Валентина Павловна Панова родилась 19 августа 1936 года в селе Блгославенка Оренбургской области. В 1938 году её семья переехала в Медногорск. Родители купили домик в поселке Ракитянка, где она в 1954 году закон
| Вид материала | Закон |
- Владимир Н. Еременко, 9195.69kb.
- Вероника Михайловна Тушнова родилась в 1919 году в городе Казани, в 1922 году поступила, 149.25kb.
- Предисловие, 4954.91kb.
- Под снегом, 12668.16kb.
- Анна Ахматова (1889 — 1966), 65.82kb.
- 11 июня 1889 года в дачном предместье Одессы у инженер-капитана 2-го ранга Андрея Антоновича, 194.15kb.
- Муниципальный район безенчукский глава района Юрий Федорович Евдокимов, 231.5kb.
- Ляды Плюсского Псковской области. После окончания средней школы поступила в Псковский, 111.69kb.
- Г. К. Малеева учитель начальных классов псош, 36.78kb.
- Моравская Мария Магдалина Франческа Людвиговна, 17.92kb.
К 65-летию Победы
Валентина Панова
Война оставила седую грусть…
(Невыдуманные истории)
Медногорск 2010
Фото автора (В. Пановой)
Валентина Павловна Панова родилась 19 августа 1936 года в селе Блгославенка Оренбургской области. В 1938 году её семья переехала в Медногорск. Родители купили домик в поселке Ракитянка, где она в 1954 году закончила среднюю школу № 8 и пошла работать на Блявинский рудник в электролабораторию.
С 1956 по 1962 гг. – годы комсомольской работы и учеба заочно в орском пединституте. Получив диплом пошла работать в родную школу сначала старшей пионервожатой, потом учителем русского языка и литературы, и в 1967 году была назначена сначала заместителем директора по воспитательной работе, а с 1986 году до выхода на пенсию работала директором школы.
Пока работала, начала писать небольшие статьи, иногда стихи, которые стали публиковать в местной газете «Медногорский рабочий».
Будучи на пенсии Валентина Павловна Панова – человек активной жизненной позиции – принимает участие в общественной жизни города, много времени уделяет работе с и поэтическим встречам с молодежью. Её рассказы, статьи и очерки печатаются в таких газетах как «Медногорский металлург», «Медногорская неделя», «Медное зеркало», а также в областных газетах «Сударыня», «Южный Урал» и «Оренбургская правда».
Содержание
Предисловие
Ленинградка
Нас призывает ветеран
Ветеранам войны
Ветеран
Барыня (Рассказ-быль)
Пащиха
«Пишет тебе твоя Евдокия»
Любовь не сберег
Бабушка рядышком с дедушкой
Дни сегодняшние – дни минувшие
Все то же в Вас очарованье…
Встречи на военных дорогах
И живет без всякой славы
Мой друг бесценный
Жить по чести и совести
Память, совесть и вина
Война оставила седую грусть (Невыдуманные истории)
Квартирантка
Саша
Ах, Таня, Таня…
Заблудшая овечка
Мой милый, если б не было войны
Предисловие
Этот сборник я посвящаю 65-летию нашей Победы над фашистской Германией. В годы Великой Отечественной войны я была ребенком-дошкольником, но многое врезалось в память из того, что тогда происходило в поселке Ракитянка: и как прибывали эвакуированные, и как привозили раненых, и как шагали под конвоем заключенные – советские люди, обвиненные по законам военного времени.
Глубокий след в моей памяти оставили месяцы жизни, когда шли бои за Сталинград, потому, наверное, что мой отец участвовал в этом сражении и откуда он присылал письма, а мама читала нам вслух. Он воевал на дальнобойном орудии заряжающим, снаряды были весом 30 кг. И еще помню, над поселком пролетали самолеты: проснешься от тяжелого гуда, ведь летали они низко-низко, не как сейчас, от страха вожмешься в подушку, долго потом не засыпалось…
Герои рассказов и очерков этого сборника или прототипы моих героев – это жители Ракитянки. В таких рассказах как «Ветеран», «Пишет тебе твоя Евдокия» и некоторых других – имена доподлинные. А например, в рассказе «Барыня» прототипом является моя тётя Маруся и её муж – они жили в Куйбышеве (сейчас Самара).
В некоторых рассказах имеются сообщения, вернее, отрывки из сообщений «От Совинформбюро», они взяты дословно из справочной литературы о Великой Отечественной войне.
Ленинградка
(Из воспоминаний накануне 22 июня)
Ах, память! Иногда бывает
Из прошлого подкинет что-нибудь,
Проверит: ничего не забываем?
Да и ещё прикажет: « Не забудь!»
Мне вспомнилась сегодня ленинградка
Из тех эвакуированных многих:
На голове волос седая прядка,
Обутые в « колодки » ноги.
