Страницы отечественной истории: 1917-1941 гг. Хрестоматия Ставрополь 2009
| Вид материала | Документы |
- Тростников Знаменитость Остросюжетный роман рассказ, 246.11kb.
- Программа лекционного и семинарского курса для студентов исторического отделения Часть, 113.74kb.
- Ионального образования «воронежский государственный педагогический университет» Хрестоматия, 1230.91kb.
- Рекомендации к подготовке и проведению Викторины по истории Великой Отечественной войны, 86.94kb.
- Самарский Государственный Педагогический Университет Кафедра Отечественной истории, 1671.9kb.
- Программа курса «История отечественной журналистики. Ч. 1-3», 1120.36kb.
- Юбилейная медаль «Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», 21.03kb.
- Список использованной литературы: Сборники законодательных актов: Власть и пресса, 161.06kb.
- Редакционная коллегия, 2025.27kb.
- План мероприятий, посвященных празднованию 65-й годовщины Победы в Великой Отечественной, 735.86kb.
^ ОН СТРЕЛЯЛ В ТРОЦКОГО
Был теплый августовский день 1973 года. В мастерскую к Давиду Альфаро Сикейросу приехали друзья. […] Рассказчиком он был необыкновенным. […] Не любил художник вспоминать лишь об одной страничке своего прошлого. Связана она была с его участием в покушении на жизнь Л.Д. Троцкого.
Жизненные пути этих двух столь непохожих людей пролегали далеко друг от друга. […] И не сойтись, не схлестнуться бы их дорогам, если бы не революция.
Точнее - две революции. Мексиканская 1910—1917 годов и Октябрьская 1917 года. Троцкий и Сикейрос, бросив дома и родных, отказавшись от всех прав на наследство, без оглядки ринулись в бурные революционные потоки, вздыбившие Россию и Мексику. […]
Если бы судьба свела их в 1917 году, то Троцкий и Сикейрос, скорее всего, пожали бы друг другу руки. […]
В конце 1927 года Сикейрос впервые приехал в Москву. Он — делегат конгресса Профинтерна. Всю первомайскую демонстрацию простоял на Красной площади, зараженный энтузиазмом ликующей толпы. […] Художника принял лично Сталин. На встречу, кроме Сикейроса, пригласили другого, не менее известного мексиканского художника Диего Риверу и поэта Владимира Маяковского. Последний был и переводчиком. На Сикейроса эта встреча произвела глубокое впечатление. […] Наверное, не случайно, что после беседы со Сталиным дороги двух мексиканских художников с мировыми именами разошлись в диаметрально противоположных направлениях. Сикейрос становится непримиримым ко всем врагам Сталина, окончательно уверовав в аксиому: кто не с вами — тот против нас. Диего Ривера же посчитал эту истину слишком простой, чтобы ею руководствоваться в жизни. В голове художника никак не укладывалась необходимость политического избиения всех, кто был не согласен с линией Сталина.
Ривера считал, что в жизни, как и в его монументальных росписях, места должно хватить всем: и любви к Советскому Союзу, и состраданию к судьбе Троцкого. Вот почему, узнав о том, что последнего изгоняют из Норвегии и что ни Франция, ни Англия, ни Соединенные Штаты, не говоря уже о других странах, не намерены дать пристанище семье Троцкого, законно опасаясь гнева Советского Союза, Ривера, больной, с высокой температурой, бросается на розыски президента Мексики Ласаро Карденаса и уговаривает его предоставить политическое убежище врагу Сталина.
Решиться на такой шаг генералу Карденасу было непросто. Дипломатические представительства Мексики в Варшаве и Швеции сообщали о том, что Троцкий исповедует «идеи мировой революции», и поэтому его приезд в Мексику «представляет угрозу для стабильности в стране». Говорилось о том, что предоставление приюта Троцкому и его жене, «злейшим врагам Сталина», будет рассмотрено «Советами как глубоко враждебный шаг». Утешало лишь одно обстоятельство: в то время дипломатические отношения между Советским Союзом и Мексикой были прерваны. Мексиканские дипломаты предупреждали, что приезд Троцкого в страну вызовет бурю протестов со стороны левых. Тут они не ошиблись. Как только весть об этом стала достоянием гласности, сонная тишина кабинетов МИД была взорвана потоком петиций и телеграмм с протестами по поводу такого решения.
