Geum.ru

Вропу, с которой, после долгого разобщения, ей пришлось в XVIII веке сближаться, нельзя, конечно, ожидать, чтобы паука права развивалась в России самостоятельно

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14

Гораздо больше самостоятельности и научной критики в статье приват-доцента московского университета г. Гусакова (Журнал Гражд. и Угол. Права, 1884, № 8 и 9). В противоположность г. Гороновичу, г. Гусаков не соглашается с Шёнеманом и приходит к противоположному мнению. «То, что Шёнеман называет фактическим состоянием сервитутов у первобытных народов, было для последних целостным господством и представляло собой содержание права собственности, а не сервитутов. Собственность, вопреки утверждению Шёнемана, возникла ранее, чем сервитуты» (№ 8, стр. 78, № 9, стр. 83). Г. Гусаков проверяет положение Шёнемана на истории права, на первоначальных экономических условиях, так как он придерживается взгляда, что только уяснение экономической цели института может дать понимание юридической его сущности. В результате г. Гусаков дает свое, весьма интересное, объяснение происхождения сервитутов. «Сервитуты вызваны распадением общинного землевладения и возникновения мелкой поземельной собственности и имеют целью обеспечивать существование последней – вот исторический мотив, raison d’être этого института, экономическое основание его, с изменением которого будет изменяться и означение самого института» (№ 9, стр. 91).

В половине восьмидесятых годов, по поводу предполагавшегося к изданию закона, в русской литературе возбудился интерес к одному из своеобразных поземельных отношений, сложившихся в юго-западном крае, а именно к чиншевому праву. Правда, и в семидесятых годах поднимался вопрос о положении чиншевиков, так можно указать статьи Нелькина, Линевича, Незабитовского и особенно Пихно, профессора киевского университета. Но в восьмидесятых мы имеем уже целые исследования, как Шимановского «О чиншевых правоотношениях», 1886, Рембовского «История и значение чиншевого владения в западном крае», 1886. Ввиду местного значения этого юридического отношения мы не будем останавливаться на указанных юридических исследованиях.

В самое последнее время русская юридическая литература обратила свое внимание на ипотечное право ввиду предполагаемой реформы. Предлагаются переводы (Дуткевича), статьи (Лукошина), даже книги (Сопова, Башмакова). «На родине, – говорит последний из указанных писателей, – готовится значительное дело, для коего потребуется много подготовленных голов. Тогда наступит момент общего и сильного запроса и в правительственных учреждениях, и в банках, и в рядах адвокатуры – на людей, знающих и видевших, что такое ипотечная система». Сочинение Сопова «Ипотека по римскому праву и по новейшим законодательствам», 1889, едва ли способно удовлетворить любопытству подготовляющихся практиков, потому что вместо систематического изложения ипотечного права с указанием различий между современными законодательствами по этому вопросу автор задается главной целью – сравнить и указать различие в ипотеке римской и современной. В действительности различие это так велико, что едва ли требует подобного специального исследования, тем более, что этим не достигается вовсе практическая польза. Автор держится взгляда, что современная ипотечная система обязана своим происхождением римскому праву (стр. 10 и др.), однако не выясняет, каким образом установилась эта преемственность. Различие между римским и современным правом г. Сопов видит в том, что по первому возникновение и прекращение ипотеки стояло в зависимости от обязательства, тогда как по новейшим законодательствам ипотека нуждалась в требовании для своего возникновения, не зависит от него для своего дальнейшего существования (стр. 43), что предметом ипотеки по новому праву могут быть только недвижимости, тогда как по римскому могло быть и движимое имущество (стр. 50), что сервитуты теперь не могут быть предметом ипотеки, тогда как римское право допускало этот объект (стр. 61) и т.п. Повторяем, работа г. Сопова не имеет значения для практики, а теоретических целей автор, по-видимому, и не преследовал. Другая работа по ипотечному праву принадлежит практику г. Башмакову «Основные начала ипотечного права», 1891 года. Сочинение составилось из 14 лекций, прочтенных автором в Либаве. Заметим, что заглавие не вполне соответствует содержанию, потому что большая часть работы заключает в себе изложение прибалтийского положительного законодательства и только первые 66 страниц содержат теорию и историю ипотечного права. «Конечно целью нашей, – говорит сам автор, – будет возвращение к тому, что ближе всего касается нам, т.е. к изучению здешнего закона» (стр. 6). Следует отдать справедливость автору – на тех страницах, которые он уделил общему учению об ипотечном праве, он с достаточной ясностью излагает сущность этого института. Римское право его не интересует, он обращает исключительное внимание на современные положительные законодательства, на их различия, относительные достоинства и недостатки. Тем не менее, несмотря на появление специальных монографий по ипотечному праву, нельзя не признать, что лучшее, наиболее ясное и обстоятельное изложение общих начал ипотечного права мы находим в курсе г. Победоносцева.