Ей было меньше лет, чем мне теперь,
Но выглядела старше много.
Она с трудом открыла дверь,
Пошла, едва передвигая ноги.
От ног её, не отрывая глаз,
Стояла я, застывши у окошка,
Ей мама налила свекольный квас
И подала поесть картошки.
А ноги струпьями сплошными
Покрыты и сочится гной.
И в памяти моей доныне
Они стоят передо мной.
Встревоженная моим взглядом,
Нагнулася «колодки» оглядеть
И вдруг произнесла с досадой:
«На Гитлера бы их надеть! »
И память мне о ней напоминает,
Не позволяет прошлое забыть
Я ж «лодочки» теперь предпочитаю
Как будто за неё хочу сносить!
1975 г.
Нас призывает ветеран
Посвящается Василию Терентьевичу Омельченко
С трибуны выступает ветеран
И призывает мир хранить.
Всю жизнь страдает от ран,
Полученных в годы войны.
Дань благодарности отдал
Тем, кто делами мир крепит,
И равнодушных упрекал,
Кто в стороне еще стоит.
Упрек в их адрес справедливо
Звучал в взволнованных словах.
Держалась прямо, горделиво
Его седая голова.
И вспомнился парень статный, кудрявый –
Инструктор горкома по школам.
Он часто средь нас был веселый и бравый –
Душа послевоенного комсомола.
Когда он в нашу школу приезжал,
В ней становилось радостно и оживленно,
Спешили все на встречу в светлый зал.
Он нравился нам всем определенно.
Юноши при нем старались выглядеть солидно,
А малыши – поближе подойти к нему:
Им, безотцовщине, было обидно,
Коль ласки не достанется кому.
А у него на всех хватало
И ласковых, и добрых слов,
И хоть забот было немало,
Помочь ребятам был готов.
А старшеклассницы как будто по ошибке
Бросали взгляды на него не без кокетства.
И согревала его добрая улыбка
Их опаленное войною детство.
Чтоб не было опять сороковых
И детства, опаленного войной,
Дорог суровых фронтовых,
За мир мы встать должны стеной!
Нас призывает ветеран, и мы его
Поддержим все до одного.
1980 г.
Ветеранам войны
Всем нашим ветеранам Медногорска
Уже стихотворенья посвящались,
Я знаю: их осталось только горстка
Из тех, кто той весною возвращались.
Их головы покрыла седина,
Тревога переполнила их души.
Давным-давно закончилась война,
Но о судьбе страны тревога сушит.
Вновь наша Родина у перекрестка:
Каким путем теперь она пошла?
И души ветеранов Медногорска
Готовы на великие дела.
А силы незаметно покидают,
Все больше неуверенность растет.
И радостные мысли быстро тают,
Когда разруха без войны идет.
А, может вам не надо волноваться?
Пусть молодые выбирают путь.
Попробуют за счастье сами драться
И, вероятно, вас поймут когда-нибудь.
И скажут вам: «Спасибо, наши деды!»
И ваше дело правое спасут.
И в 21 веке, в День Победы
Цветы вам на могилы принесут. 1992 г.
Ветеран
Он лежит на своей старой кровати и умирает медленной смертью. Жизнь не торопится покидать его высохшее от болезни тело и не дает ему сил, чтобы подняться на ноги, которые вот уже несколько месяцев отказали совсем. Иногда он даже впадает в беспамятство, но когда сознание становится ясным, он пускается в воспоминания. Тогда ему очень хочется, чтобы кто-нибудь сидел около него и слушал. Он любит говорить о своем детстве или о войне, где он воевал с первых дней и возвратился только в ноябре 1945 года.
Чаще всего он рассказывал, как выходил из окружения в 1941 году. Это случилось под Старым Осколом. Сначала была бомбежка, потом – полная неразбериха, но все двигалось на восток. И он со своим однополчанином шел вдоль реки, подыскивая место, где бы лучше переплыть или, еще лучше, перейти вброд, потому что товарищ его не умел плавать.
Вдруг из-за кустов, метрах в пятидесяти от них, послышались голоса. Называя их по именам, солдаты подзывали к себе. Они свернули, подошли, поздоровались. Здесь было человек тридцать: некоторые разулись, сушили обмотки и портянки, другие лежали на солнышке. Это были ребята из их роты. «Вы куда, братва? Оставайтесь с нами. Завтра у немца кашу будем есть…». Павел (так зовут нашего героя) сразу понял: с этими шутки плохи и, стараясь пробудить сочувствие, как можно проникновеннее стал оправдываться: «Нет, ребятки, я пойду пешком до самого Урала – у меня там трое детей, жена в положении осталась, родных ни у нее, ни у меня нет. Как же она с четверыми? Помочь некому – пропадет без меня ».