Однако все это не помешало норвежскому танкеру «Руфь» 19 декабря 1937 года взять курс к мексиканским берегам — на борту корабля, кроме членов экипажа, находились Лев Троцкий и его жена Наталья Седова. Отношение к пассажирам было самое внимательное. Троцкий по старой привычке вел дневник. На четвертый день пути пароходная радиостанция получила радиограмму на его имя от одного из американских изданий с просьбой об интервью. Вот что он записал в своем дневнике по этому поводу: «Сопровождающий нас полицейский офицер, передавая телеграмму, выразил сожаление по поводу того, что полученная им в Осло инструкция лишает меня возможности пользоваться пароходным радио для ответа». Пассажирам танкера вообще были запрещены какие-либо контакты с внешним миром. В строжайшей тайне держался и маршрут следования корабля.
Выпроводив чету Троцких за пределы своей границы, норвежские власти наконец-то свободно вздохнули. Прекратилось постоянное давление по дипломатическим каналам со стороны Советского Союза, требовавшего высылки Троцкого из страны. Стихли шумные протесты местной компартии. Успокоились и норвежские фашисты, грозившие физической расправой с Троцким.
Тем временем пассажиры танкера «Руфь», изолированные от всего мира, и не подозревали, какие страсти разыгрались на страницах мексиканской печати по мере их приближения к берегам Нового Света. Подливая масла в огонь, столичные газеты сообщали о том, что в скором времени «центр грядущей мировой революции переместится в Мексику». Из номера в номер публиковались протесты общественных и профсоюзных организаций. В них Троцкий обвинялся во всех смертных грехах, начиная с убийства Кирова и кончая сговором с фашистской Германией. Мексиканская компартия пригрозила, что она обратится к массам с призывом «использовать все доступные средства для того, чтобы нога Троцкого не ступила на мексиканскую территорию».
Однако после 20 дней пути танкер «Руфь» вошел в спокойные воды мексиканского порта Тампико.
На тихой улочке Вена под номером 19 медленно стареет мрачный особняк. Глухой высокий забор скрывает от взора посторонних просторный двор, заросший агавами и кактусами. Бледная тень от тонкой пальмы падает на надгробие из бетонных серпа и молота, придавивших навечно к земле одну из самых противоречивых и трагических фигур Октябрьской революции – Льва Давидовича Троцкого. Особняк этот с одинокими башнями скорее похож на крепость. Железные двери и ставни отгородили его от всего мира. Когда-то это была окраина Мехико. И дом служил его бывшим хозяевам загородной дачей. Троцкий не сразу поселился в этом особняке. По приезде в Мехико около 2 лет он был гостем в доме Диего Риверы. В конце 1938 года отношения с художником испортились, и семье Троцкого пришлось покинуть гостеприимный дом. Недалеко от дома Диего Риверы нашелся пустующий особняк. Хозяева были рады сдать его в аренду кому угодно. Новое жилье понравилось Троцкому: удобные комнаты, большой двор, на котором он велел установить клетки для кроликов. По вечерам он сам кормил их. Двор же засадили кактусами, выращивание которых стало новым увлечением Льва Давидовича.
Семья Троцкого редко покидала новый дом. Делать это было небезопасно. В Мехико не утихали голоса с требованием высылки Троцкого. В этом хоре громко звучал голос Сикейроса. […] Весть о том, что его родина предоставила убежище Троцкому, застала художника в Испании, где он сражался в рядах республиканской армии.
Недоумение художника вскоре сменилось ненавистью к Троцкому. Причиной того стало восстание троцкистов в Барселоне. В ходе восстания погибло около тысячи человек. Для Сикейроса кровавая бойня стала последней каплей, переполнившей чашу вражды к Троцкому. В Испании художник и его друзья дали клятву «во что бы то ни стало добиться ликвидации штаб-квартиры Троцкого в Мексике, даже если в этих целях понадобится применить насилие».
Сикейрос был человеком дела. По возвращении из Испании он сколачивает группу единомышленников, разделявших его мнение о том, что Троцкому нет места в Мексике.
Для начала Сикейрос обивает пороги канцелярии президента Мексики. Добивается встречи с генералом Карденасом. На каждом углу открыто заявляет, что он и его товарищи не остановятся перед насилием, если Троцкого не вышлют из страны.
