Там же литература

Вид материала

Содержание

Культура италии xv - середины xvii века
I. итальянский гуманизм и гуманисты
2. Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (1486 год)
3. Бальдассаре Кастильоне. О придворном (1516 - 1528 годы)
Ii. гуманистическая педагогика
Взрослый уже Ахиллес боялся розги
Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим
7. Какие телесные удовольствия надо обуздывать
Iii. политическая теория

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25

тЕМА 14

^ КУЛЬТУРА ИТАЛИИ XV - СЕРЕДИНЫ XVII ВЕКА

План

1. "Культура Италии в эпоху Возрождения" Я. Буркхардта и основные направления в историографии итальянского Возрождения в XX веке.

2. Проблема истоков и социальных предпосылок итальянского Возрождения.

3. Итальянский гуманизм и гуманисты XV—XVI веков.

4. Обращенность к античному культурному наследию как одна из важнейших черт гуманистического мировоззрения.

5. Человек в сочинениях итальянских гуманистов. Ренессансный индивидуализм.

6. История и политика в гуманистической мысли Италии.

7. Педагогические идеи итальянского Возрождения.

8. Интерес к научному знанию. Леонардо да Винчи. Джордано Бруно. Галилео Галилей.

9. Кризис итальянского Возрождения.

Источники

Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Саратов, 1984—1988. Ч. 1-2.
Образ человека в зеркале гуманизма. Мыслители и педагоги эпохи Возрождения о формировании личности (XIV—XVII вв.). М., 1999.
Опыт тысячелетия. Средние века и эпоха Возрождения: Быт, нравы, идеалы. М., 1996.
Расцвет искусства в Италии // История средних веков (XV—XVII вв.): Хрестоматия / Сост. В. Е. Степанова и А. Я. Шевеленко. М., 1974. Ч. II; 2-е изд. М., 1981; 3-е изд. М., 1988.
Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). М., 1985.
Эстетика Ренессанса. М., 1981. Т. 1—2.

Литература

Абрамсон М. Л. От Данте к Альберти. М., 1989.
Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: стиль жизни и стиль мышления. М., 1978.
Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989.
Брагина Л.М. Итальянский гуманизм. Этические учения X1V-XV вв. М., 1977.
Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. М., 1986.
Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. М., 1986.
Горфункель А. X. Философия эпохи Возрождения. М., 1980.
Гуковский М. А. Итальянское Возрождение. Т. 1—2 (любое изд.).
История Европы. М., 1993. Т. 3: От средневековья к новому времени.
Культура Западной Европы в эпоху Возрождения. М., 1996.
Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.
Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV — первой половины XV века. М., 1977.
Рутенбург В. И. Титаны Возрождения (любое изд.).
Чиколини Л. С. Социальная утопия в Италии. XVI - начало XVII в. М., 1980.
Штекли А. Э. "Город солнца": утопия и наука. М., 1978.

Методические рекомендации

XV—XVII вв. в Италии — это период расцвета и упадка культуры Возрождения. Представление об итальянском Возрождении как эпохе, знаменующей начало Нового времени, было впервые отчетливо сформулировано в знаменитом труде швейцарского историка Я. Буркхардта "Культура Италии в эпоху Возрождения" (1860). В основе концепции Буркхардта лежали идеи резкого разрыва ренессансной культуры со средневековой, зарождения в ней индивидуалистического сознания, пробуждения интереса к материальному миру и природе, открытия античного культурного наследия. На протяжении многих десятилетий эта концепция доминировала в историографии, в том числе и марксистской, особо подчеркивавшей революционный и прогрессивный характер эпохи. В настоящее время едва ли не все основные положения труда Буркхардта оспариваются историками самых разных направлений. Тем не менее "Возрождение" остается широко употребимым термином для обозначения культурных перемен, произошедших в Европе XV — начала XVII вв.

Главным идейным течением, определившим эти культурные перемены, был итальянский гуманизм, который обычно характеризуют следующими основными чертами: 1) особым вниманием к человеку и различным проявлениям его природы; 2) верой в то, что различные философские и богословские системы и учения заключают в себе единую универсальную истину; 3) признанием достоинства человека и самоценности его земной жизни; 4) стремлением возродить ранее утраченную мудрость древних. Гуманизм способствовал разрыву с религиозной ортодоксией, развитию критического мышления и уверенности в возможностях человеческого разума.

В настоящей теме представлены источники, позволяющие рассмотреть основной круг вопросов по культуре итальянского Возрождения, в том числе: итальянский гуманизм и гуманисты; обращенность к античному культурному наследию как одна из важнейших черт гуманистического мировоззрения; человек в сочинениях итальянских гуманистов; ренессансный индивидуализм; политика в гуманистической мысли Италии; педагогические идеи итальянского Возрождения; интерес к научному знанию.

Жизнеописание "Сократа ренессансной Флоренции" Никколо Никколи (1364—1437), составленное флорентийцем Веспасиано да Бистиччи (1421—1498), рисует яркую картину образа жизни и повседневной деятельности итальянского гуманиста XV в., одержимого идеей подражания древним (документ 1). Этот портрет, в котором нашли олицетворение культурные устремления и идеалы эпохи, представляет собой ценнейший источник по истории итальянского Возрождения. Он дает возможность проследить особенности гуманистического отношения к античности, представления гуманистов об идеале благочестивой жизни, о мирской добродетельности и др. (/"Речь о достоинстве человека" Джованни Пико делла Мирандола (1463—1494) — одно из самых знаменитых сочинений итальянских гуманистов (документ 2). Написанная как вступительное слово к "900 тезисам по философии, каббалистике, богословию", которое Пико собирался защищать на диспуте в 1487 г., она развивает две главные идеи: особого положения человека в мироздании, дающего ему свободу самоопределения, и исходного единства всех великих философских и религиозных учений. Антропология Пико, обосновывавшая достоинство и свободу человека как творца собственного "Я", оказала огромное влияние на гуманистическую мысль ренессансной Италии^

Книга Бальдассаре Кастильоне (1478—1529) "О Придворном", развивающая идеи гуманистической антропологии XV в., также пользовалась большой популярностью у современников (документ 3). Главная задача сочинения, заимствованная у античных авторов (Платона, Ксенофонта, Цицерона), писавших об идеальных Государстве, Государе и Ораторе, состояла в том, чтобы "вылепить словами совершенного Придворного". По Кастильоне, однако, совершенство человека достигается не приобщением его к каким-то надличным нормам, как это считала античная традиция. В рассуждениях о "Грации" он заявляет, что Придворный сам должен выбирать образцы для подражания и таким образом явиться самостоятельным создателем собственного "Я".

Богатый материал об основных принципах гуманистической педагогики содержится в трактате "О воспитании детей" (1450) поэта-гуманиста Энеа Сильвио Пикколомини (1405—1464), избранного в 1458 г. римским папой Пием II (документ 4). Основу содержания трактата составляют рассуждения о природных задатках человека и роли учителя в обучении и воспитании ребенка. Пикколомини подробно останавливается также на различных сторонах процесса воспитания (телесного, интеллектуального, нравственного), опираясь в своих рекомендациях на античные авторитеты.

