Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   35   36   37   38   39   40   41   42   ...   45

3




Очень скоро я бросил политику и весь отдался литературе.

Из моего английского камина заполыхали на меня те червленые

щиты и синие молнии, которыми началась русская словесность.

Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего

мира. Я зачитывался великолепной описательной прозой великих

русских естествоиспытателей и путешественников, открывавших

новых птиц и насекомых в Средней Азии. Однажды, на рыночной

площади посреди Кембриджа, я нашел на книжном лотке среди

подержанных Гомеров и Горациев Толковый Словарь Даля в четырех

томах. Я приобрел его за полкроны и читал его, по несколько

страниц ежевечерне, отмечая прелестные слова и выражения:

"ольял" -- будка на баржах (теперь уже поздно, никогда не

пригодится). Страх забыть или засорить единственное, что успел

я выцарапать, довольно впрочем сильными когтями, из России,

стал прямо болезнью. Окруженный не то романтическими

развалинами, не то донкихотским нагромождением томов (тут был и

Мельников-Печерский, и старые русские журналы в мраморных

переплетах), я мастерил и лакировал мертвые русские стихи,

которые вырастали и отвердевали, как блестящие опухоли, вокруг

какого-нибудь словесного образа. Как я ужаснулся бы, если бы

тогда увидел, что сейчас вижу так ясно -- стилистическую

зависимость моих русских построений от тех английских поэтов,

от Марвелла до Хаусмана, которыми был заражен самый воздух

моего тогдашнего быта. Но Боже мой, как я работал над своими

ямбами, как пестовал их пеоны -- и как радуюсь теперь, что так

мало из своих кембриджских стихов напечатал. Внезапно, на

туманном ноябрьском рассвете, я приходил в себя и замечал, как

тихо, как холодно. Тошнило от выкуренных двадцати турецких

папирос. И все же я долго еще не мог заставить себя перейти в

спальню, боясь не только бессонницы, сколько сердечных перебоев

да того редкого, хоть и пустого недуга, которому я всегда был

подвержен, anxietas tibiarum--когда ноги "тянет", как у

беременной женщины. В камине что-то еще тлело под пеплом:

зловещий закат сквозь лишай бора;--и, подкинув еще угля, я

устраивал тягу, затянув пасть камина сверху донизу двойным

листом лондонского "Таймса". Начиналось приятное гудение за

бумагой, тугой, как барабанная шкура, и прекрасной, как

пергамент на свет. Гуд превращался в гул, а там и в могучий

рев, оранжево-темное пятно появлялось посредине страницы, оно

вдруг взрывалось пламенем, и огромный горящий лист с фырчащим

шумом освобожденного феникса улетал в трубу к звездам.

Приходилось платить несколько шиллингов штрафа, если властям

доносили об этой жар-птице.

Литературная братья, Бомстон и его несколько упадочный

кружок, и какие-то молодые люди, пишущие триолеты, весьма

сочувствовали моим ночным трудам, но зато не одобряли множества

других моих интересов, как например: энтомология, местные

красавицы и спорт. Я особенно увлекался футболом, тем, что

называли футболом в России и старой Англии, а в Америке

называют соккер. Как иной рождается гусаром, так я родился

голкипером. В России и вообще на континенте, особенно в Италии

и в Испании, доблестное искусство вратаря искони окружено

ореолом особого романтизма. В его одинокости и независимости

есть что-то байроническое. На знаменитого голкипера, идущего по

улице, глазеют дети и девушки. Он соперничает с матадором и с

гонщиком в загадочном обаянии. Он носит собственную форму; его

вольного образца свитер, фуражка, толстозабинтованные колени,

перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют

его от десяти остальных одинаково-полосатых членов команды. Он

белая ворона, он железная маска, он последний защитник. Во

время матча фотографы поблизости гола, благоговейно преклонив

одно колено, снимают его, когда он ласточкой ныряет, чтобы

концами пальцев чудом задеть и парировать молниеносный удар

"шут" в угол, или когда, чтобы обнять мяч, он бросается головой

вперед под яростные ноги нападающих,-- и каким ревом исходит

стадион, когда герой остается лежать ничком на земле перед

своим незапятнанным голом.