Зачем Сикейросу понадобилось предавать гласности планы нападения на дом Троцкого? Сам художник в своих мемуарах признал, что их боевая группа, в общем-то, и не ставила своей целью убить Троцкого. Они скорее хотели напугать его и вынудить покинуть страну.
Публичные угрозы сыграли свое дело. Сикейроса принял министр внутренних дел. В ходатайстве об изгнании российского беглеца было отказано. Однако, чтобы хоть как-то смягчить непримиримость к Троцкому Сикейроса и его товарищей, им решили выплатить компенсацию в немалую по тем временам сумму 500 песо — за помощь республиканской Испании. Одновременно была усилена охрана дома-крепости в Койоакане.
Откладывать дальше покушение на Троцкого смысла не имело.
В ночь с 23 на 24 мая 1940 года глухую тишину окраины Мехико взорвала дробь выстрелов. Группа Сикейроса приступила к «нейтрализации полицейских», охранявших особняк. Однако до стычки дело не дошло. Охрана, едва заслышав первые выстрелы, разбежалась. Сопротивление оказали телохранители. Между ними и нападавшими, сумевшими проникнуть в сад через гаражные ворота, завязалась перестрелка. Под свист пуль Сикейрос рванулся к окну спальни хозяина дома. Кровать Троцкого была пуста. Художник с досады разрядил свой «Томпсон» в стену.
До сих пор «автограф» великого живописца сохраняется нетронутым над кроватью в доме-музее Л.Д. Троцкого... Провожу ладонью по выщербленной стене. Благо, что табличек, запрещающих трогать экспонаты музея, пока нет. Посетителей немного. Что касается советских туристов, то они редкие гости Мехико. К тому же при одном упоминании названия этого музея наши соотечественники почему-то шарахаются от него, как черт от ладана.
Время не сгладило рваные края ран на стене. Если они о чем-то и напомнили, то только не о словах Сикейроса, что он и его товарищи хотели всего лишь «припугнуть» хозяина особняка...
При отходе нападающие открыли бешеную стрельбу. На прощание в сад швырнули несколько зажигательных бомб. В итоге шальной пулей был легко ранен в ногу внук Троцкого, четырнадцатилетний Сева.
Местные власти без труда арестовали всех участников нападения на дом в Койоакане. Ни для кого не было секретом, кто обстрелял особняк майской ночью. Для Сикейроса авантюра обернулась годом тюрьмы и тремя годами изгнания из страны.
После многолетних скитаний художнику, украдкой вернувшемуся на родину, рассказали, что тогда, в показавшейся ему пустой спальне Троцкого, её хозяева все же были! Заслышав выстрелы, они спрятались под кроватью. На вопрос, почему он на всякий случай не прошил кровать очередью, а разрядил свое оружие в стену, Сикейрос ответил, что ему и в голову не пришло, что такой великий человек, как Троцкий, боится смерти и от страха за свою жизнь может залезть под кровать.
На всей этой истории Сикейрос мог бы поставить точку. Если бы не память. Она в последние годы жизни все чаще возвращала его в ту майскую ночь. Сожалел ли художник об этом эпизоде своей биографии?
Трудно дать однозначный ответ. В интервью, в публичных выступлениях великий художник избегал говорить всю правду о своем участии в покушении на Троцкого.
Однажды Сикейроса пригласили на телевидение. Передача была посвящена живописи. Участвовал в ней и другой мексиканский художник - Влади. Он родился в России в 1920 году и жил там до 16 лет. Отец Влади, известный писатель Виктор Серж, хорошо знал Троцкого. Разделял, хотя и не во всем, его взгляды.
После телепередачи Сикейрос и Влади остались один на один. Друзьями они не были, но Сикейрос хорошо относился к русскому художнику. И Влади рискнул напрямик спросить великого мастера: почему он решился стрелять в Троцкого?
Об этом разговоре с Сикейросом я узнал от Влади. В тот вечер мы засиделись в доме художника допоздна. Говорили о Сикейросе. Из головы Влади никак не шел ответ великого художника на его вопрос. Помнил он даже мелочи.
— Сикейрос взглянул мне тогда прямо в глаза, — начал свой рассказ Влади, — помолчал и тихо ответил, что он и не знал толком, в кого стрелял. Поймав мой недоуменный взгляд, он сказал: «Впервые я прочитал работы Троцкого, когда сидел в тюрьме. До этого я не знал о Троцком ничего. Жил в атмосфере, в которой жили мои друзья и товарищи по партии. Вместе ненавидели наших общих врагов, предателей революции. В этой ненависти мы убеждали друг друга и все дальше уходили от реальностей, от жизни, от фактов. Нас учили, что врага убивают. И мы верили и делали это. Думаю, то, о чем я рассказал, поможет тебе понять меня».