В данном разделе также приводится фрагмент знаменитого сочинения Никколо Макиавелли (1469—1527) "Государь" (документ 5), дающий возможность составить представление об основных вопросах политической теории великого флорентийца. "Рецепты" Макиавелли по укреплению государственной власти на протяжении столетий вызывали споры и в историографии, и в широком общественном мнении, породив понятие "макиавеллизм" — синоним моральной беспринципности в политике. Приводимый отрывок из сочинения гуманиста может стать предметом дискуссии на семинарском занятии. При анализе текста сочинения следует учитывать конкретные исторические обстоятельства, в которых оно появилось.

Новое отношение к науке и опытному знанию в Италии эпохи Возрождения представлено отрывками из сочинений трех авторов: Леонардо да Винчи (1452—1519), Джордано Бруно (1548— 1600) и Галилее Галилея (1564—1642) — документы 6, 7, 8.

Личность Леонардо да Винчи, величайшего художника эпохи, поражает своей разносторонностью. Помимо знаменитых произведений искусства он оставил также труды по механике, аэродинамике, фортификации, философии. Леонардо — ученый и гуманист, будучи убежден в безграничных возможностях человека, считал, что опыт является началом всякого знания, что механика — важнейшая из всех наук, и что законы математики применимы к познанию всего окружающего мира. Ниже приводится два фрагмента из его "Записных книжек", которые позволяют проследить новое ренессансное отношение к науке и к возможностям человеческого разума в целом.

Итальянский философ-пантеист, астроном и математик Джордано Бруно, погибший на костре инквизиции, известен прежде всего своими теориями бесконечной вселенной и множественности миров. Фрагмент одного из его главных сочинений, диалога "О бесконечности, вселенной и мирах", позволяет составить представление о ключевых идеях и характере аргументации ученого.

"Отречение" итальянского математика, физика и астронома

Галилео Галилея, впервые доказавшего с использованием телескопа, что Земля вращается вокруг Солнца, представляет собой яркое свидетельство той борьбы, в которой утверждалось новое научное знание в условиях контрреформационной Европы.

^ I. ИТАЛЬЯНСКИЙ ГУМАНИЗМ И ГУМАНИСТЫ

1. Веспасиано да Бистиччи. Жизнеописания прославленных людей XV века.

Никколо Никколи (после 1480 года)

I

Флорентиец Никколо Никколи происходил из весьма почтенной семьи. Его отец, состоятельный купец, имел четырех сыновей, которые тоже были купцами. Выполняя волю отца, и Никколо должен был заняться купеческим ремеслом, отчего в молодости он не смог посвятить себя наукам, как того очень хотел. После смерти отца он отделился от братьев, дабы, следуя своему желанию, заняться науками. Достаточно обеспеченный средствами к существованию, он сразу же оставил торговлю, приступил к освоению латинской словесности и стал большим ее знатоком. Когда во Флоренцию прибыл ученый грек Мануил Хрисолор^⁴¹⁴, Никколо поступил к нему в учение и овладел греческим языком основательно. Вместе с тем он не удовлетворился только латинской и греческой словесностью и пожелал достичь более высокой ступени [учености]. Поскольку во Флоренции находился прославленный философ и богослов Луиджи Марсильи^⁴¹⁵, Никколо пошел в учение к нему и несколько лет занимался под его руководством, так что он стал изрядным богословом и весьма сведущим в философии. Поступая как добрый и благочестивый христианин, он оставил все другое и посвятил себя единственно богословию. С полным основанием Никколо можно назвать отцом, покровителем и благодетелем всех взыскующих учения, так как всем помогал он, во всех поощрял рвение, показывая, какие плоды принесут им их старания. И если при своей большой осведомленности он где-нибудь в другом месте обнаруживал книгу на греческом или латинском языке, которой не было во Флоренции, то не останавливался ни перед какими расходами и трудами, чтобы эту книгу заполучить. Им было приобретено большое число латинских книг, которые находятся во Флоренции. Среди людей ученых он был столь известен и ценим, что мессер Леонардо^⁴¹⁶ направил ему жизнеописание Цицерона собственного сочинения и назвал его цензором латинского языка.

II

Его жизнь была прекрасным примером, он почитал людей добропорядочных и помогал им, выступал, однако, противником тех, которые не отличались благой жизнью и добронравием. Большое усердие он проявил, собрав много книг, и не пугался при этом никаких расходов. Любым способом он стремился их приобрести, где бы они ни были обнаружены, платил за них из собственных своих средств, доставшихся ему от отца, оставляя себе столько, сколько, как он полагал, ему будет достаточно для жизни. Он продал даже кое-какие земли, которыми владел, вырученные деньги употребив на книги. Он был хорошим христианином, преисполненным благочестия, другом всем добропорядочным людям, особенно монахам, врагом дурным. Книги держал он не только для своей собственной надобности, но и, главным образом, для других, ибо все, кто занимался изучением греческой и латинской словесности, обращались за книгами к Никколб, и всем он их одалживал. Это был человек, который не умел притворяться, был открыт и прямодушен со всяким. Брат Амброджо и мессер Карло^⁴¹⁷ были обязаны ему своим поприщем: он помогал им книгами, учителями и всем, что им было нужно. Если кто-нибудь из Флоренции отправлялся в Грецию или во Францию или куда-нибудь еще, то он давал им с собой список книг, отсутствующих во Флоренции. Так, благодаря Козимо Медичи^⁴¹⁸, который к нему был очень привязан, он получал книги из многих стран. Когда бывало так, что можно было заполучить лишь копию, а не саму книгу, тогда он ее переписывал собственноручно, курсивным письмом или же форматным, так как тем и другим он владел мастерски. В этом можно было удостовериться в Сан Марко^⁴¹⁹, где находится много книг того и другого письма, выполненных его рукой. Труды Тертуллиана^⁴²⁰ и других авторов, отсутствующие в Италии, он раздобыл за свои деньги. Он раздобыл [труд] Аммиана Марцеллина^⁴²¹, сохранившийся во фрагментах, и переписал его собственноручно. Книга с "Оратором" и "Брутом" [Цицерона] была отправлена Никколо из Ломбардии и доставлена послами герцога Филиппе^⁴²², приезжавшими просить мира во времена папы Мартина^⁴²³; ее обнаружили в древней церкви, в ларе, который с давних пор не отворяли; когда же стали искать старинные жалованные грамоты, тогда и открыли очень ветхий список этой книги. "Об ораторе" [Цицерона] находили только фрагменты; благодаря же Никколб трактат обнаружили целиком, каким мы имеем его сегодня. Большой ряд книг духовного содержания, а также много речей Цицерона было найдено им.

