Тацит Публий Корнелий. Опроисхождении, местожительстве и нравах народов Германии // Там же. Тацит Публий Корнелий. Анналы // Там же литература

Вид материалаЛитература

Содержание


Культура италии xv - середины xvii века
I. итальянский гуманизм и гуманисты
2. Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (1486 год)
3. Бальдассаре Кастильоне. О придворном (1516 - 1528 годы)
Ii. гуманистическая педагогика
Взрослый уже Ахиллес боялся розги
Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим
7. Какие телесные удовольствия надо обуздывать
Iii. политическая теория
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25
тЕМА 14


^ КУЛЬТУРА ИТАЛИИ XV - СЕРЕДИНЫ XVII ВЕКА


План


1. "Культура Италии в эпоху Возрождения" Я. Буркхардта и основные направления в историографии итальянского Воз­рождения в XX веке.

2. Проблема истоков и социальных предпосылок итальян­ского Возрождения.

3. Итальянский гуманизм и гуманисты XV—XVI веков.

4. Обращенность к античному культурному наследию как одна из важнейших черт гуманистического мировоззрения.

5. Человек в сочинениях итальянских гуманистов. Ренессансный индивидуализм.

6. История и политика в гуманистической мысли Италии.

7. Педагогические идеи итальянского Возрождения.

8. Интерес к научному знанию. Леонардо да Винчи. Джор­дано Бруно. Галилео Галилей.

9. Кризис итальянского Возрождения.


Источники

  1. Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Саратов, 1984—1988. Ч. 1-2.
  2. Образ человека в зеркале гуманизма. Мыслители и педагоги эпохи Возрождения о формировании личности (XIV—XVII вв.). М., 1999.
  3. Опыт тысячелетия. Средние века и эпоха Возрождения: Быт, нравы, идеалы. М., 1996.
  4. Расцвет искусства в Италии // История средних веков (XV—XVII вв.): Хрестоматия / Сост. В. Е. Степанова и А. Я. Шевеленко. М., 1974. Ч. II; 2-е изд. М., 1981; 3-е изд. М., 1988.
  5. Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). М., 1985.
  6. Эстетика Ренессанса. М., 1981. Т. 1—2.


Литература

  1. Абрамсон М. Л. От Данте к Альберти. М., 1989.
  2. Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: стиль жизни и стиль мышления. М., 1978.
  3. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках ин­дивидуальности. М., 1989.
  4. Брагина Л.М. Итальянский гуманизм. Этические уче­ния X1V-XV вв. М., 1977.
  5. Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. М., 1986.
  6. Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. М., 1986.
  7. Горфункель А. X. Философия эпохи Возрождения. М., 1980.
  8. Гуковский М. А. Итальянское Возрождение. Т. 1—2 (любое изд.).
  9. История Европы. М., 1993. Т. 3: От средневековья к новому времени.
  10. Культура Западной Европы в эпоху Возрождения. М., 1996.
  11. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.
  12. Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гу­манизме второй половины XIV — первой половины XV века. М., 1977.
  13. Рутенбург В. И. Титаны Возрождения (любое изд.).
  14. Чиколини Л. С. Социальная утопия в Италии. XVI - начало XVII в. М., 1980.
  15. Штекли А. Э. "Город солнца": утопия и наука. М., 1978.


Методические рекомендации


XV—XVII вв. в Италии — это период расцвета и упадка культуры Возрождения. Представление об итальянском Возрож­дении как эпохе, знаменующей начало Нового времени, было впервые отчетливо сформулировано в знаменитом труде швей­царского историка Я. Буркхардта "Культура Италии в эпоху Возрождения" (1860). В основе концепции Буркхардта лежа­ли идеи резкого разрыва ренессансной культуры со средневе­ковой, зарождения в ней индивидуалистического сознания, пробуждения интереса к материальному миру и природе, от­крытия античного культурного наследия. На протяжении мно­гих десятилетий эта концепция доминировала в историографии, в том числе и марксистской, особо подчеркивавшей револю­ционный и прогрессивный характер эпохи. В настоящее вре­мя едва ли не все основные положения труда Буркхардта оспа­риваются историками самых разных направлений. Тем не ме­нее "Возрождение" остается широко употребимым термином для обозначения культурных перемен, произошедших в Европе XV — начала XVII вв.

Главным идейным течением, определившим эти культурные перемены, был итальянский гуманизм, который обычно харак­теризуют следующими основными чертами: 1) особым внима­нием к человеку и различным проявлениям его природы; 2) ве­рой в то, что различные философские и богословские систе­мы и учения заключают в себе единую универсальную истину; 3) признанием достоинства человека и самоценности его зем­ной жизни; 4) стремлением возродить ранее утраченную муд­рость древних. Гуманизм способствовал разрыву с религиозной ортодоксией, развитию критического мышления и увереннос­ти в возможностях человеческого разума.

В настоящей теме представлены источники, позволяющие рассмотреть основной круг вопросов по культуре итальянского Возрождения, в том числе: итальянский гуманизм и гуманисты; обращенность к античному культурному наследию как одна из важнейших черт гуманистического мировоззрения; человек в со­чинениях итальянских гуманистов; ренессансный индивидуализм; политика в гуманистической мысли Италии; педагогические идеи итальянского Возрождения; интерес к научному знанию.

Жизнеописание "Сократа ренессансной Флоренции" Никколо Никколи (1364—1437), составленное флорентийцем Веспасиано да Бистиччи (1421—1498), рисует яркую картину об­раза жизни и повседневной деятельности итальянского гуманиста XV в., одержимого идеей подражания древним (документ 1). Этот портрет, в котором нашли олицетворение культурные ус­тремления и идеалы эпохи, представляет собой ценнейший ис­точник по истории итальянского Возрождения. Он дает воз­можность проследить особенности гуманистического отношения к античности, представления гуманистов об идеале благочести­вой жизни, о мирской добродетельности и др. (/"Речь о достоинстве человека" Джованни Пико делла Мирандола (1463—1494) — одно из самых знаменитых сочинений итальянских гуманистов (документ 2). Написанная как вступи­тельное слово к "900 тезисам по философии, каббалистике, богословию", которое Пико собирался защищать на диспуте в 1487 г., она развивает две главные идеи: особого положения человека в мироздании, дающего ему свободу самоопределения, и исходного единства всех великих философских и религиозных учений. Антропология Пико, обосновывавшая достоинство и свободу человека как творца собственного "Я", оказала огром­ное влияние на гуманистическую мысль ренессансной Италии^

Книга Бальдассаре Кастильоне (1478—1529) "О Придвор­ном", развивающая идеи гуманистической антропологии XV в., также пользовалась большой популярностью у современников (документ 3). Главная задача сочинения, заимствованная у ан­тичных авторов (Платона, Ксенофонта, Цицерона), писавших об идеальных Государстве, Государе и Ораторе, состояла в том, чтобы "вылепить словами совершенного Придворного". По Кастильоне, однако, совершенство человека достигается не приобщением его к каким-то надличным нормам, как это счи­тала античная традиция. В рассуждениях о "Грации" он заяв­ляет, что Придворный сам должен выбирать образцы для под­ражания и таким образом явиться самостоятельным создателем собственного "Я".