Увы, в Англии, на родине футбола, некоторая угрюмость,

сопряженная со всяким спортом, национальный страх перед

показным блеском и слишком большое внимание к солидной

сыгранности всей команды мало поощряли причудливые стороны

голкиперского искусства. По крайней мере, этими соображениями я

старался объяснить мое, не столь удачное, как мечталось,

участие в университетском футболе. Мне не везло,-- а кроме

того, мне все совали в обременительный пример моего

предшественника и соотечественника Хомякова, действительно

изумительного вратаря,-- вроде того, как чеховского Григоряна

критики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, были

блистательные бодрые дни на футбольном поле, запах земли и

травы, волнение важного состязания,-- и вот, вырывается и

близится знаменитый форвард противника, и ведет новый желтый

мяч, и вот, с пушечной силой бьет по моему голу,-- и жужжит в

пальцах огонь от отклоненного удара. Но были и другие, более

памятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимними

небесами, когда пространство перед моими воротами представляло

собой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазан

салом, и болела голова после бессонной ночи, посвященной

составлению стихов, погибших к утру. Изменял глазомер,-- и

пропустив второй гол, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал

мяч из задней сетки. Затем наша сторона начинала напирать, игра

переходила на другой конец поля. Накрапывал нудный дождь,

переставал, как в "Скупом рыцаре", и шел опять. С какой-то

воркующей нежностью кричали галки, возясь в безлиственном

ильме. Собирался туман. Игра сводилась к неясному мельканью

силуэтов у едва зримых ворот противника. Далекие невнятные

звуки пинков, свисток, опять мутное мелькание -- все это никак

не относилось ко мне. Сложив руки на груди и прислонившись к

левой штанге ворот, я позволял себе роскошь закрыть глаза, и в

таком положении слушал плотный стук сердца, и ощущал слепую

морось на лице, и слышал звуки все еще далекой игры, и думал о

себе, как об экзотическом существе, переодетом английским

футболистом п сочиняющем стихи на никому неизвестном наречии, о

заморской стране. Неудивительно, что товарищи мои по команде не

очень меня жаловали,

Но странно: что-то было такое в Кембридже... Не футбол, не

крики газетчиков в сгущающейся темноте, не крепкий чай с

розовыми и зелеными пирожными,-- словом, не преходящая мода и

не чувствам доступные подробности, а тонкая сущность, которую я

теперь бы определил, как приволье времени и простор веков. На

что ни посмотришь кругом, ничто не было стеснено или занавешено

по отношению к стихии времени; напротив, всюду зияли отверстия

в его сизую стихию, так что мысль привыкала работать в особенно

чистой и вольной среде. Из-за того, что в физическом

пространстве это было не так, т. е. тело стесняли узкий

переулок, стенами заставленный газон, темные прохлады и арки,

душа особенно живо воспринимала свободные дали времени и веков.

У меня не было ни малейшего интереса к истории Кембриджа или

Англии, и я был уверен, что Кембридж никак не действует на мою

душу; однако именно Кембридж снабжал меня и мое русское

раздумье не только рамой, но и ритмом. На независимого юношу

среда только тогда влияет, когда в нем уже заложена

восприимчивая частица; такой частицей было во мне все то

английское, чем питалось мое детство. Мне впервые стало это

ясно в последнюю мою кембриджскую весну, когда я почувствовал

себя в таком же естественном соприкосновении с непосредственной

средой, в каком я был с моим русским прошлым, и этого состояния

гармонии я достиг в ту минуту, когда то, чем я только и

занимался три года, кропотливая реставрация моей может быть

искусственной, но восхитительной России, была наконец

закончена, т. с. я уже знал, что закрепил ее в душе навсегда.

Один из немногих "утилитарных" грехов на моей совести это то,

что я употребил (очень правда небольшую) долю этого

драгоценного материала для легкой и успешной сдачи экзаменов.

Едва ли не самым замысловатым вопросом было предложение описать

сад Плюшкина,-- тот сад, который Гоголь так живописно завалил

всем, что набрал из мастерских русских художников в Риме.