По вопросу об экспроприации мы имеем брошюру г. Шалфеева «Краткий очерк постановлений важнейших иностранных законодательств об экспроприации», 1872 года. Эта работа в ясном и простом изложении дает теоретическое определение института с анализом существенных признаков (стр. 3–10), и рассмотрение некоторых вопросов об экспроприации по западным законодательствам. Упущение многих важных вопросов составляет главный недостаток труда г. Шалфеева. Значительно выше стоит другое сочинение, немного большее по объему, но гораздо богаче содержанием, г. Венецианова «Экспроприация с точки зрения гражданского права», 1891. При некоторой неточности юридического языка, которая обнаружилась даже в определении (стр. 5), автор обстоятельно и точно анализирует случаи применения экспроприации, так что с методологической точки зрения это одна из лучших догматических работ. Понятие экспроприации г. Венецианов ограничивает правами на недвижимости (стр. 4, 5, 44), происхождение института относит к концу 18 столетия, когда он был вызван к жизни радикальными изменениями экономического быта и сильным развитием правового и политического сознания народов (стр. 16). Автор весьма подробно останавливается на юридической конструкции экспроприации с точки зрения гражданского права (§ 8) и приходит к заключению, вместе с Лабандом, Тилем и Роландом, что она представляет собой «односторонний акт государственной власти, действиями которого являются, с одной стороны, переход собственности в силу закона, а с другой – возникновение частноправового обязательства» (стр. 60), обязательства ex lege (стр. 61). Обращаясь к вопросу о месте института в системе гражданского права, г. Венецианов разделяет его между государственным и гражданским правом. «В частном праве экспроприация занимает место как один из способов прекращения права собственности по закону и входит в обязательственное права, как одно из оснований возникновения обязательств по закону (стр. 67).

При слабой догматической разработке наиболее важных в практическом отношении институтов трудно, конечно, ожидать, чтобы внимание русских цивилистов обратилось к так называемой отвлеченной собственности. Сочинение г. Спасовича «Права авторские и контрафакция», 1864, обращает главное внимание на уголовную сторону, а гражданская природа института авторского права выясняется автором лишь насколько это необходимо для уголовного права, для понятия о контрафакции. Если не считать студенческой работы Панкевича «Объект авторского права», 1878, представляющей собой отчетливую компиляцию, то нам придется остановиться на сочинении Ивана Григорьевича Табашникова, профессора демидовского лицея, а теперь одесского университета. Его работа «Литературная, музыкальная и художественная собственность с точки зрения науки гражданского права и по постановлениям законодательств Германии, Австрии, Франции, Англии и России», представляющая магистерскую диссертацию, – неоконченный труд. В ней он пытается представить понятие о литературной собственности, дает большой очерк исторического развития и исследует вопрос о субъекте и объекте литературной собственности. К сожалению, сочинение это не имеет вовсе юридического характера, а следовательно и юридического значения. Автор вместо того, чтобы остановиться на юридическом анализе авторского права, излагает мнения как юристов, так и философов и смешивает вопрос о юридической конструкции с вопросом о необходимости защиты авторских интересов. Исходя из последнего воззрения автор утверждает, в противоположность г. Спасовичу, признавшему самостоятельный характер за авторским правом, что это институт собственности, потому что труд интеллектуального труженика заслуживает не меньшего уважения, чем труд рабочего. Исторический очерк не имеет ничего оригинального, а представляет переложение сочинения Rénouard’a. При отсутствии юридического анализа автор пытается наполнить сочинение фейерверком трескучих и не относящихся к делу фраз, напыщенностью и искусственной энергией критики, производящей чрезвычайно неприятное впечатление фальшивости. Лучшее, что можно сказать об этом сочинении, это то, что оно, как выразился г. Муромцев, отнесшийся к нему с необыкновенной снисходительностью, «не заслуживает одного сплошного порицания» (Крит. Обозр., 1879, № 13, стр. 16), если принять во внимание многочисленность литературных указаний, правда, несколько теперь устаревших.