Богатый материал об основных принципах гуманистической педагогики содержится в трактате "О воспитании детей" (1450) поэта-гуманиста Энеа Сильвио Пикколомини (1405—1464), из­бранного в 1458 г. римским папой Пием II (документ 4). Ос­нову содержания трактата составляют рассуждения о природных задатках человека и роли учителя в обучении и воспитании ре­бенка. Пикколомини подробно останавливается также на различных сторонах процесса воспитания (телесного, интеллекту­ального, нравственного), опираясь в своих рекомендациях на античные авторитеты.

В данном разделе также приводится фрагмент знаменитого сочинения Никколо Макиавелли (1469—1527) "Государь" (до­кумент 5), дающий возможность составить представление об основных вопросах политической теории великого флорентий­ца. "Рецепты" Макиавелли по укреплению государственной власти на протяжении столетий вызывали споры и в историо­графии, и в широком общественном мнении, породив поня­тие "макиавеллизм" — синоним моральной беспринципности в политике. Приводимый отрывок из сочинения гуманиста мо­жет стать предметом дискуссии на семинарском занятии. При анализе текста сочинения следует учитывать конкретные исто­рические обстоятельства, в которых оно появилось.

Новое отношение к науке и опытному знанию в Италии эпо­хи Возрождения представлено отрывками из сочинений трех ав­торов: Леонардо да Винчи (1452—1519), Джордано Бруно (1548— 1600) и Галилее Галилея (1564—1642) — документы 6, 7, 8.

Личность Леонардо да Винчи, величайшего художника эпо­хи, поражает своей разносторонностью. Помимо знаменитых произведений искусства он оставил также труды по механике, аэродинамике, фортификации, философии. Леонардо — уче­ный и гуманист, будучи убежден в безграничных возможнос­тях человека, считал, что опыт является началом всякого зна­ния, что механика — важнейшая из всех наук, и что законы математики применимы к познанию всего окружающего мира. Ниже приводится два фрагмента из его "Записных книжек", которые позволяют проследить новое ренессансное отношение к науке и к возможностям человеческого разума в целом.

Итальянский философ-пантеист, астроном и математик Джордано Бруно, погибший на костре инквизиции, известен прежде всего своими теориями бесконечной вселенной и мно­жественности миров. Фрагмент одного из его главных сочине­ний, диалога "О бесконечности, вселенной и мирах", позво­ляет составить представление о ключевых идеях и характере ар­гументации ученого.

"Отречение" итальянского математика, физика и астронома

Галилео Галилея, впервые доказавшего с использованием теле­скопа, что Земля вращается вокруг Солнца, представляет собой яркое свидетельство той борьбы, в которой утверждалось новое научное знание в условиях контрреформационной Европы.


^ I. ИТАЛЬЯНСКИЙ ГУМАНИЗМ И ГУМАНИСТЫ


1. Веспасиано да Бистиччи. Жизнеописания прославленных людей XV века.

Никколо Никколи (после 1480 года)


I


Флорентиец Никколо Никколи происходил из весьма почтенной семьи. Его отец, состоятельный купец, имел четырех сыновей, которые тоже были купцами. Выполняя волю отца, и Никколо должен был заняться купеческим ремеслом, отчего в молодости он не смог посвятить себя наукам, как того очень хотел. После смерти отца он от­делился от братьев, дабы, следуя своему желанию, занять­ся науками. Достаточно обеспеченный средствами к суще­ствованию, он сразу же оставил торговлю, приступил к освоению латинской словесности и стал большим ее зна­током. Когда во Флоренцию прибыл ученый грек Мануил Хрисолор414, Никколо поступил к нему в учение и ов­ладел греческим языком основательно. Вместе с тем он не удовлетворился только латинской и греческой словесностью и пожелал достичь более высокой ступени [учености]. По­скольку во Флоренции находился прославленный философ и богослов Луиджи Марсильи415, Никколо пошел в учение к нему и несколько лет занимался под его руководством, так что он стал изрядным богословом и весьма сведущим в философии. Поступая как добрый и благочестивый хри­стианин, он оставил все другое и посвятил себя единствен­но богословию. С полным основанием Никколо можно на­звать отцом, покровителем и благодетелем всех взыскую­щих учения, так как всем помогал он, во всех поощрял рвение, показывая, какие плоды принесут им их старания. И если при своей большой осведомленности он где-нибудь в другом месте обнаруживал книгу на греческом или латин­ском языке, которой не было во Флоренции, то не оста­навливался ни перед какими расходами и трудами, чтобы эту книгу заполучить. Им было приобретено большое число латинских книг, которые находятся во Флоренции. Сре­ди людей ученых он был столь известен и ценим, что мес­сер Леонардо416 направил ему жизнеописание Цицерона соб­ственного сочинения и назвал его цензором латинского языка.

II

Его жизнь была прекрасным примером, он почитал людей добропорядочных и помогал им, выступал, однако, противником тех, которые не отличались благой жизнью и добронравием. Большое усердие он проявил, собрав много книг, и не пугался при этом никаких расходов. Любым способом он стремился их приобрести, где бы они ни были обнаружены, платил за них из собственных своих средств, доставшихся ему от отца, оставляя себе столько, сколько, как он полагал, ему будет достаточно для жизни. Он про­дал даже кое-какие земли, которыми владел, вырученные деньги употребив на книги. Он был хорошим христиани­ном, преисполненным благочестия, другом всем добропорядочным людям, особенно монахам, врагом дурным. Книги держал он не только для своей собственной надоб­ности, но и, главным образом, для других, ибо все, кто занимался изучением греческой и латинской словесности, обращались за книгами к Никколб, и всем он их одалжи­вал. Это был человек, который не умел притворяться, был открыт и прямодушен со всяким. Брат Амброджо и мессер Карло417 были обязаны ему своим поприщем: он по­могал им книгами, учителями и всем, что им было нуж­но. Если кто-нибудь из Флоренции отправлялся в Грецию или во Францию или куда-нибудь еще, то он давал им с собой список книг, отсутствующих во Флоренции. Так, благодаря Козимо Медичи418, который к нему был очень привязан, он получал книги из многих стран. Когда бы­вало так, что можно было заполучить лишь копию, а не саму книгу, тогда он ее переписывал собственноручно, курсивным письмом или же форматным, так как тем и другим он владел мастерски. В этом можно было удосто­вериться в Сан Марко419, где находится много книг того и другого письма, выполненных его рукой. Труды Тертуллиана420 и других авторов, отсутствующие в Италии, он раз­добыл за свои деньги. Он раздобыл [труд] Аммиана Марцеллина421, сохранившийся во фрагментах, и переписал его собственноручно. Книга с "Оратором" и "Брутом" [Цицерона] была отправлена Никколо из Ломбардии и доставлена послами герцога Филиппе422, приезжавшими просить мира во времена папы Мартина423; ее обнаружили в древней церк­ви, в ларе, который с давних пор не отворяли; когда же стали искать старинные жалованные грамоты, тогда и от­крыли очень ветхий список этой книги. "Об ораторе" [Ци­церона] находили только фрагменты; благодаря же Никколб трактат обнаружили целиком, каким мы имеем его сегод­ня. Большой ряд книг духовного содержания, а также много речей Цицерона было найдено им.