Сикейрос помолчал. Посмотрел мне в глаза, повернулся и ушел.
Но у Влади после первого разговора осталось ощущение того, что Сикейрос чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.
Публично Сикейрос никогда не признавал, что нападение на дом-крепость было ошибкой. Не сделал он этого и в своих мемуарах.
Зачем же сегодня мы возвращаемся к этой забытой страничке из прошлого Сикейроса? Делаем мы это не ради праздного любопытства. Нам важно понять, что заставило великого мастера на некоторое время сменить кисти на автомат, забросить свою мастерскую и с головой уйти в заговорщическую деятельность, стрелять не только в Троцкого, но и в других противников Сталина и сталинизма в Мексике. К счастью для Сикейроса, он ни в кого не попал, и это спасло его от раскаяний на закате своей жизни. Да, сталинизм был отчасти своеобразной религией Сикейроса, которой он был фанатично предан. Предан потому, что больше, чем в Сталина, великий художник верил в светлый идеал социализма. Защищая свои убеждения, Сикейрос на деле стремился расправиться с личными врагами Сталина. И все-таки, думаю, в конце жизни великий мастер не мог не увидеть, какая пропасть отделяла сталинизм от социализма.
_______
Комсомольская правда. 1989. 22 марта. С. 3.
Полонский А.
^ НАПРАСНАЯ ЖЕРТВА?
[…] 20 августа исполнится 50 нет со дня убийства человека, чье имя было проклято и вытравлено со страниц нашей истории, — Льва Давыдовича Троцкого. Сегодня мы начинаем публикацию состоявшейся в Мадриде беседы корреспондента «Труда» А. Полонского с братом убийцы Луисом Меркадером.
«Мой брат не был вульгарным убийцей — это был человек, беспредельно, фанатично преданный делу коммунизма».
Луис Меркадер
[…] 20 августа 1940 года […] во второй половине дня в своей резиденции Койоакан в Мехико убит представитель ленинской гвардии, основатель Красной Армии и Четвертого Интернационала Лев Давидович Троцкий. Убийца — человек из близкого его окружения по имени Жак Морнар.
Впрочем, у него было еще второе имя — Франк Жексон и третье — настоящее Хайме Рамон Меркадер дель Рио.
В «Правде» имя убийцы не указывалось. И в московской квартире, где жила испанская семья, 17-летний Луис Меркадер, отложив газету, с тревогой посмотрел на невесту брата — сотрудницу НКВД Лену Инберт. Та не выдержала и призналась: «Я точно знаю: в этом деле замешан Рамон...».
Было это ровно полвека назад. Теперь Луису Меркадеру, брату убийцы Троцкого, 67 лет. Он — советский пенсионер, преподаватель Мадридского университета, живет в поселке Алуче под Мадридом в квартире, напоминающей московскую: на стенах — русские пейзажи, за стеклами шкафов — обложки русских книг, матрешки, хохлома, гжель. Говорят здесь тоже по-русски: 40 лет своей жизни Луис Меркадер провел в Советском Союзе. Остальные годы — в Испании и Франции. И ни разу за все время никому ни слова не говорил о своем брате. Сейчас, через 50 лет после убийства, Луис решил заговорить. Свое первое в советской прессе интервью он дал корреспонденту «Труда» в Мадриде.
[…] Однажды в окружении Л. Троцкого, живущего в тщательно охраняемом доме-крепости, появился молодой француз Жак Морнар. Он сочувствовал троцкистскому движению, и его публицистические статьи не раз попадались на глаза Льву Давыдовичу. Морнару, обладавшему весьма привлекательной наружностью, не стоило большого труда влюбить в себя близкую сотрудницу Троцкого, и вскоре он уже свободно мог входить в дом. Он приносил Троцкому на просмотр свои статьи – охрана пропускала его как своего, доверенного человека.
