Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   37   38   39   40   41   42   43   44   45

3




Почти все, что могу сказать о берлинской поре моей жизни

(1922--1937), издержано мной в романах и рассказах, которые я

тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать

на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а

также и тенниса. Много переводил--начиная с "Alice in

Wonderland" ("Алиса в Стране чудес" (англ.).) (за

русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем,

чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов.

Однажды, в двадцатых годах, я составил для "Руля" новинку --

шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и

тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко

вошедшее в обиход.

О "Руле" вспоминаю с большой благодарностью. Иосиф

Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.

как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с

отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми

стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,

легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый

оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по

еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в

редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.

Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги

переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали

ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе

покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я

навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи

Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его

интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно

различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все

это не имело никакого значения. Попав в сияние этого

человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой

нежностью и уважением. Одно время я жил у него в маленьком

будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам

собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.

Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение

пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,

спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо

мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".

"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,

вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то

выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим

поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов

набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них

людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые

группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.

Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки

совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь

искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом

мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,

чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом

тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня

туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно

время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут

покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам

Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С

писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил

странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при

сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В

тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями

поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.

Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне

шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то

встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах

Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на

загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных

дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да

платить.

Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во

мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая

сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я

хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,

которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в

прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений

которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со

страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,

он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так

отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола

и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в

мундштук.

Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его

удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он

был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только

что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали

текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием

отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.

Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и

хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не

терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки -- и задушевных

бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и

раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже

было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных

мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы

направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши

тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я

хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил

меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь

старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную

пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть

воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения

и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной

шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил

очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы

тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую

операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В

дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то

завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем

до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь

поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а

потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на

гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в

бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь

петухи.