III


Очень много произведений скульптуры и драгоценных вещей, которые отсутствовали во Флоренции, было при­обретено с помощью Никколо. Он хорошо разбирался в живописи и ваянии. Во Флоренции была не полная, а лишь фрагментарная рукопись Плиния424. Никколо, зная, что полная рукопись есть в Любеке, в Германии, убедил Козимо [Медичи] ее приобрести; так Плиний прибыл во Флоренцию.

Когда флорентийские и иные молодые люди посещали его, каждому из них он вручал книгу, которую тот дол­жен был прочитать. Затем он их спрашивал о прочитан­ном. Ни одна именитость не проезжала через Флоренцию, не навестив Никколо. Всех флорентийских молодых людей, в коих он усматривал хорошие задатки, он увещевал за­няться изучением наук, приносящих необыкновенные пло­ды. Многие последовали совету Никколо, который, еже­ли недоставало книг или учителей, помогал в этом. Он избегал любых должностей во Флоренции; хотя он был выбран в число попечителей Университета, несколько раз ему надлежало занять должность подеста425, однако все это • он отвергал под тем предлогом, что уступает стервятникам их поживу. Стервятниками называл он трактирных завсег­датаев, транжирящих достояние бедных людей.

С ним были очень дружны маэстро Паголо и сер Фи­липп426; редко случался день, чтобы они не проводили время вместе с фра Амброджо в церкви Сайта Мария дельи Анджели, где, помимо трех ранее названных, появлялись еще также Козимо и Лоренно Медичи427. Козимо и Лоренцо, зная его нрав, щедро ему помогали. Так как он издержал на книги все, что мог, то у него не оставалось средств даже на скромное, сообразно его положению, житье; ввиду этого Козимо и брат его Лоренцо дали своему банку ука­зание выдавать Никколо деньги всякий раз, когда он их потребует, и относить все расходы на их счет. Затем они сказали Никколо, что пусть он ни в чем себе не отказы­вает и посылает в банк за тем, что пожелает. Никколо прибег к их помощи под давлением нужды — при других обстоятельствах он не сделал бы этого. Таким образом, он был обеспечен до конца своей жизни. [...]

IV

От природы он, как говорилось, был человеком откры­тым и искренним. Однажды, сидя вместе с одним мона­хом, который ученостью славился больше, чем добросер­дечием, он сказал ему: "Из вам подобных ни один не по­падет в рай". В его время был некий монах по имени Франческо из Пьетрапане, который вместе с другими бра­тьями в горах близ Лукки, называемых Пьетрапане, вел весьма благочестивый образ жизни. Он хорошо знал латин­ских и греческих писателей. Никколо горячо его любил за добросердечие и давал ему столько книг, сколько тот хо­тел. Никколб был очень щедр и давал книга всякому, кто его об этом просил, так что к моменту его смерти им было выдано около 200 томов, и среди них также греческие книги, брату Франческо. Франческо, помимо прочего, обла­дал от Бога великим даром предсказывать будущее. Еще до того, как Козимо был изгнан, Франческо предупреждал Никколо в 1433 г. об опасности для Козимо подвергнуть­ся изгнанию и лишиться жизни. Он послал Никколо к Ко­зимо и велел передать о подстерегающей того великой опасности подвергнуться изгнанию или лишиться жизни. Козимо не решался верить, и воспоследовало для него то, что предсказывал монах. [...] Человек весьма доброжела­тельный, он очень негодовал на людей, которые не были добрыми христианами и усомнились в религии, ибо сам он был ей весьма привержен. Ему казалось крайним безуми­ем сомневаться в таком священном предмете, в пользу ко­торого высказалось так много замечательных мужей, дер­жавшихся нашей веры.

V

Помимо всех тех необыкновенных достоинств, о кото­рых уже сказано, он обладал также способностью превос­ходно разбираться не только в словесности, но и, как уже говорилось, в живописи и ваянии. В доме его было боль­шое собрание медалей из бронзы, серебра и золота, мно­го древних изваяний из меди, много бюстов из мрамора и других прекрасных вещей. Однажды, прогуливаясь, он увидел паренька, у которого на шее был халцедон428 с фи­гурой, вырезанной рукой Поликлета429, очень красивой. Он узнал у юноши имя его отца, которого затем просил про­дать ему эту вещицу. Тот обрадовался, ибо не был спо­собен оценить и определить стоимость вещи. Никколо дал ему пять флоринов*; добрый же человек думал, что полу­чил более, чем двойную цену. Никколо показывал ново­приобретенную вещь из халцедона и восхищался прекрас­ной резьбой. В тот момент вместе с папой Евгением430 находился во Флоренции патриарх, именуемый маэстро Лу­иджи, который также проявлял интерес к подобного рода вещам; он попросил Никколб показать камень, который так ему понравился, что, оставив камень себе, он послал Никколо 200 золотых дукатов*; при этом он проявил та­кую настойчивость, что Никколо, который был небогат, вынужден был уступить. После смерти патриарха камень попал в руки папы Павла431; в последующем его приобрел Лоренцо Медичи.

VI


К замечательным качествам Никколо относилось то, что он знал весь мир, все страны земли. Всякого он подроб­но расспрашивал о местах где тот находился, и таким об­разом Никколо о них был лучше осведомлен, чем тот, кто там бывал. Он часто убеждался в этом. Дом Никколб все­гда был полон необыкновенными людьми, а также самой замечательной молодежью города. Ни один чужеземец не покидал Флоренцию, не навестив Никколо, — иначе, как ему казалось, он по-настоящему и не побывал в городе. В числе тех людей, которые часто его посещали, был так­же мессер Грегорио Коррер, племянник кардинала болон-ского, который, в свою очередь, был племянником папы Григория. Мессер Грегорио [Коррер] отличался великим благонравием, был искусным писателем и поэтом; к Ник­колб он питал сердечную привязанность. Когда мессер Грегорио или кто-то другой из молодых людей приходил к нему, он вручал ему книгу и говорил: иди и читай. Иной раз, бывало, человек десять или двенадцать, все благород­нейших кровей, сидели у него и читали. Спустя некото­рое время он приказывал им отложить книги и каждого спрашивал, что тот прочитал. Затем принимались они дис­путировать; так что в его доме никогда не теряли вре­мя зря, не усаживались подобно тому, как в других домах, тотчас за игру.

Он резко порицал порок, к которому питал великое от­вращение. Убедившись, что те или иные молодые люди порочны и не имеют никаких достоинств, он негодовал и не желал их более видеть. Противоположным образом он держал себя с благонравными и достойными, наподобие Сократа, побуждая их к добродетели. Он мог так укорить, что молодой человек не знал, где ему спрятаться от стыда.

