и осетриной, свежие помидорчики в январе, «Курвуазье» и «Хеннеси Х.О.» — обычная поляна. Выпили-закусили и давай битый час анекдоты травить на темы детских сказок только с матом: «Ну ты, б… серый, я тебя сейчас вы…» и в таком роде. И ржали — не поверите, так раньше Райкина или Жванецкого слушали. А вы — Камю, Сартр — кому нужна эта старая блевотина? Заяц, б…, п… серый…

Когда времени было навалом, и никто над душой не висел, всегда куда-то стремился, о чем-то мечтал. О чем, например? О том, чтобы каждый день ужинать в ресторане, иметь интересную работу — скажем, по долгу службы сопровождать киевское «Динамо» на игры чемпионата Союза и за рубеж. Бывало в складчину на студенческом «Слонике» — батон ломаем руками, двести граммов докторской, два сырка и четыре бутылки красного портвейна — довольные, предел мечтаний. И вдруг Леша, после того, как выпили по второй из бумажных стаканчиков, нам здесь их разрешали брать, философски так вопрошает: «А будет ли такое время, чтобы созвонились днем: ну где сегодня ужинаем? В «Динамо», в «Метро», «Столичном»? Завтра ведь едем с киевлянами в футбол играть…»

И вот прошло — сколько? — тридцать лет. Тютелька в тютельку. И надо же — все сбылось. Теперь, если конечно мне захочется, могу обедать в ресторане хоть три раза в день. С «Динамо» объездил все европейские столицы. Некоторые дважды, в 58 странах побывал, чувство заграницы атрофировалось. Как и многие другие, кстати, чувства. И если куда попадаю, для меня важен гостиничный номер, его удобства, а не какой вид открывается из окна. Пусть даже за чертой города, лишь бы комфортно в номере. И спать я ложусь сразу после десяти вечера, и телевизор не щелкаю в поисках порнофильмов, и на стриптиз уже не рвусь, и проституток по баснословным ценам не заказываю. Это все уже отыграло, отцвело, отпело. И отпало. Первый раз оказавшись в Париже, не спал ни одной ночи, носился пешком, как угорелый, по несколько часов в сутки проводил в метро с его переходами и пересадками. Мне даже в голову не приходило взять такси. Каждый франк на счету! Не говоря, чтоб поесть нормально. И наш вице-премьер, которого я тогда случайно встретил возле украинской православной церкви, произвел на меня сногсшибательное впечатление, сообщив, что знает кафе, где можно дешево перекусить, долларов за шестьдесят. Да я за 60 долларов прожил пять дней на молоке и овощах с лотка на улице и был самым счастливым человеком в мире, потому что обладал Парижем! И кто бы мог подумать, что десять лет спустя, снова оказавшись во Франции, на вопрос: «Что будем делать вечером, может, сходим на Монмарт?», я буду отвечать: «Спасибо, но я так устал, доберусь до номера, приму душ, и спать, спать, спать, так что до завтра!»

И Париж уже не греет. И заграница. Кругом знакомый сленг, пейзаж, та самая бетонка в аэропортах, сувениры в дьюти-фри. Хотя не грех, все же, помечтать: а классно было бы сейчас очутиться в Барселоне! Ну хорошо, допустим. Приехал, пообедал мидиями на побережье, искупался, на бой быков сходил, по канатной дороге на гору поднялся, к собору Гути сходил, пошлялся по площади Рамбле, местному Арбату, в гостиницу «АРТ» забрел, посидел в кабаке на набережной, но два-три дня не больше, так, чтобы в памяти оживить кое-какие детали, что-нибудь приятное. Затем все наскучит, станет привычным. И Барселона здесь ни при чем. Нет того огня, искринки, толчка — чувства новизны, все прокисшее, опостылевшее, — не молоко и не сметана, одна простокваша с комочками. Все у тебя уже было, ничего нового, ничем не удивишь. И галстуков сотня модных пылится, и дюжина рубашек не распакованных, костюмов ни разу не одеваных, не носившихся — а как когда-то радовался каждой привезенной из-за границы шмотке! И был везде, и повидал, и знаешь, как будет в конце, все еще только в самом начале, а ты уже знаешь конец. И это неинтересно — без тайны и риска, чтобы бежать на свидание и не знать, чем обернется, чтоб дух захватывало. Все позади! Не светит и не греет, дряхление души, когда ничего не вдохновляет, не выстреливает внутри, не открывается. Все давным-давно раскрыто и расставлено по местам. Все подвиги в прошлом, а новых не предвидится.