III

Очень много произведений скульптуры и драгоценных вещей, которые отсутствовали во Флоренции, было приобретено с помощью Никколо. Он хорошо разбирался в живописи и ваянии. Во Флоренции была не полная, а лишь фрагментарная рукопись Плиния^⁴²⁴. Никколо, зная, что полная рукопись есть в Любеке, в Германии, убедил Козимо [Медичи] ее приобрести; так Плиний прибыл во Флоренцию.

Когда флорентийские и иные молодые люди посещали его, каждому из них он вручал книгу, которую тот должен был прочитать. Затем он их спрашивал о прочитанном. Ни одна именитость не проезжала через Флоренцию, не навестив Никколо. Всех флорентийских молодых людей, в коих он усматривал хорошие задатки, он увещевал заняться изучением наук, приносящих необыкновенные плоды. Многие последовали совету Никколо, который, ежели недоставало книг или учителей, помогал в этом. Он избегал любых должностей во Флоренции; хотя он был выбран в число попечителей Университета, несколько раз ему надлежало занять должность подеста^⁴²⁵, однако все это • он отвергал под тем предлогом, что уступает стервятникам их поживу. Стервятниками называл он трактирных завсегдатаев, транжирящих достояние бедных людей.

С ним были очень дружны маэстро Паголо и сер Филипп^⁴²⁶; редко случался день, чтобы они не проводили время вместе с фра Амброджо в церкви Сайта Мария дельи Анджели, где, помимо трех ранее названных, появлялись еще также Козимо и Лоренно Медичи^⁴²⁷. Козимо и Лоренцо, зная его нрав, щедро ему помогали. Так как он издержал на книги все, что мог, то у него не оставалось средств даже на скромное, сообразно его положению, житье; ввиду этого Козимо и брат его Лоренцо дали своему банку указание выдавать Никколо деньги всякий раз, когда он их потребует, и относить все расходы на их счет. Затем они сказали Никколо, что пусть он ни в чем себе не отказывает и посылает в банк за тем, что пожелает. Никколо прибег к их помощи под давлением нужды — при других обстоятельствах он не сделал бы этого. Таким образом, он был обеспечен до конца своей жизни. [...]

IV

От природы он, как говорилось, был человеком открытым и искренним. Однажды, сидя вместе с одним монахом, который ученостью славился больше, чем добросердечием, он сказал ему: "Из вам подобных ни один не попадет в рай". В его время был некий монах по имени Франческо из Пьетрапане, который вместе с другими братьями в горах близ Лукки, называемых Пьетрапане, вел весьма благочестивый образ жизни. Он хорошо знал латинских и греческих писателей. Никколо горячо его любил за добросердечие и давал ему столько книг, сколько тот хотел. Никколб был очень щедр и давал книга всякому, кто его об этом просил, так что к моменту его смерти им было выдано около 200 томов, и среди них также греческие книги, брату Франческо. Франческо, помимо прочего, обладал от Бога великим даром предсказывать будущее. Еще до того, как Козимо был изгнан, Франческо предупреждал Никколо в 1433 г. об опасности для Козимо подвергнуться изгнанию и лишиться жизни. Он послал Никколо к Козимо и велел передать о подстерегающей того великой опасности подвергнуться изгнанию или лишиться жизни. Козимо не решался верить, и воспоследовало для него то, что предсказывал монах. [...] Человек весьма доброжелательный, он очень негодовал на людей, которые не были добрыми христианами и усомнились в религии, ибо сам он был ей весьма привержен. Ему казалось крайним безумием сомневаться в таком священном предмете, в пользу которого высказалось так много замечательных мужей, державшихся нашей веры.

V

Помимо всех тех необыкновенных достоинств, о которых уже сказано, он обладал также способностью превосходно разбираться не только в словесности, но и, как уже говорилось, в живописи и ваянии. В доме его было большое собрание медалей из бронзы, серебра и золота, много древних изваяний из меди, много бюстов из мрамора и других прекрасных вещей. Однажды, прогуливаясь, он увидел паренька, у которого на шее был халцедон^⁴²⁸ с фигурой, вырезанной рукой Поликлета^⁴²⁹, очень красивой. Он узнал у юноши имя его отца, которого затем просил продать ему эту вещицу. Тот обрадовался, ибо не был способен оценить и определить стоимость вещи. Никколо дал ему пять флоринов*; добрый же человек думал, что получил более, чем двойную цену. Никколо показывал новоприобретенную вещь из халцедона и восхищался прекрасной резьбой. В тот момент вместе с папой Евгением^⁴³⁰ находился во Флоренции патриарх, именуемый маэстро Луиджи, который также проявлял интерес к подобного рода вещам; он попросил Никколб показать камень, который так ему понравился, что, оставив камень себе, он послал Никколо 200 золотых дукатов*; при этом он проявил такую настойчивость, что Никколо, который был небогат, вынужден был уступить. После смерти патриарха камень попал в руки папы Павла^⁴³¹; в последующем его приобрел Лоренцо Медичи.

VI

К замечательным качествам Никколо относилось то, что он знал весь мир, все страны земли. Всякого он подробно расспрашивал о местах где тот находился, и таким образом Никколо о них был лучше осведомлен, чем тот, кто там бывал. Он часто убеждался в этом. Дом Никколб всегда был полон необыкновенными людьми, а также самой замечательной молодежью города. Ни один чужеземец не покидал Флоренцию, не навестив Никколо, — иначе, как ему казалось, он по-настоящему и не побывал в городе. В числе тех людей, которые часто его посещали, был также мессер Грегорио Коррер, племянник кардинала болон-ского, который, в свою очередь, был племянником папы Григория. Мессер Грегорио [Коррер] отличался великим благонравием, был искусным писателем и поэтом; к Никколб он питал сердечную привязанность. Когда мессер Грегорио или кто-то другой из молодых людей приходил к нему, он вручал ему книгу и говорил: иди и читай. Иной раз, бывало, человек десять или двенадцать, все благороднейших кровей, сидели у него и читали. Спустя некоторое время он приказывал им отложить книги и каждого спрашивал, что тот прочитал. Затем принимались они диспутировать; так что в его доме никогда не теряли время зря, не усаживались подобно тому, как в других домах, тотчас за игру.

Он резко порицал порок, к которому питал великое отвращение. Убедившись, что те или иные молодые люди порочны и не имеют никаких достоинств, он негодовал и не желал их более видеть. Противоположным образом он держал себя с благонравными и достойными, наподобие Сократа, побуждая их к добродетели. Он мог так укорить, что молодой человек не знал, где ему спрятаться от стыда.