У него был превосходный литературный вкус, считав­шийся лучшим в его время; все показывали Никколо свои произведения и просили его дать отзыв. Однажды один ученый муж, имя которого я называть не хочу, принес ему на суд некие свои новые труды; главное произведение ему не понравилось ни по стилю, ни по композиции. После того как Никколо ознакомился с разными его частями, сочинитель потребовал от него высказать свое мнение. Дабы не приводить того в уныние, Никколо воздержался от этого и сказал так: "Я должен прочитать еще несколь­ко сотен томов хороших писателей, прежде чем смогу при­ступить к чтению вашего произведения", — и вернул ему книгу. Тот был совершенно ошеломлен и не знал, что собственно Никколб имел в виду. Сам Никколо мог со­чинять замечательные вещи, но был столь взыскателен, что никогда не удовлетворял себя самого. Я говорил с людь­ми, видевшими его письма и другие превосходные вещи, которые, однако, по указанным причинам он не желал показывать.


VII


Жизнь Никколб превратил в почетное служение тому, чтобы людей, в достаточной степени одаренных, побуж­дать к занятиям науками. К кому он был расположен, тому давал учителей и книги; в ту пору учителей было мало и книг не столько, сколько их сегодня. Однажды, направ­ляясь, как обычно, к Палаццо дель Подеста мимо книго­торговцев, где собиралось много замечательных людей, он случайно повстречал Пьеро ди мессер Андреа Пацци, ко­торый обладал красивой наружностью и являлся сыном мессера Андреа, человека с хорошим положением в горо­де, поскольку он был купцом и имел добрую репутацию. Когда Пьеро проходил мимо, его подозвал Никколо и спросил, кто его отец; тот ответил: Андреа Пацци. Потом Никколо спросил, чем он занимается; Пьеро ответил: ни­чем, а так, старается весело проводить время. На это Никколб укоризненно ему заметил: если он принадлежит к такому знаменитому роду, обладает богатством и краси­вой наружностью, то должен и сам заслужить уважение и почтение в качестве образованного человека, иначе окажет­ся в числе тех, которые о себе заявляют, но ничего из себя не представляют. На молодого человека эти слова весьма подействовали, и он поспешил заверить, что очень не прочь приступить к тому, к чему Никколо его призы­вал. Однако у него нет наставника и книг. Как помочь с тем и с другим, сказал Никколо, он уже подумал: настав­ником ему мог бы стать мессер Джованни Понтано, кото­рый бы жил при нем, получая годовое содержание в 100 флоринов; а о книгах пусть он не беспокоится. Пьеро был доволен и переговорил об этом с отцом, который очень обрадовался, ибо знал, какие плоды должно это принес­ти. И Пьеро целиком посвятил себя учению.

Именно благодаря Никколо во Флоренции были вновь возрождены латинский и греческий языки, столь долго пребывавшие в забвении; хотя Петрарка, Данте и Боккаччо их уже до некоторой степени воскресили, однако вовсе не так, как во времена Никколо, подвигшего очень и очень многих к занятию ими. Его стараниями ученые именито­сти, жившие в Италии или за ее пределами, приглашались для преподавания во Флоренцию. Так, например, Ману-ил Хрисолор не приехал бы во Флоренцию, если бы не Никколо и мессер Палла Строцци: Никколо, не переста­вая, докучал ему просьбами и приглашениями, то же де­лал, со своей стороны, мессер Палла, издержав еще на эти цели знатную сумму не из общественных, но из соб­ственных средств. Так же обстояло с Ауриспой и с дру­гими учеными. Все делалось по указанию Никколо. И если нужны были денежные пожертвования, то он обращался к Гражданам: нужны ваши средства, чтобы пригласить Мануила или кого-то другого, и указывал сумму, которая от них требовалась. Все книги, необходимые для обучения латыни, разыскивались с помощью Никколо и приобрета­лись на его средства, так как никто об этом не заботил­ся, кроме него. Его авторитет был столь велик, что ник­то не осмеливался ему противоречить относительно того, что он делал. С его помощью приобретались книги не толь­ко по латинской словесности, но также религиозного и исторического содержания.

Он водил дружбу не только с учеными; разумея в жи­вописи, ваянии и зодчестве, он также хорошо знал и весьма высоко ценил людей искусства: Пиппо [Филиппе] ди сер Брунеллеско, Донателло, Луку делла Роббиа, Ло-ренцо ди Бартелуччо; со всеми он был очень дружен. Имея разносторонние познания, он умел судить обо всех достой­ных вещах. Его весьма жаловали фра Амброджо [Травер-сари], мессер Поджо [Браччолини], мессер Карло д'Ареццо [Марсуппини], который, по его настоянию, выступал во Флоренции с публичными лекциями; это было как раз тогда, когда там находился двор папы Евгения IV. Ник-колб состоял в дружбе и часто переписывался со всеми уче­ными мужами не только Италии, но и, как говорилось, зарубежья. Его дом был постоянно полон визитерами из числа тех замечательных людей, которые во множестве при­были в наш город вместе с папой Евгением. Все, кото­рые посещали тогда Флоренцию, желали повидать Никко­ло, фра Амброджо и мессера Леонардо [Бруни Аретино], иначе им казалось, что города они не видели.

VIII


Стольким пожертвовав и собрав так много книг на ла­тинском и греческом языках по разным отраслям знания, Никколо, еще когда он был жив, хотел, чтобы они были доступны любому, и не давал он только тому, кто их у него не просил; однако он хотел, чтобы и после его смерти дело обстояло так же. Для этого в своем завещании он их передал сорока гражданам, чтобы они устроили из них публичную библиотеку, которой пользоваться мог бы каж­дый. Она насчитывала восемьсот томов, на латинском и греческом, по любой отрасли знания. Сорок граждан ре­шили все собрание передать Козимо Медичи, дабы он его разместил в Сан Марко, исполнив волю завещателя, ко­торый хотел, чтобы книги его находились в общественном месте и пользоваться ими мог каждый. На переплете каж­дой книги было помечено, что она из библиотеки Никко­ло. Эти пометы можно видеть и сегодня. Книги оценива­лись в шесть тысяч флоринов. Мессер Джанноццо [Манет-ти] в последней части книги "О долголетии", упоминая о Никколо, бесконечно превозносит его жизнь и нрав. Сре­ди прочего у него заходит речь о библиотеке, которую он очень расхваливал, говоря, что Никколо сделал больше, чем Платон, Аристотель и Теофраст, ибо в завещании Платона и Аристотеля упоминается только имущество, ос­тавляемое сыновьям и другим лицам, о книгах же ничего не говорится. Теофраст их завещал в частном порядке не­коему своему другу. Только Никколо пожелал, чтобы его книги стали общественным достоянием, могли быть на пользу каждому; чем он заслужил величайшее одобрение. Но мало того, что он пожелал свои книги поместить в об­щественном месте и для общего пользования; поскольку по смерти мессера Джованни Боккаччо все его книги остава­лись в Санто Спирито упакованными в сундуки и лари, Никколо решил, что лучше бы им находиться в книгохра­нилище, чтобы можно было разместить книги в надлежа­щем порядке и для лучшего их сбережения, и, воздавая должное мессеру Джованни Боккаччо, для общего ими пользования. За свои деньги подготовил он помещение и заказал шкафы для книг, которые и сейчас в них стоят.