Но должен же быть, так сказать, завершающий, финальный аккорд. А вот он и грянет сегодня, когда состоится сделка, наконец. Сторгуетесь. Все эти годы фирма была с тобой. Когда-то ты на нею молился. Какое-то время, будем справедливы, — относился как к обузе. Сейчас — новый поворот. Хотя, можно предположить, он есть продолжением все той же игры. Ладно, решили они, не удалось задавить, мы ее купим. Лучше, конечно, чтобы кинуть этого отморозка. Но если не получиться, пусть забирает свои копейки (а для них это действительно так и есть) и отъезжает к едреной фене. Не отъедет — отвезем. Сейчас важно переоформить, там посмотрим.

С другой стороны: кто на ком хочет наварить? Они — на тебе. Ты — на них? Взять свои бабки и отвалить? Уйти в сторону, чтоб не путаться под ногами? Ведь ты уже достаточно засветился в этой жизни. Выше головы не прыгнешь, как ни старайся. Хорошо, сам догадался вовремя, понял, просишь: дайте спокойно исчезнуть со сцены. Но проживешь ли без дела, которому отдал столько лет? С точки зрения сегодняшнего практицизма это – конвульсии неуверенного и сомневающегося человека, рефлекторные потуги, неврозы души. Но многие вещи в жизни, как ни странно, на такой вот ерунде и держатся. Та же, любовь. Или брак как таковой. Подчини все голому расчету, и любовь умрет, превратится в набор физических упражнений. Любимую не обмануть. Как только ты разлюбил, это сразу проявляется, для нее, по крайней мере. Да и для тебя, ты разлюбил и хочешь избавиться, банальный, в общем, сюжет. Но это даже не развод – ты тащишь свою любимую на панель; кровь из носу, ее надо сегодня продать, торговаться не станешь, любая цена подходящая. Эй, налетай, подешевело!..

Приложение.

Сошествие в ад. Тайны подземной Москвы.

Я понимал, что, пуская меня ВНИЗ, Роман Скворцов идет на риск. В отряде из восьмидесяти человек семеро — «афганцы»-десантники, остальные, включая и Романа, — морские пехотинцы. Бывшие, понятно. В этой компании Сталлоне выглядел бы слабаком. пять-шесть часов ежедневной тренировки: каратэ, кроссы, дзюдо плюс комплекс особых упражнений на специально построенном полигоне. Сверх того — картография подземных коммуникаций Москвы, от размещения тоннелей метро до кабелей правительственной связи; изучение моделей вентилей, клапанов, задвижек, переключателей; обращение с приборами химического и радиационного контроля. Конечно, и доврачебная помощь. Отряд предназначен для действий в экстремальных условиях. И я был готов на все, лишь бы провести ночь с людьми, сделавшими своей профессией очищение московских подземелий от загадочных чудовищ…

Это крысы, гигантские рыжие и серые крысы, в длину достигающие метра, а в высоту — семидесяти сантиметров. Первые свидетельства очевидцев появления таких крыс в Москве относятся к 1989 году: они пытались напасть на монтеров, обслуживающих газовую сеть. Как водится, рассказам никто не поверил. Однако новые доказательства появлялись с нарастающей быстротой. Гигантские крысы выходили на поверхность в районах свалок, атаковали мясокомбинаты. Собаки, даже самые свирепые, боялись их панически. Яды не действовали.

Старый Моссовет решил: если борьбу не перенести в глубины канализационных коллекторов и полуразрушенных подземелий, в тоннели метро (а машинисты поездов метро не раз сообщали о гигантских крысах, чьи горящие глаза и вздыбленные загривки мелькали в лучах фар) и телефонные колодцы — туда, где рождаются и живут эти бестии, шансов на победу нет.

Для начала неимоверными усилиями и с риском отловили трех чудовищ. То, что увидели, было ужасно: двадцать пять — тридцать килограммов витых мускулов, напоенных злобой. Они обладали фантастическим иммунитетом к новым ядам, их сантиметровые резцы перекусывали стальную сетку клеток, а способностью к адаптации и обучению твари превосходили собак и человекообразных обезьян.

Никакими принципиальными отличиями от распространенных обычных крыс их гигантские сородичи не обладают. Они продукт мутаций, вызванных суммарным воздействием на обычных крыс повышенной радиации, химических веществ и электромагнитных полей.

Картина сейчас вырисовывается еще более тревожная. Если на поверхности крыс-гигантов кое-как удается удерживать «в рамках приличия», то подземные этажи города полностью заняты ими. Эти твари прокусывают телефонные кабели, в том числе правительственной связи, портят и разрушают сигнализацию в метро, из-за них боятся спускаться в коллекторы ассенизаторы и газовщики.