У него был превосходный литературный вкус, считавшийся лучшим в его время; все показывали Никколо свои произведения и просили его дать отзыв. Однажды один ученый муж, имя которого я называть не хочу, принес ему на суд некие свои новые труды; главное произведение ему не понравилось ни по стилю, ни по композиции. После того как Никколо ознакомился с разными его частями, сочинитель потребовал от него высказать свое мнение. Дабы не приводить того в уныние, Никколо воздержался от этого и сказал так: "Я должен прочитать еще несколько сотен томов хороших писателей, прежде чем смогу приступить к чтению вашего произведения", — и вернул ему книгу. Тот был совершенно ошеломлен и не знал, что собственно Никколб имел в виду. Сам Никколо мог сочинять замечательные вещи, но был столь взыскателен, что никогда не удовлетворял себя самого. Я говорил с людьми, видевшими его письма и другие превосходные вещи, которые, однако, по указанным причинам он не желал показывать.

VII

Жизнь Никколб превратил в почетное служение тому, чтобы людей, в достаточной степени одаренных, побуждать к занятиям науками. К кому он был расположен, тому давал учителей и книги; в ту пору учителей было мало и книг не столько, сколько их сегодня. Однажды, направляясь, как обычно, к Палаццо дель Подеста мимо книготорговцев, где собиралось много замечательных людей, он случайно повстречал Пьеро ди мессер Андреа Пацци, который обладал красивой наружностью и являлся сыном мессера Андреа, человека с хорошим положением в городе, поскольку он был купцом и имел добрую репутацию. Когда Пьеро проходил мимо, его подозвал Никколо и спросил, кто его отец; тот ответил: Андреа Пацци. Потом Никколо спросил, чем он занимается; Пьеро ответил: ничем, а так, старается весело проводить время. На это Никколб укоризненно ему заметил: если он принадлежит к такому знаменитому роду, обладает богатством и красивой наружностью, то должен и сам заслужить уважение и почтение в качестве образованного человека, иначе окажется в числе тех, которые о себе заявляют, но ничего из себя не представляют. На молодого человека эти слова весьма подействовали, и он поспешил заверить, что очень не прочь приступить к тому, к чему Никколо его призывал. Однако у него нет наставника и книг. Как помочь с тем и с другим, сказал Никколо, он уже подумал: наставником ему мог бы стать мессер Джованни Понтано, который бы жил при нем, получая годовое содержание в 100 флоринов; а о книгах пусть он не беспокоится. Пьеро был доволен и переговорил об этом с отцом, который очень обрадовался, ибо знал, какие плоды должно это принести. И Пьеро целиком посвятил себя учению.

Именно благодаря Никколо во Флоренции были вновь возрождены латинский и греческий языки, столь долго пребывавшие в забвении; хотя Петрарка, Данте и Боккаччо их уже до некоторой степени воскресили, однако вовсе не так, как во времена Никколо, подвигшего очень и очень многих к занятию ими. Его стараниями ученые именитости, жившие в Италии или за ее пределами, приглашались для преподавания во Флоренцию. Так, например, Ману-ил Хрисолор не приехал бы во Флоренцию, если бы не Никколо и мессер Палла Строцци: Никколо, не переставая, докучал ему просьбами и приглашениями, то же делал, со своей стороны, мессер Палла, издержав еще на эти цели знатную сумму не из общественных, но из собственных средств. Так же обстояло с Ауриспой и с другими учеными. Все делалось по указанию Никколо. И если нужны были денежные пожертвования, то он обращался к Гражданам: нужны ваши средства, чтобы пригласить Мануила или кого-то другого, и указывал сумму, которая от них требовалась. Все книги, необходимые для обучения латыни, разыскивались с помощью Никколо и приобретались на его средства, так как никто об этом не заботился, кроме него. Его авторитет был столь велик, что никто не осмеливался ему противоречить относительно того, что он делал. С его помощью приобретались книги не только по латинской словесности, но также религиозного и исторического содержания.

Он водил дружбу не только с учеными; разумея в живописи, ваянии и зодчестве, он также хорошо знал и весьма высоко ценил людей искусства: Пиппо [Филиппе] ди сер Брунеллеско, Донателло, Луку делла Роббиа, Ло-ренцо ди Бартелуччо; со всеми он был очень дружен. Имея разносторонние познания, он умел судить обо всех достойных вещах. Его весьма жаловали фра Амброджо [Травер-сари], мессер Поджо [Браччолини], мессер Карло д'Ареццо [Марсуппини], который, по его настоянию, выступал во Флоренции с публичными лекциями; это было как раз тогда, когда там находился двор папы Евгения IV. Ник-колб состоял в дружбе и часто переписывался со всеми учеными мужами не только Италии, но и, как говорилось, зарубежья. Его дом был постоянно полон визитерами из числа тех замечательных людей, которые во множестве прибыли в наш город вместе с папой Евгением. Все, которые посещали тогда Флоренцию, желали повидать Никколо, фра Амброджо и мессера Леонардо [Бруни Аретино], иначе им казалось, что города они не видели.

VIII

Стольким пожертвовав и собрав так много книг на латинском и греческом языках по разным отраслям знания, Никколо, еще когда он был жив, хотел, чтобы они были доступны любому, и не давал он только тому, кто их у него не просил; однако он хотел, чтобы и после его смерти дело обстояло так же. Для этого в своем завещании он их передал сорока гражданам, чтобы они устроили из них публичную библиотеку, которой пользоваться мог бы каждый. Она насчитывала восемьсот томов, на латинском и греческом, по любой отрасли знания. Сорок граждан решили все собрание передать Козимо Медичи, дабы он его разместил в Сан Марко, исполнив волю завещателя, который хотел, чтобы книги его находились в общественном месте и пользоваться ими мог каждый. На переплете каждой книги было помечено, что она из библиотеки Никколо. Эти пометы можно видеть и сегодня. Книги оценивались в шесть тысяч флоринов. Мессер Джанноццо [Манет-ти] в последней части книги "О долголетии", упоминая о Никколо, бесконечно превозносит его жизнь и нрав. Среди прочего у него заходит речь о библиотеке, которую он очень расхваливал, говоря, что Никколо сделал больше, чем Платон, Аристотель и Теофраст, ибо в завещании Платона и Аристотеля упоминается только имущество, оставляемое сыновьям и другим лицам, о книгах же ничего не говорится. Теофраст их завещал в частном порядке некоему своему другу. Только Никколо пожелал, чтобы его книги стали общественным достоянием, могли быть на пользу каждому; чем он заслужил величайшее одобрение. Но мало того, что он пожелал свои книги поместить в общественном месте и для общего пользования; поскольку по смерти мессера Джованни Боккаччо все его книги оставались в Санто Спирито упакованными в сундуки и лари, Никколо решил, что лучше бы им находиться в книгохранилище, чтобы можно было разместить книги в надлежащем порядке и для лучшего их сбережения, и, воздавая должное мессеру Джованни Боккаччо, для общего ими пользования. За свои деньги подготовил он помещение и заказал шкафы для книг, которые и сейчас в них стоят.