IX


Переходя к характеристике Никколо, нужно сказать, что он обладал красивой наружностью, веселым нравом, казалось, улыбка никогда не сходит с его лица, был чрезвычайно приятен в обхождении. Он всегда облачался в прекрасное розового цвета одеяние, спускавшееся до зем­ли. Он не был женат, дабы никто ему не мешал в уче­ных занятиях; для работы в доме он держал женскую при­слугу. Ел он из прекрасной старинной посуды: весь стол был уставлен изделиями из майолики и другими хорошо украшенными сосудами. Для питья он использовал бока­лы из хрусталя или из лучших [пород] камня. Видеть его за столом — таким [воплощением] древности, каким он был, — доставляло удовольствие. Он требовал, чтобы ска­терти были белоснежными, а равно все другие покрывала. Лишь немногих приводило в восхищение его собрание по­суды; ибо в те времена подобные вещи не ценились и не почитались так, как в дальнейшем. И поскольку Никко-ло был известен повсеместно, то все, кто хотел ему уго­дить, посылали то мраморное изваяние, то древний сосуд, то эпитафию на мраморе, то картины замечательных мас­теров и всякого рода плиты с мозаикой. Он располагал большим собранием медалей из бронзы, меди и серебра. Владел он также многочисленными древними изваяниями из бронзы и меди, большого размера и малого. У него были очень красивая карта мира, где можно было видеть все очертания земли; красочные изображения Италии и Ис­пании. Ни один дом Флоренции не был так украшен, как его дом, множеством восхитительных вещей; всякий, кто бывал там, находил множество замечательных вещей само­го разного предназначения. [...]


^ 2. Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (1486 год)


Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, он ответил: ничего нет более заме­чательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и сло­ва Меркурия: "О, Асклепий, великое чудо есть человек"432.

Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы, приводимые многими в пользу превосходства человеческой природы433: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь при­роды в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы. Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по сви­детельству Давида434.

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наибольшего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял, по­чему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения и какой жребий был уго­тован ему среди прочих судеб, завидный не только для жи­вотных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероят­но и удивительно! А как иначе? Ведь именно поэтому че­ловека по праву называют и считают великим чудом, жи­вым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходи­тельно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-Творец, создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется авгу­стейшим храмом Божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Гряз­ные, загаженные части нижнего мира наполнил разнород­ной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее раз­махом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей435 и Тимей436, задумал наконец сотворить человека.

Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец про­извел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам Созерцатель вселенной. Уже все было за­вершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не пристало отцовской мощи отсут­ствовать в последнем потомстве, как будто она истощена, не подобало колебаться Его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало Его благоде­тельной любви, чтобы тот, кто в других должен был вос­хвалять Божескую щедрость, осуждал бы ее в самом себе. И установил наконец лучший Творец, чтобы тот, кому Он не смог дать ничего собственного, имел общим с други­ми все, что было свойственно отдельным творениям. Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопреде­ленного образа, и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни опреде­ленного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих тво­рений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы отту­да тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпоч­тешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные су­щества, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные". О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, ко­торому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет! Звери при рождении получают от материнской ут­робы все то, чем будут владеть потом, как говорит Луциллий437. Высшие духи либо сразу, либо чуть позже становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. В рождающихся людей Отец вложил семена и зародыши разнородной жиз­ни, и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. Возделает растительные — будет растением, чувственные — станет животным, рациональные — сделается небесным существом, интеллек­туальные — станет ангелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни одного из этих творений, пусть вер­нется к своей изначальной идентичности и, став духом единым с Богом в уединенной мгле Отца, который стоит над всем, будет превосходить всех. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или, вернее, чему иному можно удивляться более? И справедливо говорил афинянин Асклепий, что за изменчивость облика и непостоянство харак­тера он сам был символически изображен в мистериях как Протей438. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пи­фагорейцев. Ведь в тайной еврейской теологии то святого Еноха439 превращают в божественного ангела, которого на­зывают "MaPakh Adonay Shebaoth", то других превраща­ют в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей пре­вращают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: "Тот, кто отступит от божественного закона, станет живот­ным, и вполне заслуженно". И, действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувственная душа, не кругообразное вещество составляет суть неба, а правильный разум; и ан­гела создает не отделение его от тела, но духовный разум. Если ты увидишь ползущего по земле на животе, ты увидишь не человека, а кустарник, и если увидишь, подобно Калипсо440, кого-либо ослепленного пустыми миража­ми фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, ты уви­дишь не человека, а животное. И если ты видишь фило­софа, все распознающего правильным разумом, уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же ви­дишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погру­женного в недра ума, то это не земное и не небесное су­щество. Это — более возвышенное, божественное, обле­ченное в человеческую плоть. И кто не станет восхищаться человеком, которого в священных еврейских и христиан­ских писаниях справедливо называют именем то всякой плоти, то всякого творения, так как он сам формирует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойства любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природ­ного образа, но есть много извне привходящих. Отсюда и выражение у халдеев: "Hanarich tharah sharinas": человек — животное многообразной и изменчивой природы. К чему это относится? К тому, чтобы мы понимали, родившись — при условии, что будем тем, кем хотим быть, — что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы по крайней мере о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподобились лишен­ным разума животным441. Но лучше, если о нас скажут словами пророка Асафа: "Вы — боги и сыны Всевышнего все вы"442. Мы не должны вредить себе, злоупотребляя ми­лостивейшей добротой Отца, вместо того чтобы привет­ствовать свободный выбор, который Он нам дал.

Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего, а так­же добивались (когда сможем, если захотим) того, что по­ложено всем людям. Отвергая земное, пренебрегая небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, по­спешим в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности. [...]


^ 3. Бальдассаре Кастильоне. О придворном (1516 - 1528 годы)


XXVI


Итак, кто захочет стать прилежным учеником, пусть не только все делает хорошо, но и постоянно прилагает вся­кое старание, чтобы уподобиться наставнику и, если это окажется возможным, преобразиться в него. И когда он почувствует, что уже преуспел, то ему было бы очень на пользу понаблюдать разных людей соответствующего рода деятельности и, руководствуясь тем здравомыслием, кото­рого ему всегда следует держаться, перенимать у этих одно, у тех другое. Как пчела, все время кружа по зеленым лу­гам, среди травы собирает мед на цветах, так и наш При­дворный должен заимствовать эту грацию у тех, кто, как ему кажется, ею обладает, и у каждого то именно, что заслуживает наибольшего одобрения. Но не надо делать так, как один наш друг, всем вам хорошо известный: он думал, что очень похож на короля Арагонского Фердинандо-младшего443, и старательно копировал его прежде всего тем, что часто, поднимая голову, кривил рот, хотя эта привычка короля была следствием болезни. Такого рода желающих сделать все, лишь бы в чем-то походить на ка­кого-нибудь великого человека, множество; и нередко они выбирают то, что является в нем единственным недостат­ком. Наедине с собой часто размышляя о том, откуда бе­рется та грация — я не имею в виду тех, кому ее дарова­ли звезды, — я открыл одно универсальное правило, ко­торое, мне кажется, более всякого другого имеет силу во всем, что бы люди ни делали или ни говорили: насколько возможно, избегать, как опаснейшего подводного кам­ня, аффектации и, если воспользоваться, может быть, но­вым словом, выказывать во всем своего рода раскованность (sprezzatura), которая бы скрывала искусство и являла то, что делается и говорится, совершаемым без труда и слов­но бы без раздумывания. Отсюда, полагаю я, в основном и проистекает грация. Поскольку всякий знает, каких тру­дов требуют необычные и хорошо исполненные действия, то легкость в них вызывает величайшее восхищение; и, наоборот, когда силятся и, как говорится, лезут из кожи вон, то это оставляет весьма неприятное впечатление и заставляет невысоко ценить любой поступок, сколь значи­телен он ни был бы. Можно сказать посему, что истин­ное искусство то, которое не кажется искусством; и ни на что другое не нужно употреблять таких стараний, как на то, чтобы его скрыть: ибо если оно обнаружится, то пол­ностью лишает доверия и подрывает уважение к человеку. Помнится, я как-то читал, что некоторые очень прослав­ленные ораторы древности в числе прочих своих хитростей пытались внушить всем мысль о том, что они совершенно не сведущи в науках, и, утаивая свои знания, они дела­ли вид, будто выступления их составлены чрезвычайно просто, скорее в соответствии с тем, что предлагают при­рода и истина, нежели старательность и искусство: ведь если бы оно открылось, то заставило бы народ усомнить­ся, нет ли обмана с их стороны. Словом, вы видите, что если искусство и настойчивое старание выйдут наружу, то любую вещь это лишает грации. [...]