Переходя к обзору литературы по обязательственному праву, мы замечаем несколько большее число работ. Однако, принимая во внимание быстрое развитие обязательственных отношений, обнаружившееся в русском обществе вслед за освобождением крестьян, мы не можем не пожалеть о незначительности в этой области исследований, тем более важным для практики, что русское законодательство представляет наиболее существенные пробелы по договорному праву, как это легко объяснить историческим происхождением Свода Законов и неразвитостью в прежнее время договорных отношений. Здесь теория оказывается наиболее необходимой для практика, а для ученых работа тем легче, что они могут воспользоваться свободно всем опытом западных законодательств и богатым содержанием западноевропейской литературы. Тем не менее, только некоторые отделы подверглись научной обработке, а большая часть договоров с точки зрения конструкций, законодательных определений и бытового применения осталась без исследования. Особенно чувствительным кажется недостаток в сочинениях, которые бы захватывали общую часть обязательственного права, потому что при хорошей теоретической обработке этого отдела юристу легко встретиться с каждой новой формой обязательственного отношения. В русской литературе нет ни одного исследования, оригинального или переводного, о сущности договора и его важнейших моментах, если не считать, конечно, небольшие статьи вроде Евецкого «О договоре между отсутствующими» (Ж. Гр. и Уг. Пр., 1880, кн. 4) или Загоровского «О принуждении и ошибке в договорах» (юрид. Вест., 1890, № 1), или Исаченко «Лица в договоре» (Юрид. Вестн., 1882, № 8). Общая часть обязательственного права в изложении Мейера остается до сих пор единственным средством ознакомления для практиков, потому что этот отдел очень слабо разработан у г. Победоносцева и Кавелина. До некоторой степени это пробел восполняет прекрасное сочинение Голевинского.

Докторская диссертация профессора варшавского университета Владислава Ивановича Голевинского «О происхождении и делении обязательств», 1872, представляет собой систематическое изложение общей части обязательственного права. Другие работы того же ученого, достойные внимания, писаны на польском языке и затрагивают вопросы, мало интересные для русского юриста. Отличительная черта изложения г. Голевинского – замечательная ясность и простота слога, чистота русского языка, столь ценные и, к сожалению, редкие качества ученых трудов. Автор излагает отдел гражданского права в порядке учебника и в этом приеме заключается сильная и слабая сторона произведения. Не только русская, но и иностранная литература не может указать много систематических руководств к обязательственному праву, не построенных на римских источниках. С другой стороны, систематическое изложение требует соответственного объема для каждого вопроса, без изложения одних в ущерб полноте других частей; благодаря этому, стремясь на 300 страницах изложить всю общую часть обязательственного права, автор поневоле скользит по многим трудным и сомнительным вопросам. Следует заметить, что г. Голевинский не дает каких-либо новых исследований, оригинальных решений – весь труд сводится к систематическому изложению в решениях других ученых. Поэтому-то, по верному мнению профессора Азаревича, «за трудом г. Голевинского собственно строго научного значения признать нельзя, в практическом же отношении он неоценен» (Ж. Гр. и Уг. Пр., 1872, кн. 4, стр. 769).