В тот день, 20 августа он принес очередную статью. Хотя на дворе стоял довольно жаркий день, через руку Морнара был перекинут плащ. Когда Троцкий склонился над статьей, Морнар оказался за спиной его стула и, вынув из-под плаща альпинистскую кирку, нанес острым её концом страшный удар в голову. Раздался нечеловеческий, душераздирающий крик. Сбежалась охрана…
В ста метрах от дома стоял черный лимузин, в котором ждали два человека: мать Рамона и Луиса — Каридад Меркадер и советский чекист Леонид Котов. Расчет на «бесшумное» убийство не оправдался, и это смешало карты. Как только в доме послышались крики и началась паника, машина сразу же уехала. Убийца был схвачен. При нем в кармане обнаружили револьвер и письмо, в котором он объяснял свой поступок идеологическими соображениями.
Во время следствия и суда Жак Морнар упорно отрицал знание не только русского, но и испанского языка, равно как и свою причастность к СССР и НКВД, настаивая на своем французском происхождении. Был вынесен приговор: 20 лет заключения... […]
— Что за человек был ваш брат? Каким вы помните его в детстве, юности?
— Брат был старше меня на десять лет и в детстве был самым близким моим другом и защитником, часто катал меня на раме своего велосипеда. В Каталонии он слыл лидером местного комсомола. Помню, что Рамоном все восхищались, считали его очень образованным — он свободно говорил на английском и французском языках, вокруг него всегда крутилось много красивых девушек. Все были уверены, что впереди у него большое будущее, известность...
— Вы упомянули об образовании. Где учился Рамон, что закончил?
— На этот вопрос ответить нелегко. Это одна из тех загадок, которые я так и не смог раскрыть. Я встречался, по крайней мере, с сотней людей, знающих Рамона, но и они не могли внести ясность. Например, откуда у него английский язык? Скорее всего, живя с матерью во Франции с 37-го по 39-й год, он уже более или менее представлял себе, к чему его готовят, и там его тайно учили английскому языку. В конце концов, он оказался в США под именем Франка Жексона, поближе к Мексике, где в то время жил Лев Троцкий.
— Известно, что ваш брат участвовал в гражданской войне в Испании и дослужился до чина лейтенанта...
— Нет, до майора, а потом исчез. Куда — я не знаю. Но в 1937 году я сам приехал во Францию и там встретил и Рамона, и мать. До 1939 года мы были вместе, пока я не уехал в Москву, а мать с братом остались. Они оба работали на НКВД (Рамона вовлекла туда мать). Группой руководил Леонид Котов.
— А после Франции разве Рамон не учился в Москве в школе НКВД?
— Нет, никакой школы НКВД как таковой он не проходил. Больше того, знаю точно, что до 1960 года он ни разу не приезжал в Светский Союз. А потом, когда уже отсидел свой двадцатилетний срок и добрался до Союза, прекрасно помню, что он совсем не знал Москвы и не умел говорить по-русски.
— А откуда слухи, что после освобождения он поселился и жил в Чехословакии?
— Видимо, они проникла в свет из нашей с Рамоном переписки в последние годы его пребывания в мексиканской тюрьме. Я по своему опыту знал, что жить в Советском Союзе ему будет трудно, что он тут не приживется, и всячески убеждал его переехать в «самую европейскую» из социалистических стран — Чехословакию. А может, слухи эти родились из того, что по выходе из тюрьмы Рамона встретили два чехословацких дипломата, которые на самолете переправили его на Кубу, где он провел несколько дней в гостях у Фиделя Кастро... В Чехословакии Рамон никогда не был.
— Но давайте вернемся к юности Рамона. Как все-таки удалось ему, совсем молодому человеку, привить такую ненависть к троцкизму, к самому Троцкому, чтобы толкнуть его на убийство?
— Это очень просто. Дело в том, что в те времена в Испании, и особенно каталонские коммунисты, люто ненавидели троцкистов и анархистов. 1 мая 1937 года те подняли восстание в Барселоне. Понимаете? Идет война, жертвы на фронте, а они пытаются захватить в Каталонии власть. Бои продолжались трое суток, с применением танков, артиллерии, минометов. С той и другой стороны погибло тогда больше тысячи человек. После барселонского мятежа к троцкистам и анархистам стали относиться как к фашистам, на них началась настоящая охота, их убивали на месте. Молодому убежденному коммунисту, каким был мой брат, совсем нетрудно было представить лидера троцкистов как самого заклятого врага рабочего класса, Испанской республики.