XLIV


В науках он [Придворный ] должен быть образован бо­лее чем удовлетворительно, по крайней мере в тех, кото­рые мы зовем гуманитарными, он должен иметь познание не только в латинском, но и в греческом языке, ибо на нем прекрасно написано о многоразличных вещах. Пусть он будет начитан в поэтах и не менее в ораторах и исто­риках, а сверх того искусно пишет прозой и стихами, в особенности на нашем родном языке, ибо помимо удо­вольствия он всегда будет иметь возможность занимать при­ятными разговорами дам, которые обыкновенно любят подобные вещи. Если же из-за других дел или недостаточ­ной подготовки он не достигнет совершенства, которое снискало бы его творениям большое одобрение, пусть он предусмотрительно их схоронит, дабы не давать другим повода для насмешек над собой, и показывает их только другу, которому можно доверять. По крайней мере, сии упражнения будут ему полезны, так как он научится су­дить о чужих произведениях, что на самом деле бывает нечасто; ведь кто не приучен писать, то, сколь образован ни был бы, он никогда не сможет надлежащим образом оценить труд и умение писателей, ощутить прелесть и со­вершенство стиля и ту потаенную красоту, которую ча­сто находят у древних. Более того, занятия сии сделают его красноречивым и, как ответил Аристипп некоему ти­рану, смелым, дабы говорить уверенно с кем угодно444. Тем не менее я бы хотел, чтобы наш Придворный твердо дер­жался одного правила, а именно: пусть в этом отношении и во всех других он всегда будет человеком скорее осторож­ным и скромным, нежели дерзким, и остерегается ложно мнить о себе, будто он знает то, что ему не известно. Ибо от природы все мы много более, чем следовало бы, ищем похвал, и ни одна красивая песня, ни один звук не ус­лаждает наш слух так, как мелодия речей, в которых зву­чит нам похвала; поэтому они являются часто, подобно голосам сирен, причиной гибели того, кто не замкнул свой слух для столь опасного сладкозвучия. Предвидя эту опасность, некоторые мудрые люди древности сочинили книги на тему, как отличить льстеца от друга. Но кому это пошло на пользу, если находится много, даже бесконеч­но много людей, которые отчетливо видят, как им льстят, и тем не менее отдают предпочтение льстецам и не выносят тех, кто говорит правду? И часто, когда кажется, что расхваливающий их не очень-то речист, они сами начина­ют ему помогать, говоря о себе такие вещи, коих устыдил­ся бы самый беззастенчивый льстец. Но оставим этих слеп­цов пребывать в неведении, наш же Придворный пусть обладает верным суждением и не позволяет убедить себя принять черное за белое и мнить о себе такое, в совершен­ной истинности чего он не был бы вполне уверен. [...] Более того, чтобы не ошибиться, — даже хорошо зная, что похвалы ему воздаются неложные; — пусть он на них не соглашается и не принимает без тени смущения как сами собой разумеющиеся; но. пусть он скорее их скромно как бы отвергнет, каждый раз показывая, что он в дей­ствительности считает своим главным занятием военное дело и [лишь] служащими украшению одного все другие достоинства. И прежде всего пред воинами пусть он не поступает вроде тех, которые в образованном кругу кор­чат из себя воинов, а между воинами — людей, предан­ных научным занятиям. Таким именно образом по сооб­ражениям, нами уже указанным, он избежит аффектации, и даже самые заурядные вещи, которые он совершит, бу­дут выглядеть весьма значительными.


^ II. ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПЕДАГОГИКА


4. Энеа Сильвио Пикколомини. О воспитании детей (1450 год)


Если кому и надлежит стремиться к добродетели и всего себя отдать добрым искусствам, так это тебе, славнейший государь Владислав445, никто здравомыслящий не будет от­рицать этого. Ведь став совершеннолетним, ты надеешься обладать величайшим государством и блестящей верховной властью, которыми не сможешь долго владеть, если не будешь преисполнен совершенного благоразумия. Царства повинуются добродетели, сопротивляются порокам. Как некогда Рим не вынес праздности императора, так сегод­ня Венгрия ненавидит бездействие короля. Правителю бо­лее, чем кому-либо другому, нужна мудрость. Как будет правильно управлять другими тот, кого сокрушает соб­ственное заблуждение? Царь неразумный и себя губит, и народ, для мудрого все идет к лучшему. С моей помощью, говорит мудрость, цари правят и законодатели принима­ют справедливые решения. Итак, пока ты ребенок, а став старше, начнешь проникаться наилучшими наставлениями. Побудить тебя к этому должны будут и примеры твоих предков, которые с величайшей славой руководили Рим­ской империей, предки с отцовской и материнской сто­роны и тот, кто тебя породил, божественной и незабвен­ной памяти отец Альберт, не походить на которых будет в высшей степени стыдно. Тот, кто воспринимает власть предков, должен соответственно воспринять и их доброде­тели. Ты наследуешь благородство, постарайся стать на­следником и нравов. Благородство, облаченное в покро­вы чистых нравов, достойно хвалы. Нет никакого благо­родства в том, что порочно. В самом деле, кто назовет родовитым того, кто недостоин рода и отличается только славным именем [предков]? Как среди безгласных живот­ных, сколь бы ни были они рождены от достойных хвалы родителей, никто не пожелает породистых, если они не крепкие, так и среди людей не могут называться благород­ными те, кто не славится собственной добродетелью... Но в завоевании добродетели большой поддержкой служат за­нятия науками... Сократ, по свидетельству Боэция, пола­гал, что государства были бы счастливы, если бы их пра­вителям случилось обрести мудрость. Ведь, действительно, совершенны только те люди, которые стараются сочетать гражданские обязанности с философией и требуют для себя оба блага. И жизнь тех, кто служит общей пользе, идет благодаря наукам и мудрости с высшим спокойствием, не подверженная никакому смятению. В таком случае прави­телям и тем, кто будет властвовать, надо всеми силами пытаться и государственные дела исполнять и заниматься философией [...].