Голевинский поставил своей задачей «в небольших размерах и самым доступным образом, представить опыт догматического изложения теории обязательств, именно учения о происхождении и делении обязательств по началам нового права, т.е. права, испытавшего влияние философских учений последних времен, а также влияние кодификации. Юридическая литература богата сочинениями, касающимися теории обязательств, но они имеют в виду главным образом римское право. Между тем как, нисколько не отрицая преобладания римского элемента в новом правоведении, нельзя не признать, что новая кодификация имела существенное влияние на материальное гражданское право и внесла важные изменения в римскую теорию. Новое право, руководствуясь потребностями современной жизни, в особенности экономическими условиями общества, которые требуют легкого обращения ценностей, непременно должно было отступить от многих римских начал, от римского юридического формализма»[5]. Признавая важность построения теории обязательственного права для всякого развивающегося законодательства, г. Голевинский исходил из того воззрения, что установление этой теории не может состояться путем дедукции, на одних абстрактных началах, «обязательства, как произведение практической жизни, должны быть изучаемы по явлениям самой жизни, которой выражением служат положительные законодательства» (предисловие). Задача поставлена автором совершенно правильно; к сожалению, решение ее едва ли можно признать верным. Этому способствовали два обстоятельства: ограниченность материала для построения и незнакомство автора с теми экономическими условиями, которые заставили новое право уклониться от римского. Действительно г. Голевинский строит свою теорию обязательственного права почти исключительно на французском законодательстве, оставляя без внимания германские законодательства и бросая мимоходом замечания по поводу русского права, что дало основание г. Пахману заявить, что сочинение г. Голевинского напоминает собой лучшие из французских комментариев (Журн. Гражд. и Угол. Права, 1872, № 5, стр. 965). Слабость экономической точки зрения автора доказывается, напр., следующим замечанием. По поводу нарушения договора из-за убыточности г. Голевинский говорит: «не следует забывать, что в основании самого факта оборота ценностей лежит предположение об известном их неравенстве, ибо если бы получаемое действие во всех отношениях равнялось воздаваемому, то не было бы действительного побуждения к взаимному обмену действий, а потому и не было бы договоров, ведущих к этой цели» (стр. 83). Автор не вполне свободен от идей естественного права, прорывающихся в искании причины исполнительности обязательств, которую он находит, по рассмотрении теорий философов от Гроция до Канта, в необходимости обязательств для осуществления целей, свойственных существу человеческой природы (стр. 20). Повторяем, что если г. Голевинский не внес ничего нового в науку гражданского права, зато дал возможность юристам усвоить общее теоретическое понимание обязательственного права, что составляет не меньшую заслугу, чем нередко искание, превышающее силы, какой-либо новой точки зрения на мелочный вопрос.

Немногие договоры подверглись монографической разработке со стороны догматиков. Владимир Умов дал русской науке два исследования: «Договор найма имуществ по римскому праву и новейшим иностранным законодательствам», 1872 и «Дарение, его понятие, характерные черты и место в системе права», 1876. Критика отнеслась недоброжелательно к трудам молодого ученого, что объясняется методологической ошибкой автора, поставившей его вразлад с запросами дня. В самом деле, в предисловии к первому сочинению автор указывает, какое огромное значение имеет имущественный наем в обществе, построенном на свободных договорных отношениях, указывает на то, что освобождение крестьян открыло «новую эпоху в истории развития договора найма в нашем отечестве», что «договор аренды с реформы 1861 года получает у нас все большее и большее распространение и по всему этому нам можно будет судить о том значении, которое получит этот договор в нашей гражданской и политической жизни». Но в то же время уклоняется от исследования русского права, с его исторической, бытовой и догматической стороны, а обращается к римскому праву. Автор ясно сознавал значение догматической разработки русского права, когда говорил, что «все это по нашему мнению должно обратить внимание нашей юридической практики, которой предстоит положить основание всесторонней и полной обработке договора найма по русскому праву». Непонятно, почему Умов освободил от этой задачи науку и возложил всю тяжесть ее на практику. Изучение римского права и западных законодательств способно выработать в исследователе такое теоретическое воззрение, при помощи которого он легко мог бы приступить к исследованию русского права. Вооруженный теорией, Умов тем не менее отступает, предлагая свое оружие практикам, не привычным к такому тяжелому вооружению и имеющим полное основание требовать, чтобы он сам непосредственно применил его к делу. Вот почему его сочинение было признано «простой компиляцией мнений разных ученых и постановлений некоторых иностранных законодательств (Журн. Гражд. и Угол. Пр., 1872, № 3, стр. 540). Изучая известный юридический институт с теоретической стороны, юрист обязан обозреть его применение в разных государствах и чем более уклоняется он в той или другой стране, тем больший интерес представляет последняя для исследователя, так как при резком уклонении легко выяснить себе сущность института. Между тем догматики, прибегая к сравнительному приему, чаще всего ограничиваются законодательствами французским и германским, вероятно, вследствие большей доступности и богатства литературы. Так, напр., Умов, изучая договор, имеющий громадное значение в такой оригинальной с юридической точки зрения стране, как Англия, не обращает вовсе внимания на ее правовую жизнь. Если оставим эти методологические недостатки, то мы все-таки должны признать некоторое практическое значение работы Умова, а именно она возбуждает в читателе много вопросов, поставленных западной жизнью, и дает ему много решений, теоретически мотивированных, а следовательно до известной степени применимых и в русской практике.