IX

Переходя к характеристике Никколо, нужно сказать, что он обладал красивой наружностью, веселым нравом, казалось, улыбка никогда не сходит с его лица, был чрезвычайно приятен в обхождении. Он всегда облачался в прекрасное розового цвета одеяние, спускавшееся до земли. Он не был женат, дабы никто ему не мешал в ученых занятиях; для работы в доме он держал женскую прислугу. Ел он из прекрасной старинной посуды: весь стол был уставлен изделиями из майолики и другими хорошо украшенными сосудами. Для питья он использовал бокалы из хрусталя или из лучших [пород] камня. Видеть его за столом — таким [воплощением] древности, каким он был, — доставляло удовольствие. Он требовал, чтобы скатерти были белоснежными, а равно все другие покрывала. Лишь немногих приводило в восхищение его собрание посуды; ибо в те времена подобные вещи не ценились и не почитались так, как в дальнейшем. И поскольку Никко-ло был известен повсеместно, то все, кто хотел ему угодить, посылали то мраморное изваяние, то древний сосуд, то эпитафию на мраморе, то картины замечательных мастеров и всякого рода плиты с мозаикой. Он располагал большим собранием медалей из бронзы, меди и серебра. Владел он также многочисленными древними изваяниями из бронзы и меди, большого размера и малого. У него были очень красивая карта мира, где можно было видеть все очертания земли; красочные изображения Италии и Испании. Ни один дом Флоренции не был так украшен, как его дом, множеством восхитительных вещей; всякий, кто бывал там, находил множество замечательных вещей самого разного предназначения. [...]

^ 2. Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (1486 год)

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, он ответил: ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: "О, Асклепий, великое чудо есть человек"^⁴³².

Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы, приводимые многими в пользу превосходства человеческой природы^⁴³³: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы. Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида^⁴³⁴.

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наибольшего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял, почему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди прочих судеб, завидный не только для животных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-Творец, создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется августейшим храмом Божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные, загаженные части нижнего мира наполнил разнородной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей^⁴³⁵ и Тимей^⁴³⁶, задумал наконец сотворить человека.

Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец произвел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам Созерцатель вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не пристало отцовской мощи отсутствовать в последнем потомстве, как будто она истощена, не подобало колебаться Его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало Его благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять Божескую щедрость, осуждал бы ее в самом себе. И установил наконец лучший Творец, чтобы тот, кому Он не смог дать ничего собственного, имел общим с другими все, что было свойственно отдельным творениям. Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопределенного образа, и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные". О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет! Звери при рождении получают от материнской утробы все то, чем будут владеть потом, как говорит Луциллий^⁴³⁷. Высшие духи либо сразу, либо чуть позже становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. В рождающихся людей Отец вложил семена и зародыши разнородной жизни, и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. Возделает растительные — будет растением, чувственные — станет животным, рациональные — сделается небесным существом, интеллектуальные — станет ангелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни одного из этих творений, пусть вернется к своей изначальной идентичности и, став духом единым с Богом в уединенной мгле Отца, который стоит над всем, будет превосходить всех. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или, вернее, чему иному можно удивляться более? И справедливо говорил афинянин Асклепий, что за изменчивость облика и непостоянство характера он сам был символически изображен в мистериях как Протей^⁴³⁸. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пифагорейцев. Ведь в тайной еврейской теологии то святого Еноха^⁴³⁹ превращают в божественного ангела, которого называют "MaPakh Adonay Shebaoth", то других превращают в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей превращают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: "Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным, и вполне заслуженно". И, действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувственная душа, не кругообразное вещество составляет суть неба, а правильный разум; и ангела создает не отделение его от тела, но духовный разум. Если ты увидишь ползущего по земле на животе, ты увидишь не человека, а кустарник, и если увидишь, подобно Калипсо^⁴⁴⁰, кого-либо ослепленного пустыми миражами фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, ты увидишь не человека, а животное. И если ты видишь философа, все распознающего правильным разумом, уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же видишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погруженного в недра ума, то это не земное и не небесное существо. Это — более возвышенное, божественное, облеченное в человеческую плоть. И кто не станет восхищаться человеком, которого в священных еврейских и христианских писаниях справедливо называют именем то всякой плоти, то всякого творения, так как он сам формирует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойства любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природного образа, но есть много извне привходящих. Отсюда и выражение у халдеев: "Hanarich tharah sharinas": человек — животное многообразной и изменчивой природы. К чему это относится? К тому, чтобы мы понимали, родившись — при условии, что будем тем, кем хотим быть, — что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы по крайней мере о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподобились лишенным разума животным^⁴⁴¹. Но лучше, если о нас скажут словами пророка Асафа: "Вы — боги и сыны Всевышнего все вы"^⁴⁴². Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милостивейшей добротой Отца, вместо того чтобы приветствовать свободный выбор, который Он нам дал.

Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего, а также добивались (когда сможем, если захотим) того, что положено всем людям. Отвергая земное, пренебрегая небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, поспешим в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности. [...]

^ 3. Бальдассаре Кастильоне. О придворном (1516 - 1528 годы)

XXVI

Итак, кто захочет стать прилежным учеником, пусть не только все делает хорошо, но и постоянно прилагает всякое старание, чтобы уподобиться наставнику и, если это окажется возможным, преобразиться в него. И когда он почувствует, что уже преуспел, то ему было бы очень на пользу понаблюдать разных людей соответствующего рода деятельности и, руководствуясь тем здравомыслием, которого ему всегда следует держаться, перенимать у этих одно, у тех другое. Как пчела, все время кружа по зеленым лугам, среди травы собирает мед на цветах, так и наш Придворный должен заимствовать эту грацию у тех, кто, как ему кажется, ею обладает, и у каждого то именно, что заслуживает наибольшего одобрения. Но не надо делать так, как один наш друг, всем вам хорошо известный: он думал, что очень похож на короля Арагонского Фердинандо-младшего^⁴⁴³, и старательно копировал его прежде всего тем, что часто, поднимая голову, кривил рот, хотя эта привычка короля была следствием болезни. Такого рода желающих сделать все, лишь бы в чем-то походить на какого-нибудь великого человека, множество; и нередко они выбирают то, что является в нем единственным недостатком. Наедине с собой часто размышляя о том, откуда берется та грация — я не имею в виду тех, кому ее даровали звезды, — я открыл одно универсальное правило, которое, мне кажется, более всякого другого имеет силу во всем, что бы люди ни делали или ни говорили: насколько возможно, избегать, как опаснейшего подводного камня, аффектации и, если воспользоваться, может быть, новым словом, выказывать во всем своего рода раскованность (sprezzatura), которая бы скрывала искусство и являла то, что делается и говорится, совершаемым без труда и словно бы без раздумывания. Отсюда, полагаю я, в основном и проистекает грация. Поскольку всякий знает, каких трудов требуют необычные и хорошо исполненные действия, то легкость в них вызывает величайшее восхищение; и, наоборот, когда силятся и, как говорится, лезут из кожи вон, то это оставляет весьма неприятное впечатление и заставляет невысоко ценить любой поступок, сколь значителен он ни был бы. Можно сказать посему, что истинное искусство то, которое не кажется искусством; и ни на что другое не нужно употреблять таких стараний, как на то, чтобы его скрыть: ибо если оно обнаружится, то полностью лишает доверия и подрывает уважение к человеку. Помнится, я как-то читал, что некоторые очень прославленные ораторы древности в числе прочих своих хитростей пытались внушить всем мысль о том, что они совершенно не сведущи в науках, и, утаивая свои знания, они делали вид, будто выступления их составлены чрезвычайно просто, скорее в соответствии с тем, что предлагают природа и истина, нежели старательность и искусство: ведь если бы оно открылось, то заставило бы народ усомниться, нет ли обмана с их стороны. Словом, вы видите, что если искусство и настойчивое старание выйдут наружу, то любую вещь это лишает грации. [...]