1. О природных способностях детей и о том, каким образом природа слепа без науки


У всех детей, которых требуется привести к вершине добродетели, должна быть добрая и способная к науке при­рода. Но дать ее не зависит ни от тебя, ни от человечес­кого старания, это дар и небесное благо одного Бога. Най­дется немного людей, чья природа не способна к обуче­нию. Ибо, по словам Квинтилиана, как птицы рождены для полета, лошади для бега, собаки для свирепости, так человеку свойственна [от природы] деятельность ума и по­нятливость. Тупые же и неспособные рождаются в та­ком же противоречии с природой, как и те, кто имеет странные и отмеченные уродством тела. И хотя один дру­гого превосходит умом, не найдешь никого, кто ничего не достиг бы старанием446. Но ты одарен хорошей и способ­ной к науке природой, значит, тебе остается заняться на­укой и упражнением. Ибо как слепа природа без науки, так без природы и слаба наука, обе будут мало значить, если устранить упражнение. Совершенство же достигается с помощью этих трех условий. Итак, приступай с Божь­ей помощью и, восприняв принципы науки, посвяти себя упражнениям в добродетели.


2. О том, что в детях надо воспитывать прежде всего две вещи


В детях надо воспитывать тело и душу. Скажем преж­де всего о воспитании тела. Затем присоединим к этому воспитание души, иногда, однако, будем говорить впере­мешку. Ведь, согласно одним, в материнском лоне сна­чала формируется тельце, в которое внедряется душа. Дру­гие считают, что то и другое образуется одновременно. Итак, воспитание ребенка надо начинать с детства, как говорится с первых ноготков. Но для тебя эти времена прой­дены (о, если бы не без пользы), надо поспешить к тво­ему возрасту. Ты еще ребенок, выслушай наставления, которые мы даем тебе как ребенку. Пока я говорю с то­бой и тебя увещеваю, я говорю одновременно со всеми твоими наставниками, которые заботятся о тебе, и увеще­ваю и их. [...] Глупцы и безумцы те, кто воспитание сво­их детей поручает кому попало и без всякого разбора. Что до меня, то я бы хотел, чтобы учителя были либо обра­зованны (это было бы лучше), либо знали, что они не­образованны... Ведь ничего нет хуже тех, кто, продвинув­шись ненамного за рамки начального образования, пребы­вает в ложной уверенности, что он великий знаток, если воспользоваться словами Квинтилиана447. В таком случае правильно поступил Филипп Македонский, пожелав, что­бы сыну его Александру начальные основы знания дал Аристотель, величайший философ того времени. Не знаю, какое заблуждение привело его к выбору Леонида448. Пра­вильно также Пелей доверил Ахилла заботе Феникса, так как тот был и в словах, и в делах наставником и учите­лем449. Действительно, необходимо, чтобы жизнь наставни­ка не была запятнана никакими проступками, чтобы нра­вы были безукоризненны и служили наилучшим примером, чтобы учителя не имели и не распространяли пороков. Учителя не должны быть ни жестокими в своей строгости, ни развязными в чрезмерной общительности, дабы не мог ты их ни ненавидеть, ни презирать по праву. Пусть речь их будет по большей части о нравственных вещах, чтобы от них ты не научился порокам, которым после надо бу­дет разучиваться, а освободиться от них очень трудно, и бремя разучивания труднее, чем научения. Поэтому, го­ворят, известный флейтист Тимофей обычно требовал двойную плату от тех учеников, которых обучал другой учитель, нежели от того, кто приходил в его школу не обученным. О тебе, несомненно, позаботились наилучшим образом; ты получил таких учителей, что, соблюдая их предписания, можешь достичь славы замечательного мужа и славнейшего государя. Их обязанность состоит в том, чтобы, подобно земледельцам, ставящим вокруг своих са­женцев изгороди, окружить тебя подобающими тебе настав­лениями в похвальном образе жизни, откуда произрастут прямейшие побеги нравственности. Ибо справедливая на­ука — источник и основание нравственности450. На тебя, однако, пусть они воздействуют увещеваниями, а не по­боями, ибо, хотя принято бить детей и Хрисипп с этим согласен451, и приводят слова Ювенала:

^ Взрослый уже Ахиллес боялся розги,

когда он Пенью учился в родимых горах452...


однако у меня больший вес имеют Квинтилиан и Плутарх, которые говорили, что детей надо вести к честным заня­тиям не тумаками или розгами, но увещеваниями и разум­ными доводами. Побои рабам подобают, а не свободным453. Благородным детям и более всего детям государей похва­лы и порицания старших больше приносят пользу, чем побои. Первые побуждают к честному, вторые удержива­ют от позора. Однако и в том и в другом надо соблюдать меру, чтобы ничего не делать слишком. Ведь дети, неуме­ренно хвалимые, важничают; если их чрезмерно наказы­вать, надламываются и слабеют духом; с другой стороны, побои рождают ненависть, которая сохраняется вплоть до взрослого состояния. Но для того, кто учится, нет ниче­го более враждебного, чем ненавидеть" наставников, кото­рых, пожелай поступить справедливо, ты полюбишь не менее, чем сами занятия, и посчитаешь родителями не тела твоего, но духа. Такая любовь очень помогает заня­тиям.


3. Забота о теле и как должно кормить детей


О наставниках сказано достаточно. Теперь, на наш взгляд, надо смотреть на то, сколько заботы следует уде­лить твоему телу. Тело ребенка стремится сохранить в пос­ледующее время те привычки, которые оно усваивает. Поэтому надо наблюдать, чтобы ребенка не кормили слиш­ком изысканно, чтобы не разрешали ему спать или отды­хать более, чем необходимо. Мягкое воспитание, каковое мы называем снисходительностью, разрушает все силы души и тела. Надо избегать мягких перин; я бы не хотел, чтобы шелк облегал тело, иногда даже следует пользоваться грубой полотняной одеждой — от всего этого члены тела становятся крепкими и более выносливыми к труду. Так как ты от природы красивый ребенок, достойный скипет­ра, надо стремиться к тому, чтобы красоте отвечали жес­ты, чтобы в лице была сдержанность, чтобы не кривил рот, не высовывал язык, чтобы не изображал из себя пья­ного, не подражал грубости слуг, чтобы нос не задирал кверху, а глаза не опускал долу, шею не склонял на ту или другую сторону, чтобы не держал руки, как крестья­нин, и поза была достойной, а манера сидеть не вызыва­ла насмешки [...]. Итак, надобно при движении и в лю­бой позе соблюдать достоинство. К этому проявляли много внимания греки, так что даже издали закон о жестах, ко­торый назвали хирономия. Его одобрял Сократ, полагал среди гражданских добродетелей Платон, и Хрисипп не за­был в своих наставлениях о воспитании детей454.