Сейчас можно услышать и такую версию: дескать, Рамон решился на убийство из страха перед НКВД — ведь за его спиной неотступно следовал кадровый сотрудник НКВД и непосредственный руководитель группы Л. Котов. Дескать, страх толкнул Рамона Меркадера на убийство Троцкого. Я считаю, что все это — поздние домыслы.
— Итак, между вами пролегли долгих двадцать лет. И вот вы, наконец, встретились...
— Встретились мы с Рамоном вновь в 1960 году. Невзирая на все мои доводы против, брат решил, что жить ему надо только в Советском Союзе. Пароходом с Кубы он прибыл в Ригу, а затем приехал в Москву. Приезд его держался в строгой тайне. Никто не знал Рамона в лицо…
Нужно ли говорить, как я волновался перед встречей. Несмотря на столь долгую разлуку, я сразу узнал в постаревшем, седом, достаточно грузном человеке моего любимого старшего брата. Мне даже показалось, что он так же красив и элегантен, как прежде. Я сразу заметил: Рамон стал чрезвычайно молчаливым.
^ В Москву он приехал не один — с семьей. Позже я расскажу, при каких обстоятельствах он познакомился со своей женой.
В 1961 году Рамону без большого шума присвоили звание Героя Советского Союза и дали небольшую квартиру на Соколе. Кроме того, выделили 400-рублевую пенсию и право пользоваться летней дачей в Малаховке. И все. О нем словно забыли. Началась нелегкая жизнь в Москве...
Вскоре мои опасения, что Рамону будет трудно привыкнуть здесь, стали сбываться. Вы же знаете, жизнь в Советском Союзе всегда была странной и трудной, особенно для иностранцев. А тут, представляете, такой человек, герой, дежурит с авоськой в очереди за картошкой, жмется по утрам в переполненном холодном троллейбусе. К тому же ни сам Рамон, ни его жена Ракель Мендоса, мексиканская индианка, ни слова не говорили по-русски. Вечерами, всеми забытые, они сидели дома, кутаясь в пледы. Угнетало все — бесконечные очереди, вечная нехватка чего-то, трудности с языком. Я видел, что Рамону невыносимо тяжело, мрачные думы одолевали его…
Видя, как трудно Району и его семье живется в Москве, я стал уговаривать его уехать на Кубу: «Там тепло, говорят по-испански, вам там будет лучше. А здесь для вас — чужая планета».
Рамон долго отказывался, наконец, согласился и написал письмо Фиделю Кастро. Тот немедленно ответил: приезжай. Однако не тут-то было — органы не выпустили брата на Кубу. Только в январе 1974 года разрешили выехать жене и детям. А сам брат еще до мая 1974 года продолжал оставаться в Москве. Он был как бы в заключение, только теперь уже в СССР — в стране, ради которой он пожертвовал всем. День ото дня брат становился все мрачнее...
Однажды я пришел к нему на Сокол. Постучал. Рамон не открыл. Наконец я вошел: брат еле держался на ногах — худой, бледный, заросший. Врачи обнаружили у него разрыв легочной артерии, одно легкое было залито кровью, он почти не мог дышать. Видимо, сказались побои на допросах в 1940 году. Мы, его родственники, вновь стали бомбардировать КГБ письмами и телеграммами: бесчеловечно силой держать Рамона в таком состоянии — одинокого, больного. Но все было бесполезно. Не смог помочь даже Фидель, только через 90 дней Ю. Андропов - в то время председатель КГБ — смилостивился, наконец, над Рамоном, и его отпустили на Кубу. Прощание наше было коротким и тягостным — я словно чувствовал, что мы видимся в последний раз. Фидель Кастро предоставил брату на острове целую виллу каких-то бывших богатеев с садом банановых и персиковых деревьев. Рамон был частым и желанным гостем у Фиделя. Он ожил, оправился настолько, что смог даже работать — советником в Министерстве внутренних дел. […]
— Живя в Москве, вы много времени проводили вместе с братом. Он, должно быть, рассказывал о своей жизни в тюрьме, в частности о том, заботилась ли о нем советская сторона, были ли попытки организовать его освобождение. Знаете ли вы что-нибудь об этом?
— Насколько мне известно, Москва не оставила Рамона на произвол судьбы. На него израсходовали, по моим сведениям, что-то около 5 миллионов долларов: наняли лучшего адвоката, создали в Мексике целую организацию для помощи Рамону. Была нанята женщина, которая в течение всех лет заключения готовила ему домашние обеды и ежедневно приносила в камеру. Кстати, на дочери этой женщины, индианке, Рамон и женился в тюрьме. У него там была библиотека, радио, свежие газеты. Он читал запоем и за годы тюрьмы стал поистине энциклопедистом...