XLIV

В науках он [Придворный ] должен быть образован более чем удовлетворительно, по крайней мере в тех, которые мы зовем гуманитарными, он должен иметь познание не только в латинском, но и в греческом языке, ибо на нем прекрасно написано о многоразличных вещах. Пусть он будет начитан в поэтах и не менее в ораторах и историках, а сверх того искусно пишет прозой и стихами, в особенности на нашем родном языке, ибо помимо удовольствия он всегда будет иметь возможность занимать приятными разговорами дам, которые обыкновенно любят подобные вещи. Если же из-за других дел или недостаточной подготовки он не достигнет совершенства, которое снискало бы его творениям большое одобрение, пусть он предусмотрительно их схоронит, дабы не давать другим повода для насмешек над собой, и показывает их только другу, которому можно доверять. По крайней мере, сии упражнения будут ему полезны, так как он научится судить о чужих произведениях, что на самом деле бывает нечасто; ведь кто не приучен писать, то, сколь образован ни был бы, он никогда не сможет надлежащим образом оценить труд и умение писателей, ощутить прелесть и совершенство стиля и ту потаенную красоту, которую часто находят у древних. Более того, занятия сии сделают его красноречивым и, как ответил Аристипп некоему тирану, смелым, дабы говорить уверенно с кем угодно^⁴⁴⁴. Тем не менее я бы хотел, чтобы наш Придворный твердо держался одного правила, а именно: пусть в этом отношении и во всех других он всегда будет человеком скорее осторожным и скромным, нежели дерзким, и остерегается ложно мнить о себе, будто он знает то, что ему не известно. Ибо от природы все мы много более, чем следовало бы, ищем похвал, и ни одна красивая песня, ни один звук не услаждает наш слух так, как мелодия речей, в которых звучит нам похвала; поэтому они являются часто, подобно голосам сирен, причиной гибели того, кто не замкнул свой слух для столь опасного сладкозвучия. Предвидя эту опасность, некоторые мудрые люди древности сочинили книги на тему, как отличить льстеца от друга. Но кому это пошло на пользу, если находится много, даже бесконечно много людей, которые отчетливо видят, как им льстят, и тем не менее отдают предпочтение льстецам и не выносят тех, кто говорит правду? И часто, когда кажется, что расхваливающий их не очень-то речист, они сами начинают ему помогать, говоря о себе такие вещи, коих устыдился бы самый беззастенчивый льстец. Но оставим этих слепцов пребывать в неведении, наш же Придворный пусть обладает верным суждением и не позволяет убедить себя принять черное за белое и мнить о себе такое, в совершенной истинности чего он не был бы вполне уверен. [...] Более того, чтобы не ошибиться, — даже хорошо зная, что похвалы ему воздаются неложные; — пусть он на них не соглашается и не принимает без тени смущения как сами собой разумеющиеся; но. пусть он скорее их скромно как бы отвергнет, каждый раз показывая, что он в действительности считает своим главным занятием военное дело и [лишь] служащими украшению одного все другие достоинства. И прежде всего пред воинами пусть он не поступает вроде тех, которые в образованном кругу корчат из себя воинов, а между воинами — людей, преданных научным занятиям. Таким именно образом по соображениям, нами уже указанным, он избежит аффектации, и даже самые заурядные вещи, которые он совершит, будут выглядеть весьма значительными.

^ II. ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПЕДАГОГИКА

4. Энеа Сильвио Пикколомини. О воспитании детей (1450 год)

Если кому и надлежит стремиться к добродетели и всего себя отдать добрым искусствам, так это тебе, славнейший государь Владислав^⁴⁴⁵, никто здравомыслящий не будет отрицать этого. Ведь став совершеннолетним, ты надеешься обладать величайшим государством и блестящей верховной властью, которыми не сможешь долго владеть, если не будешь преисполнен совершенного благоразумия. Царства повинуются добродетели, сопротивляются порокам. Как некогда Рим не вынес праздности императора, так сегодня Венгрия ненавидит бездействие короля. Правителю более, чем кому-либо другому, нужна мудрость. Как будет правильно управлять другими тот, кого сокрушает собственное заблуждение? Царь неразумный и себя губит, и народ, для мудрого все идет к лучшему. С моей помощью, говорит мудрость, цари правят и законодатели принимают справедливые решения. Итак, пока ты ребенок, а став старше, начнешь проникаться наилучшими наставлениями. Побудить тебя к этому должны будут и примеры твоих предков, которые с величайшей славой руководили Римской империей, предки с отцовской и материнской стороны и тот, кто тебя породил, божественной и незабвенной памяти отец Альберт, не походить на которых будет в высшей степени стыдно. Тот, кто воспринимает власть предков, должен соответственно воспринять и их добродетели. Ты наследуешь благородство, постарайся стать наследником и нравов. Благородство, облаченное в покровы чистых нравов, достойно хвалы. Нет никакого благородства в том, что порочно. В самом деле, кто назовет родовитым того, кто недостоин рода и отличается только славным именем [предков]? Как среди безгласных животных, сколь бы ни были они рождены от достойных хвалы родителей, никто не пожелает породистых, если они не крепкие, так и среди людей не могут называться благородными те, кто не славится собственной добродетелью... Но в завоевании добродетели большой поддержкой служат занятия науками... Сократ, по свидетельству Боэция, полагал, что государства были бы счастливы, если бы их правителям случилось обрести мудрость. Ведь, действительно, совершенны только те люди, которые стараются сочетать гражданские обязанности с философией и требуют для себя оба блага. И жизнь тех, кто служит общей пользе, идет благодаря наукам и мудрости с высшим спокойствием, не подверженная никакому смятению. В таком случае правителям и тем, кто будет властвовать, надо всеми силами пытаться и государственные дела исполнять и заниматься философией [...].