Не стоит пренебрегать также некоторыми состязаниями, но надо выслушать наставников в этом деле, чтобы тру­диться в них столько, сколько будет достаточно, дабы при­обрести и соразмерное строение членов тела, а заодно и его крепость. Ведь хороший телесный облик в детях зак­ладывает и хорошие основы старости. И так как правите­лю надлежит не раз участвовать в сражениях, мальчику, которого ожидают бразды правления, следует упражнять­ся в состязаниях [...]. В таком случае не будет неумест­но, чтобы ты, кому часто придется сражаться с турками, научился натягивать в детстве лук, метать пращу, пускать стрелу, бросать копье, бегать, прыгать, участвовать в охо­те, приобрести умение плавать. Послушай, что говорит Вергилий о детях италийцев:

^ Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим

К рекам младенцев-сынов и водой закаляем студеной;

Отроки ухо и глаз изощряют в лесах на охоте,

Могут, играючи, лук напрягать и править конями455.

Учиться тому, что можно делать честно, никак не по­зорно. Впрочем, я не запрещал бы мальчику игр, кото­рые не являются непристойными. Хвалю и одобряю игру в мяч с ровесниками. Есть еще игра в обруч, есть и дру­гие детские игры, которые не содержат в себе ничего позорного, их тебе иногда должны позволять наставники, чтобы таким способом сделать перерыв в работе и восста­новить бодрость. Детям не следует всегда предаваться на­уке и серьезным делам, и не надо возлагать на них без­мерные труды, от которых они падали бы обессиленные и к тому же задавленные тяжелым грузом, небезропотно воспринимали бы науку. Ведь и растения питаются водой, даваемой в умеренном количестве, а если в большем, то они погибают. Тебе надо знать, что жизнь наша разделе­на на две части — на занятия и отдых: к примеру, бодр­ствование — сон, мир — война, лето — зима, трудовые дни и праздничные, облегчением труда служит отдых. Стало быть, не надо ни чрезмерно перенапрягаться в тру­де, ни излишне предаваться досугу. Ибо недруги наук, по словам Платона, — чрезмерные труды и сон. [...]


^ 7. Какие телесные удовольствия надо обуздывать


Впрочем, поскольку мы до сих пор рассуждаем относительно заботы о теле, следует привести на этот счет сжа­тое суждение Платона. Он желает уступать [желаниям] тела только для того, чтобы оно могло служить философии. Сказано, на наш взгляд, благоразумно, если в стремлении к философии содержится и забота о государстве. [...] Те, кто старательнее всего заботятся о теле, а душой, которая должна пользоваться услугами тела, пренебрегают, ничем не отличаются от тех, кто со всей тщательностью ищут повсюду возможность приобрести музыкальные инструмен­ты, а искусство же, ради которого приобретают музыкаль­ные инструменты, презирают. [Душу же] напротив, надо оберегать: в самом деле, страсти тела надлежит сдержи­вать, укрощать как некоего бешеного зверя и безрассудные порывы его, направленные против души, смирять уздой разума. [...] В еде надо заботиться только о том, чтобы телу доставлять необходимое, дабы могло оно заниматься какой-то работой. Словом, желудку надлежит давать пищу не для наслаждения, а для питания. А те, кто думает все­гда об обеде и поварах и ради пиров обшаривает земли и моря, угнетен жалким рабством и платит тяжелейшую дань господину. Надо следить, чтобы ты не старался воздавать больше телу, чем благу души; и позорно будет правителю из-за чрезмерной заботы о теле казаться изнеженным. По­требно соблюдать во всякой одежде опрятность, которая не была бы неприятна и слишком тщательна; избегай, одна­ко, дикой и бесчеловечной неаккуратности.


8. О том, что нет на земле ничего ценнее и превосходнее, чем просвещенный интеллект


Завершив кратко то, что мы считали необходимым вы­сказать о теле, поспешим сказать о воспитании души. В отношении этой вещи мы хотим убедить тебя, что из того, чем владеют люди на земле, нет ничего более ценного, чем интеллект. Прочие блага человеческой жизни ничтож­ны, даже недостойны горячего к ним стремления. Прекрасно благородство, но это благо чужое, ценны богат­ства, но ими владеет судьба, привлекательна слава, но не­постоянна, красота пристойна, но бренна и длится малый срок. Желанно здоровье, но всецело подвержено переме­нам, жаждут сил, но из-за болезни или старости они легко приходят в упадок456. Нет ничего превосходнее интеллекта и разума. Их не уничтожат никакие нападки судьбы, не разрушат никакие козни. И хотя все остальное со време­нем убывает, знание и рассудительность к старости умно­жаются. Война отнимает и уносит все вещи одну за дру­гой, но она не может похитить образования. Когда Демет-рий, захватив Мегару, разрушил ее до основания, он спросил у философа Стильпона, рожденного там, не ли­шился ли он чего-то из своего имущества. Совершенно ничего, ответил ему Стильпон, ведь добродетель не может быть добычей на войне. И Сократ считал так, когда его спрашивал Горгий, счастлив ли был персидский царь: "Не знаю, — говорит, — насколько он добродетелен и обра­зован. Потому что именно в этих качествах, а не в бла­гах судьбы, должно заключаться блаженство"457. Обрати внимание на это высказывание и запомни его, король Вла­дислав, богатейший в будущем: сколь бы величайшее го­сударство тебе не причиталось, ты, однако, не сможешь называться счастливым, если не будешь наделен доброде­телью и богат благами души больше, чем судьбы. Ведь царства и богатства принадлежат их обладателям не более, чем каждому, но, как в мирской игре, переходят то туда, то сюда. Только добродетель и для живущего и для умер­шего постоянна. В неблагоприятных либо в благоприятных делах мы должны прибегать к философии, которая есть наука о добродетели; ее ревнителями подобает быть преж­де всего правителям. Многие вещи потребны правителю, который, по мнению Аристотеля, есть как бы одушевленный закон458. Велико бремя власти, поскольку властитель должен заботиться не только о себе, дабы пребывать в бла­гополучии, но также и о народе, дабы надлежащим обра­зом управлять доверенным ему множеством людей — по­средством справедливости, по пути благоденствия и мира. Ибо написано, что царь неразумный разорит народ, муд­рый же обогатит государство [...].


9. О том, что изучение философии полезно со всеми и королям


Полагаем, что ты убежден, что занятия философией будущему правителю необходимы. Философия же — мать всех искусств (Платон называет ее даром, Цицерон — изобретением [людей]) — вряд ли может быть легко вос­принята без обучения. Она наставит тебя прежде всего в богопочитании, затем в человеческом праве, которое по­ложено в основу человеческого общества, душу твою на­ставит в скромности и удалит с нее, словно с глаз, пе­лену, дабы ты видел все — высочайшее, первое, среднее, низшее. Кто в таком случае не пожелает старательно за­ниматься наукой, из которой воспринимается столь вели­кий плод, в которой есть знание добра и зла, которая нам сообщает о прошлом, руководит настоящим, представля­ет будущее! Без науки всякий возраст слеп. И невежествен­ный государь не может обходиться без чужого руководства. И так как дворы королей полны льстецов, кто скажет пра­вителю истину? Разве не полезно властителю знать науку, чтобы в книгах философов самому для себя установить ис­тину? В самом деле, Деметрий Фалерей советовал царю Птолемею приобретать и прочитывать книги о государстве и власти. Ибо то, о чем не дерзают увещевать царя дру­зья, можно отыскать написанным в книгах.


^ III. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ


5. Никколо Макиавелли. Государь. (1513 год)