— Насколько мне известно, ваша мать Каридад Меркадер сыграла очень заметную роль в трагической судьбе вашего брата. Так ли это?
— Да, это так. Это она вовлекла Рамона в группу, которой руководил, как я уже говорил, генерал НКВД Леонид Котов. Это она сидела в машине у дома Троцкого, чтобы увезти Рамона сразу после убийства по заранее разработанному маршруту — в Калифорнию, а оттуда пароходом во Владивосток и по Транссибирской магистрали в Москву. Этот путь ей пришлось проделать без сына, с генералом Котовым...
За годы, пока брат сидел в тюрьме, мать без конца писала Сталину и Берии, прося их организовать побег сына. Рамон рассказывал потом, что в 1944—1945 годах был якобы разработан план его побега, но из-за неосторожных, спонтанных действий матери побег сорвался. Рамон не мог простить матери, что по её вине ему пришлось отсидеть еще целых 15 лет...
В апреле или мае 1941 года мою мать Каридад пригласили в Кремль, она взяла меня с собой. Михаил Калинин вручил ей орден Ленина (какая крайняя степень цинизма!) за участие в операции убийства Л. Троцкого. Берия также прислал для матери подарок — ящик с бутылками грузинского вина «Напареули» розлива 1907 года. На этикетках бутылок были двуглавые царские орлы...
Мать выпустили из Союза еще во время войны, в 1944 году. С. тех пор она постоянно жила во Франции, а к нам лишь иногда приезжала повидать детей и внуков. Это была женщина со сложным характером и неустойчивой психикой. При этом она имела красивую внешность, нравилась мужчинам. Мать рано сама бросила мужа, окунувшись в политику. Под конец жизни Рамон признался мне, что она была наркоманкой. Вообще, надо сказать, он с нежностью вспоминал о своем безобидном и никогда не занимавшемся политикой отце и, наоборот, о матери судил строго, я бы даже сказал, сурово.
Редкие приезды матери в Союз вызывали у нее отвращение — она была просто в ужасе от здешнего образа жизни, от местных порядков. Это только подтверждает мой личный вывод о двойственности сознания многих коммунистов, которые думают одно, говорят другое, а делают третье. Вот и моя мать — такая, казалось бы, истовая коммунистка — под портретом Сталина умерла в Париже в возрасте 82 лет. А при жизни вернуться в Союз — у нее и мысли такой никогда не было!
В каждый её приезд мы буквально разорялись, чтобы только показать: жизнь тут не так уж плоха, как ей кажется. Хотелось создать ей условия, к которым она привыкла у себя в Париже. Идем в ресторан обедать — скандал: она, видите ли, не может ждать 30 минут, пока обслужат. А в СССР это норма, пришел - жди. Или, помню, мы пригласили её в Гагры, сняли комнату. Не понравилось. Потребовала гостиницу, с большим трудом устроили в отеле «Гагрипш». И опять скандал: она не могла взять в толк, как это в лучшей гостинице города на весь этаж — один туалет! Перед смертью она сказала: «Для разрушения капитализма я кое-что сделала, а вот как строить социализм — ничего в этом не понимаю...».
— А Рамону тоже была присуща эта двойственность?
— Знаете, он был фанатичным коммунистом, но в последние годы, по-моему, стал задумываться. Например, когда в 60-м году он приехал в Союз, то уже знал, что «взяли» многих активных сотрудников НКВД прежних лет. Первым делом он спросил: где Леонид Котов? Ведь Котов был вторым лицом НКВД в Испании, а его начальником в Мадриде был генерал Орлов. К концу испанской кампании, почувствовав, что гильотина сталинского террора начала рубить головы и в рядах НКВД, Орлов бежал из Мадрида в США. Оттуда он написал письмо Троцкому, предупреждая его о готовящемся покушении. Но тот письму не поверил, посчитав это очередной провокацией органов. Котов же после «мексиканской операции», то бишь убийства Троцкого, вернулся в Москву и был награжден.