1. О природных способностях детей и о том, каким образом природа слепа без науки

У всех детей, которых требуется привести к вершине добродетели, должна быть добрая и способная к науке природа. Но дать ее не зависит ни от тебя, ни от человеческого старания, это дар и небесное благо одного Бога. Найдется немного людей, чья природа не способна к обучению. Ибо, по словам Квинтилиана, как птицы рождены для полета, лошади для бега, собаки для свирепости, так человеку свойственна [от природы] деятельность ума и понятливость. Тупые же и неспособные рождаются в таком же противоречии с природой, как и те, кто имеет странные и отмеченные уродством тела. И хотя один другого превосходит умом, не найдешь никого, кто ничего не достиг бы старанием^⁴⁴⁶. Но ты одарен хорошей и способной к науке природой, значит, тебе остается заняться наукой и упражнением. Ибо как слепа природа без науки, так без природы и слаба наука, обе будут мало значить, если устранить упражнение. Совершенство же достигается с помощью этих трех условий. Итак, приступай с Божьей помощью и, восприняв принципы науки, посвяти себя упражнениям в добродетели.

2. О том, что в детях надо воспитывать прежде всего две вещи

В детях надо воспитывать тело и душу. Скажем прежде всего о воспитании тела. Затем присоединим к этому воспитание души, иногда, однако, будем говорить вперемешку. Ведь, согласно одним, в материнском лоне сначала формируется тельце, в которое внедряется душа. Другие считают, что то и другое образуется одновременно. Итак, воспитание ребенка надо начинать с детства, как говорится с первых ноготков. Но для тебя эти времена пройдены (о, если бы не без пользы), надо поспешить к твоему возрасту. Ты еще ребенок, выслушай наставления, которые мы даем тебе как ребенку. Пока я говорю с тобой и тебя увещеваю, я говорю одновременно со всеми твоими наставниками, которые заботятся о тебе, и увещеваю и их. [...] Глупцы и безумцы те, кто воспитание своих детей поручает кому попало и без всякого разбора. Что до меня, то я бы хотел, чтобы учителя были либо образованны (это было бы лучше), либо знали, что они необразованны... Ведь ничего нет хуже тех, кто, продвинувшись ненамного за рамки начального образования, пребывает в ложной уверенности, что он великий знаток, если воспользоваться словами Квинтилиана^⁴⁴⁷. В таком случае правильно поступил Филипп Македонский, пожелав, чтобы сыну его Александру начальные основы знания дал Аристотель, величайший философ того времени. Не знаю, какое заблуждение привело его к выбору Леонида^⁴⁴⁸. Правильно также Пелей доверил Ахилла заботе Феникса, так как тот был и в словах, и в делах наставником и учителем^⁴⁴⁹. Действительно, необходимо, чтобы жизнь наставника не была запятнана никакими проступками, чтобы нравы были безукоризненны и служили наилучшим примером, чтобы учителя не имели и не распространяли пороков. Учителя не должны быть ни жестокими в своей строгости, ни развязными в чрезмерной общительности, дабы не мог ты их ни ненавидеть, ни презирать по праву. Пусть речь их будет по большей части о нравственных вещах, чтобы от них ты не научился порокам, которым после надо будет разучиваться, а освободиться от них очень трудно, и бремя разучивания труднее, чем научения. Поэтому, говорят, известный флейтист Тимофей обычно требовал двойную плату от тех учеников, которых обучал другой учитель, нежели от того, кто приходил в его школу не обученным. О тебе, несомненно, позаботились наилучшим образом; ты получил таких учителей, что, соблюдая их предписания, можешь достичь славы замечательного мужа и славнейшего государя. Их обязанность состоит в том, чтобы, подобно земледельцам, ставящим вокруг своих саженцев изгороди, окружить тебя подобающими тебе наставлениями в похвальном образе жизни, откуда произрастут прямейшие побеги нравственности. Ибо справедливая наука — источник и основание нравственности^⁴⁵⁰. На тебя, однако, пусть они воздействуют увещеваниями, а не побоями, ибо, хотя принято бить детей и Хрисипп с этим согласен^⁴⁵¹, и приводят слова Ювенала:

^ Взрослый уже Ахиллес боялся розги,

когда он Пенью учился в родимых горах^⁴⁵²...

однако у меня больший вес имеют Квинтилиан и Плутарх, которые говорили, что детей надо вести к честным занятиям не тумаками или розгами, но увещеваниями и разумными доводами. Побои рабам подобают, а не свободным^⁴⁵³. Благородным детям и более всего детям государей похвалы и порицания старших больше приносят пользу, чем побои. Первые побуждают к честному, вторые удерживают от позора. Однако и в том и в другом надо соблюдать меру, чтобы ничего не делать слишком. Ведь дети, неумеренно хвалимые, важничают; если их чрезмерно наказывать, надламываются и слабеют духом; с другой стороны, побои рождают ненависть, которая сохраняется вплоть до взрослого состояния. Но для того, кто учится, нет ничего более враждебного, чем ненавидеть" наставников, которых, пожелай поступить справедливо, ты полюбишь не менее, чем сами занятия, и посчитаешь родителями не тела твоего, но духа. Такая любовь очень помогает занятиям.

3. Забота о теле и как должно кормить детей

О наставниках сказано достаточно. Теперь, на наш взгляд, надо смотреть на то, сколько заботы следует уделить твоему телу. Тело ребенка стремится сохранить в последующее время те привычки, которые оно усваивает. Поэтому надо наблюдать, чтобы ребенка не кормили слишком изысканно, чтобы не разрешали ему спать или отдыхать более, чем необходимо. Мягкое воспитание, каковое мы называем снисходительностью, разрушает все силы души и тела. Надо избегать мягких перин; я бы не хотел, чтобы шелк облегал тело, иногда даже следует пользоваться грубой полотняной одеждой — от всего этого члены тела становятся крепкими и более выносливыми к труду. Так как ты от природы красивый ребенок, достойный скипетра, надо стремиться к тому, чтобы красоте отвечали жесты, чтобы в лице была сдержанность, чтобы не кривил рот, не высовывал язык, чтобы не изображал из себя пьяного, не подражал грубости слуг, чтобы нос не задирал кверху, а глаза не опускал долу, шею не склонял на ту или другую сторону, чтобы не держал руки, как крестьянин, и поза была достойной, а манера сидеть не вызывала насмешки [...]. Итак, надобно при движении и в любой позе соблюдать достоинство. К этому проявляли много внимания греки, так что даже издали закон о жестах, который назвали хирономия. Его одобрял Сократ, полагал среди гражданских добродетелей Платон, и Хрисипп не забыл в своих наставлениях о воспитании детей^⁴⁵⁴.

Не стоит пренебрегать также некоторыми состязаниями, но надо выслушать наставников в этом деле, чтобы трудиться в них столько, сколько будет достаточно, дабы приобрести и соразмерное строение членов тела, а заодно и его крепость. Ведь хороший телесный облик в детях закладывает и хорошие основы старости. И так как правителю надлежит не раз участвовать в сражениях, мальчику, которого ожидают бразды правления, следует упражняться в состязаниях [...]. В таком случае не будет неуместно, чтобы ты, кому часто придется сражаться с турками, научился натягивать в детстве лук, метать пращу, пускать стрелу, бросать копье, бегать, прыгать, участвовать в охоте, приобрести умение плавать. Послушай, что говорит Вергилий о детях италийцев:

^ Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим

К рекам младенцев-сынов и водой закаляем студеной;

Отроки ухо и глаз изощряют в лесах на охоте,

Могут, играючи, лук напрягать и править конями^⁴⁵⁵.