Имущественному найму Умов посвятил позднее еще брошюру «О влиянии отчуждения нанятого имущества на существование найма», 1877, в которой он высказывает взгляд, что отчуждение нанятого имущества прекращает договор найма вообще (стр. 2) и в русском праве в частности (стр. 66). Такое воззрение идет вразрез с мнением, которое высказывалось юристами в начале шестидесятых годов. Так, Пестржецкий в заметке, помещенной в Журнале Министерства Юстиции за 1861, № 7, стр. 32, признавал за наймом вещный характер, а Куницын в обширной статье «О силе договора найма имуществ» в том же журнале за 1861 год, № 9, высказал взгляд, что переход имущества по каким бы то ни было основаниям есть обстоятельство постороннее для нанимателя (стр. 502–506). Напротив, в пользу мнения Умова высказался позднее г. Домашевский-Песляк (Журн. Гр. и Угол. Пр., 1883, № 6, стр. 13).

Второе сочинение Умова, о дарении, представляет собой также сравнительное исследование по римскому праву и новейшим законодательствам, но автор не обходит молчанием и русское право. Относя дарение к числу сделок, которые основаны на одном желании благодетельствовать известное лицо или оказать ему дружескую услугу (стр. 1), Умов возражает против мнения, будто дарение есть способ приобретения права собственности, восстает против господствующего взгляда, который дает место дарению в общей части гражданского права, и утверждает, приводя доводы Виндшейда, к которым он своих соображений не прибавляет, что дарение есть договорное отношение, а потому и место его – в обязательственном праве (стр. 130–132). В отношении русского права автор полагает, что «дарение будет таким же обязательством, как купля и мена» (стр. 206).

Русские цивилисты обратили необыкновенное внимание на вопрос о представительстве по доверенности. Мы имеем по этому вопросу исследования г. Евецкого, Казанцева, Гордона, Нерсесова, различные по объему и достоинству. При бедности нашей литературы, подобное обилие монографий невольно вызывает вопрос о причине такого единодушного внимания. Напрасно, однако, старались бы мы объяснить это явление запросами русской жизни, развитием торговых отношений, для которых этот вопрос имеет особенное значение, введением адвокатуры – оно вскоре объясняется тем обстоятельством, что и на Западе этот вопрос принадлежит к числу наиболее интересующих науку и создал богатую литературу, преимущественно в Германии, где столкновение римских начал с новыми правовыми понятиями выразилось наиболее рельефно.

Меньшая по объему и низшая по достоинству работа, под заглавием «О представительстве при заключении юридических сделок», 1878, принадлежит Евецкому, готовившемуся к занятию кафедры в Харьковском университете. На 62 страницах автор пытается дать понятие о различных мнениях юристов по вопросу о сущности представительства, установить отличие его от смежных правоотношений, договоров в пользу третьих лиц и юридического содействия, выяснить взгляд римского и современного права на этот институт. Главный, существенный недостаток работы Евецкого заключается в отсутствии сколько-нибудь точного определения представительства, исходя из которого автор мог бы оправдать свою критику теорий других ученых. Изложение отличается неясностью и непоследовательностью.

Второе исследование по вопросу о представительстве принадлежит профессору сначала демидовского лицея, а теперь киевского университета – Леониду Николаевичу Казанцеву – «Учение о представительстве в гражданском праве», 1879, выпуск I. Несколько позднее, в 1884 году, г. Казанцев издал «Свободное представительство в римском гражданском праве». Нас интересует только первое исследование, потому что второе относится специально к римскому праву. Изданный автором первый выпуск имеет своей целью установить понятие представительства посредством сопоставления его с другими смежными правоотношениями. Второй выпуск, по обещанию автора, должен был содержать изложение исторического очерка развития института представительства, что составило бы несомненно более трудную задачу ввиду меньшей разработанности этой темы сравнительно с первой. Автор начинает свое изложение сравнением представительства с подобными отношениями. В объяснении юридической природы этого института г. Казанцев признает полную целесообразность юридических фикций (стр. 109). В результате исследований г. Казанцев приходит к выводам, что в институте представительства свойств контрагента и субъекта права распределяются между двумя лицами, представителем и представляемым (стр. 105), что договорная воля представителя рассматривается как воля представляемого.