…Скворцов напутствовал:

— Помни. Увидишь крысу — стой. Пока стоишь, ты способен отбиваться. Повернешься спиной — никто тебя уже не спасет. Понял?

Я кивнул.

— Оружия не дам, иначе с испугу всех перестреляешь. Штык держи. Бить надо в глаз в сторону затылка либо в пасть…

Теплое белье. Плотные теплые шаровары. Резиновые сапоги поверх теплых носков. Свитер. Болоньевая непромокаемая куртка с капюшоном и множеством карманов. Так экипированы все мы — наряд из десяти человек да я, которые сегодня из небольшой комнаты на одной из центральных станций метро (не называю ее по просьбе самих же ребят) отправляются после того, как пройдет последний поезд метро, в лабиринт подземных московских коммуникаций.

— Вообще-то весь наш отряд из восемнадцати человек на такой город, как Москва, — говорит, пока мы облачаемся, один из моих телохранителей Виктор Колосов, — это капля в море. Мы считаем, что на борьбу с крысами надо уже сейчас бросить полторы-две сотни бойцов. Если этого не сделать сейчас, через год понадобится полк… Но о нас никто на знает. А во-вторых… Ты знаешь, сколько мы получаем?

Я знал… Триста пятьдесят — рядовой. Роман как руководитель группы — триста восемьдесят. Плюс по два сорок за каждый спуск. В месяц — четыреста. И это — за изнуряющую опасную ночную работу, которую и работой-то не назвать: охота, война…

Только что отключено напряжение от питающей шины Московского метрополитена. Через узкую металлическую дверь в конце платформы спускаемся в тоннель.

Сегодняшний спуск — самый обычный. Каждый день дежурная группа обходит дозором очередной участок подземных территорий, истребляя встретившихся крыс, выжигая появившиеся с прошлого обхода гнезда. Редко — раз в два-три месяца — объявляется экстренный, чрезвычайный спуск всего отряда: в каком-то районе замечается аномальная активность крыс, когда надо обеспечить безопасное проведение каких-то подземных работ иными службами. За все время существования отряда нет ни одного спуска, когда крысы не атаковали их..

Иду в середине группы, единственный, чье вооружение состоит только из штык ножа. На каждом — десантный вариант АКМа, да в подсумке четыре рожка. Патроны непростые: с разрывными пулями — только такие «берут» крыс. В комплекте вооружения баллон с газом нервно-паралитического действия. Есть в группе и огнемет.

Тишину подземелья внезапно разрывает грохот автоматной очереди. Это Палюченко останавливает метнувшуюся на него из ниши в стене оскаленную тварь. Продвижение такими колоннами по узким коридорам таит в себе опасность: ведь лобовую атаку в стесненных условиях отражает один, максимум двое ребят. Впрочем, это еще не атака, как поясняет обернувшийся Виктор. Так, самоубийственный бросок одиночки…

Достигнув перекрестка коридоров, мы поворачиваем влево. Становится холоднее. Дорога вниз. Под ногами хлюпает вода, капли на стенах и потолке. Я машинально отмечаю зарешеченные ниши, полуосыпающиеся арки… Не дай Бог оказаться здесь одному…

Мы оказываемся в расширении, похожем на часть уходящего вверх и вниз — черный провал в середине огорожен полуобвалившимся кольцом перил колодца. Внезапно, как по команде, пятеро шедших впереди разворачиваются цепью, а пятеро позади меня (понимаю, почему Роман определил меня в центр группы) сбиваются в клин, как бы закупоривая коридор. Взрываются одновременно все десять автоматов.

То, что удается рассмотреть в свете автоматных факелов и в мечущихся лучах нагрудных фонарей, видимо, смахивает на конец света. Из пустоты, из тьмы лезут оскаленные чудовища с алыми от крови и ярости глазами. Где-то сбоку словно бьет в глубь колодца два раза свистящая молния: успеваю сообразить — пущен в ход огнемет.

Шум боя стихает так же внезапно, как возник. Четырнадцать крыс с оскаленными пастами валяются там, где их настигли пули. Колосов смеется:

— Мало убили? Крысу вообще пулей прикончить трудно, даже нашей… Многие отползали израненные. Между прочим, если ты вернешься сюда через какое-то время после того, как мы пойдем дальше, увидишь: тут будет чисто! Они их сожрут!.. Ты думаешь, твари разбежались? Они здесь вокруг нас, их тут тысячи… — он обводит круг рукой в воздухе, — и все они уже следят за каждым нашим шагом. Ведь мы вступили на их землю.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Мы много раз проверяли с часами на руках. Допустим, спускаемся на «Арбатской», или где-нибудь у Яузских ворот, а они в Тушино сразу под землю уходят…

Идем дальше. Переделка, в которую мы влипли, самая рядовая. Шредер так и сказал: попали в засаду. У него выходит, как только крысы убедились, что взять нас врасплох им не удалось, отступили.