Но когда приехал Рамон, он уже сидел, причем вторично. Первый раз он попал в сталинские лагеря в 1951 году. У Сталина был твердый принцип: если ты знаешь слишком много, должен исчезнуть. А уж Котов-то знал немало. К тому же он был еврей, а Сталин как раз разворачивал очередную антисемитскую кампанию. Настоящее имя Л. Котова — Наум Эйтингон. Впрочем, не удивлюсь, если и это — не настоящее его имя. Сталин посадил Котова, а расстрелять не успел — сам умер в 1953 году. Вскоре после этого Берия выпустил своего сотрудника. Но в 60-м уже Хрущев посадил Л. Котова — как раз за то, что тот был сотрудником Берии. Наблюдая всю эту «карусель», Рамон не мог не делать выводов. Но он искренне стремился подавить в себе всякие сомнения. Впрочем, иногда мы вели с ним «крамольные» разговоры. Я, например, издевался над братом — Героем Советского Союза, когда это звание присвоили и... Насеру. «Ну, Рамон, — говорил я, — к кому тебя приравняли!..». (Нам было известно, что у Насера в кабинете висит портрет Гитлера...)
^ ...А умирал Рамон страшно. У него развился рак костей. Он скончался в мучениях 10 октября 1978 года на Кубе.
— Я знаю достоверно, что есть свидетели, утверждающие: незадолго до смерти ваш брат сказал: «Нас жестоко обманули...». Выходит, он понял, что жертва его была напрасной?
— ^ Мне об этом не известно. К тому же последним желанием брата было, чтобы его похоронили в Москве. Сам я на похоронах не присутствовал, ходила моя жена Галя.
Рассказ Галины Меркадер.
— Все было очень грустно, пасмурно. Привезли с аэродрома урну — небольшой ящик, поставили возле вырытой ямы. Кроме жены Рамона и его детей, не было ни одного знакомого лица, все незнакомые, все в одинаковых плащах и шляпах. И речи одинаково безликие: дескать, герой-испанец отдал свою жизнь за прекрасное настоящее и счастливое будущее нашей Родины, за коммунизм. Стояли черные лимузины, вход на кладбище был перекрыт. Урну опустили и накрыли серой каменной плитой. Сыграли гимн. Почетный караул дал залп. И все. Я зарыдала, когда увидела, как над плитой втыкают железную табличку с вымышленной фамилией «Лопес Рамон Иванович»...
Потом в течение десяти лет мы приходили сюда ухаживать за этой несчастной могилой, сажали цветы. Иногда её так затаптывали посетители кладбища, что место захоронения Рамона было трудно отыскать. Я постоянно звонила в КГБ: «Поставьте же хоть какой-нибудь памятник». Но в ответ — одни отговорки: то мрамора нет, то денег... Однажды не выдержала и так им сказала: вы вот своим генералам такие каменные хоромы отгрохали, а герою, не пожалевшему жизни своей, порядочного памятника поставить не хотите...
...Что сказать? Памятника на Кунцевском кладбище, где похоронен Рамон Меркадер, принесший на алтарь коммунизма свою напрасную жертву, нет и сегодня. И покоится его прах под красной гранитной плитой, поставленной здесь лишь в 1987 году, на которой и поныне стоит чужое имя — «Лопес Рамон Иванович, Герой Советского Союза». Такая же надпись золотыми буквами выгравировала на почетной доске у входа в КГБ. Но это — еще одна загадка Рамона Меркадера: в книге «Герои Советского Союза» он не значится ни под одной из своих фамилий. Его просто нет. Не числится он и в списках офицеров республиканской армии, где служил майорам. Нет записи даже в церкви, где его крестили. Официально такого человека как бы вовсе не было, не существовало...
Я задаю сидящему передо мной Луису Меркадеру еще один вопрос:
— Что вы скажете о тайне, которая осталась и после смерти вашего брата?
— Скажу, что это несправедливо и что пора вступиться за Рамона. Сейчас появились публикации, в том числе и в СССР, несправедливые по отношению к памяти моего брата — человека, отдавшего всего себя ради вашей страны, ради идеи, в которую он верил и для которой жил. Пора вернуть ему имя, пора сказать, наконец, всю правду...
— Но ведь не исключено, что в эпоху полной гласности вещи будут названы своими именами: например, что Хайме Рамон Меркадер дель Рио совершил преступление — политическое убийство. И что за это звание Героя Советского Союза не присваивают...
— ^ Мой брат Рамон Меркадер получил задание. И выполнил его. […]
______
Труд. 1990. 14 августа. С. 4; 15 августа. С. 4.