Учиться тому, что можно делать честно, никак не позорно. Впрочем, я не запрещал бы мальчику игр, которые не являются непристойными. Хвалю и одобряю игру в мяч с ровесниками. Есть еще игра в обруч, есть и другие детские игры, которые не содержат в себе ничего позорного, их тебе иногда должны позволять наставники, чтобы таким способом сделать перерыв в работе и восстановить бодрость. Детям не следует всегда предаваться науке и серьезным делам, и не надо возлагать на них безмерные труды, от которых они падали бы обессиленные и к тому же задавленные тяжелым грузом, небезропотно воспринимали бы науку. Ведь и растения питаются водой, даваемой в умеренном количестве, а если в большем, то они погибают. Тебе надо знать, что жизнь наша разделена на две части — на занятия и отдых: к примеру, бодрствование — сон, мир — война, лето — зима, трудовые дни и праздничные, облегчением труда служит отдых. Стало быть, не надо ни чрезмерно перенапрягаться в труде, ни излишне предаваться досугу. Ибо недруги наук, по словам Платона, — чрезмерные труды и сон. [...]

^ 7. Какие телесные удовольствия надо обуздывать

Впрочем, поскольку мы до сих пор рассуждаем относительно заботы о теле, следует привести на этот счет сжатое суждение Платона. Он желает уступать [желаниям] тела только для того, чтобы оно могло служить философии. Сказано, на наш взгляд, благоразумно, если в стремлении к философии содержится и забота о государстве. [...] Те, кто старательнее всего заботятся о теле, а душой, которая должна пользоваться услугами тела, пренебрегают, ничем не отличаются от тех, кто со всей тщательностью ищут повсюду возможность приобрести музыкальные инструменты, а искусство же, ради которого приобретают музыкальные инструменты, презирают. [Душу же] напротив, надо оберегать: в самом деле, страсти тела надлежит сдерживать, укрощать как некоего бешеного зверя и безрассудные порывы его, направленные против души, смирять уздой разума. [...] В еде надо заботиться только о том, чтобы телу доставлять необходимое, дабы могло оно заниматься какой-то работой. Словом, желудку надлежит давать пищу не для наслаждения, а для питания. А те, кто думает всегда об обеде и поварах и ради пиров обшаривает земли и моря, угнетен жалким рабством и платит тяжелейшую дань господину. Надо следить, чтобы ты не старался воздавать больше телу, чем благу души; и позорно будет правителю из-за чрезмерной заботы о теле казаться изнеженным. Потребно соблюдать во всякой одежде опрятность, которая не была бы неприятна и слишком тщательна; избегай, однако, дикой и бесчеловечной неаккуратности.

8. О том, что нет на земле ничего ценнее и превосходнее, чем просвещенный интеллект

Завершив кратко то, что мы считали необходимым высказать о теле, поспешим сказать о воспитании души. В отношении этой вещи мы хотим убедить тебя, что из того, чем владеют люди на земле, нет ничего более ценного, чем интеллект. Прочие блага человеческой жизни ничтожны, даже недостойны горячего к ним стремления. Прекрасно благородство, но это благо чужое, ценны богатства, но ими владеет судьба, привлекательна слава, но непостоянна, красота пристойна, но бренна и длится малый срок. Желанно здоровье, но всецело подвержено переменам, жаждут сил, но из-за болезни или старости они легко приходят в упадок^⁴⁵⁶. Нет ничего превосходнее интеллекта и разума. Их не уничтожат никакие нападки судьбы, не разрушат никакие козни. И хотя все остальное со временем убывает, знание и рассудительность к старости умножаются. Война отнимает и уносит все вещи одну за другой, но она не может похитить образования. Когда Демет-рий, захватив Мегару, разрушил ее до основания, он спросил у философа Стильпона, рожденного там, не лишился ли он чего-то из своего имущества. Совершенно ничего, ответил ему Стильпон, ведь добродетель не может быть добычей на войне. И Сократ считал так, когда его спрашивал Горгий, счастлив ли был персидский царь: "Не знаю, — говорит, — насколько он добродетелен и образован. Потому что именно в этих качествах, а не в благах судьбы, должно заключаться блаженство"^⁴⁵⁷. Обрати внимание на это высказывание и запомни его, король Владислав, богатейший в будущем: сколь бы величайшее государство тебе не причиталось, ты, однако, не сможешь называться счастливым, если не будешь наделен добродетелью и богат благами души больше, чем судьбы. Ведь царства и богатства принадлежат их обладателям не более, чем каждому, но, как в мирской игре, переходят то туда, то сюда. Только добродетель и для живущего и для умершего постоянна. В неблагоприятных либо в благоприятных делах мы должны прибегать к философии, которая есть наука о добродетели; ее ревнителями подобает быть прежде всего правителям. Многие вещи потребны правителю, который, по мнению Аристотеля, есть как бы одушевленный закон^⁴⁵⁸. Велико бремя власти, поскольку властитель должен заботиться не только о себе, дабы пребывать в благополучии, но также и о народе, дабы надлежащим образом управлять доверенным ему множеством людей — посредством справедливости, по пути благоденствия и мира. Ибо написано, что царь неразумный разорит народ, мудрый же обогатит государство [...].

9. О том, что изучение философии полезно со всеми и королям

Полагаем, что ты убежден, что занятия философией будущему правителю необходимы. Философия же — мать всех искусств (Платон называет ее даром, Цицерон — изобретением [людей]) — вряд ли может быть легко воспринята без обучения. Она наставит тебя прежде всего в богопочитании, затем в человеческом праве, которое положено в основу человеческого общества, душу твою наставит в скромности и удалит с нее, словно с глаз, пелену, дабы ты видел все — высочайшее, первое, среднее, низшее. Кто в таком случае не пожелает старательно заниматься наукой, из которой воспринимается столь великий плод, в которой есть знание добра и зла, которая нам сообщает о прошлом, руководит настоящим, представляет будущее! Без науки всякий возраст слеп. И невежественный государь не может обходиться без чужого руководства. И так как дворы королей полны льстецов, кто скажет правителю истину? Разве не полезно властителю знать науку, чтобы в книгах философов самому для себя установить истину? В самом деле, Деметрий Фалерей советовал царю Птолемею приобретать и прочитывать книги о государстве и власти. Ибо то, о чем не дерзают увещевать царя друзья, можно отыскать написанным в книгах.

^ III. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

5. Никколо Макиавелли. Государь. (1513 год)

Blog

Тацит Публий Корнелий. Опроисхождении, местожительстве и нравах народов Германии // Там же. Тацит Публий Корнелий. Анналы // Там же литература

Содержание