Поднимаемся и спускаемся по каким-то коридорам, то узким настолько, что протискиваться приходится почти боком, то таким широким, что по ним могла бы проехать кавалькада всадников. О назначении этих многочисленных тоннелей, переходов, каналов я могу только догадываться…

Когда Палюченко скомандовал привал, я, каюсь, первым повалился на пол. Из подсумки появился кофе в металлических термосах. А есть здесь нельзя: случайно проглоченная частица крысиного мяса с рук, одежды может вызвать смертельное отравление.

Спрашиваю: сколько времени нужно на то, чтобы изучить подземный город так хорошо, как знают его они? Лосиков морщит лоб:

— Здесь много этажей, и можно просто не соваться на те, которых просто не знаешь. Скажем, обычное метро — раз. Специальные тоннели, о которых мало кто знает — два. Канализация, газ, телефон, водопровод — в общем все коммунальное хозяйство — три. С этим проще, хотя бы схемы и карты существуют, хотя и они подчас безбожно врут. Но есть еще и такое, что ни на одних картах не отмечено… Подземные ходы рыли под Москвой еще со времен Ивана Грозного. Они осыпались, рыли новые, старые обнаруживались… Этого никто не знает.

…Внезапная остановка. На стене — начерченный белой краской или мелом крест в круге. Короткое совещание, обмен несколькими фразами, смысл которых от меня ускользает, и группа сворачивает в неприметный лаз, показавшийся мне сперва просто щелью между двумя бетонными плитами. Прорытый в земле, это даже не ход, а нора: тесная, низкая, сырая. Краем глаза замечаю: земля на уровне плеча зашевелилась. Только собираюсь спросить, что это значит, как идущий сзади Шредер припечатывает меня к стене. Снова ревут автоматы, гильзы летят в лицо, а земля передо мной ожила. Я вижу всего в полуметре выныривающую из развороченного суглинка оскаленную крысиную голову.

АКМы бьют в упор. Мгновенная пауза, и вдоль стены, обжигая нам ресницы, летит спасительная струя огня. Потом еще одна. Отвратителен запах паленой шерсти и мяса. Еще выстрелы — и тишина. Отбились.

Пятясь, мы выбираемся в большой коридор. Осматриваемся: все целы и невредимы.

Мой спаситель Шредер объясняет: обнаружили крысиный инкубатор, куда сползаются рожать и выкармливать детенышей самки. Это удача, за каких-то тридцать секунд удалось уничтожить больше крыс, чем за иную неделю охоты!

Спустя полчаса, пройдя маршрут без приключений, сбрасываем доспехи в комнате, из которой начали поход. Ребята моются под единственным краном: о душе им приходится только мечтать.

— История с инкубатором не выходит из памяти.

— А кто обнаружил его? — спрашиваю у Колосова.

— Что обнаружил?

— Ну, инкубатор. Кто-то же пометил крестом… Кто?

— Не знаю. И никто не знает.

И Колосов неохотно, подбирая слова, объясняет.

Происхождение крестов неизвестно. Понятно, что они появляются не сами собой. Кстати, не только кресты, а еще и треугольники, квадраты, волнистые линии. Брали пробы красителя. Обычный мел или известняк, которого под землей предостаточно. Кто и зачем ставит эти знаки? Удалось установить, что крест в круге, который мы видели, означает предупреждение о близком скоплении крыс. Но кому адресовано это предупреждение? Отряд часто пользуется этим знаком для выполнения своей задачи и никогда не ошибается.

— Смешно думать, что мы знаем что-то о подземной Москве, — говорит мне Колосов. — Там обитает кто-то, кто знает все ходы переходы. Но нам ни разу не посчастливилось встретится с этим существом. Оно и понятно: нас же видно и слышно за версту, а этот видит и ориентируется в темноте лучше, чем мы на свету. Но мы даже следов его пребывания пока не обнаружили, если не считать пары-тройки явных признаков свежих земляных работ…

Они едут по своим квартирам отсыпаться, а вечером поздно вновь встретятся здесь, чтобы опять спустится туда.

Кто знает, что ждет их в эту ночь?..


А.Кузнецов.

28 мая 1990 года.

(«Побратим», № 5).