Еще что-то говорил, сошлись на том, что он пойдет, а они останутся. Но с него взяли слово, что он никому не скажет, что их видел. Напарник пошел тоже с ним.
«Пашка, давай скорее с обрыва к воде, а то еще кто-нибудь прошьет нас из автомата, видел, как не доверяют: боятся, что скажем». Они не стали искать удобного спуска к реке, быстро подошли к берегу и спрыгнули с обрыва метра два высотой. К счастью, здесь валялась деревянная дверь. Они прикрепили ее к телефонному проводу (напарник был связист). Выросший в деревне Павловка, на берегу Урала, невысокий, коренастый, Павел плавал отлично, поэтому он быстро разделся, переплыл на другой берег, укрепил шнур за дерево и сделал что-то вроде парома. Товарищ его тоже разделся, сложил все, что у них было: одежду, обувь, оружие – на дверь, и переправил на противоположный берег. А потом и сам таким же манером одолел реку, которая была неширокой, но глубокой, и течение было сильным. Они стали одеваться, когда вдруг на обрыве, с которого они прыгали, показалось десятка полтора из тех, кто уговаривал их остаться у немцев кашу есть. От страха у Пашки даже ноги подкосило, но вдруг услышал: «Эй, подождите нас, мы с вами пойдём!». Пришлось опять переправлять дверь-паром на противоположный берег и помочь всем переплыть реку.
Переправились, оделись и перелеском, стараясь не уходить далеко от дороги, чтоб не заблудиться, пошли группками по два-три человека.
Так дошли до Старого Оскола. Когда шли по улицам города, их догнала цыганская повозка, в которой сидели дети мал-мала меньше и две цыганки. Коня погонял старый цыган. Повозка вдруг остановилась, цыганки спрыгнули, и стали предлагать всем погадать. Бойцы отказывались: нечем платить. Тут Павел вспомнил, что у него есть рубль в кармане, достал его и протянул той, что была рядом: «На, хоть кружку молока купишь в какой-нибудь деревне!». Она ухватила его за руку: «Ну, дай погадаю!». Увидев шрамы на ладони, она спросила:
- Что это?
- Это с детства, беспризорником рос, патроны камнями разбивали, вот и разорвало ладонь. Как еще рука уцелела?
Боясь, что он уйдет, старуха ухватила его левую руку, внимательно посмотрела и, радостно засияв, заговорила быстро: «Вот только мы с тобой никогда не встретимся, но ты меня будешь часто вспоминать. Пройдешь всю войну, жив останешься, ранен будешь два раза: как комар укусит. И проживешь 89 лет. Прощай синеглазый!».
Он прошел, отступая, до Волги. Под Сталинградом его из пехоты перевели в артиллерию, назначили заряжающим на дальнобойном орудии. На батарее его любили за веселый нрав, беззлобность, за то, что знал много песен, хорошо их пел и рассказывал различные интересные случаи.
И сейчас, когда старик рассказывал, он будто весь уходил в себя, и что-то внимательно рассматривал там, боясь упустить главное. Он даже будто забывал о том, кто сидел с ним рядом. Когда воспоминание было приятным, лицо его становилось добрым и даже помолодевшим. Так было и при этом воспоминании.
Перед решающим сражением за Сталинград им выдали чистое белье, по 150 граммов водки и отвели несколько часов на отдых. Зашел в блиндаж, разложил белье, мягкое и такое белое, что решил сразу надеть. Снял гимнастерку, старую нижнюю рубашку, налил в таз воды, вымылся по пояс, надел новую рубаху. Она так мягко, так тепло обняла тело, что он сел и закрыл от удовольствия глаза.
Вдруг дверь распахнулась, и вместе с клубами морозного пара ввалился заряжающий с соседней батареи и с ходу начал: «У меня тут дед знакомый живет неподалеку, у него самогон есть. Я договорился, он нам за новое белье каждому и самогон, и закуску, и хату свою на время предоставил. Ребята за тобой послали: Паш, пошли, снимай новую, одевай старую рубаху. Один хрен, нас здесь всех перемесит, что в старом, что в новом: отступать некуда, за Волгой земли нет! Пойдем, Зоя с гитарой будет, Мишка с гармошкой. А ведь без тебя мы не споем!».
Тут уж он устоять не смог: «Ну ладно, пойду, так и быть».
В тот момент, когда он рассказывал об этом, в комнату вошла жена, которая все слышала за перегородкой. «Вот так ты и воевал всю войну, нет бы новое белье детям прислать, так ты пропил, окаянный!».
«Да разве мы знали, что победим? Да и где там посылки отправлять, голова садовая ». Он, устало закрыл глаза и замолчал, лицо стало безжизненно бледным. Старая женщина поправила ему подушку, одеяло и вышла на кухню.
Дальше он уже рассказывал нехотя: «Повеселились и сразу в бой. Несколько часов подряд подавал снаряды так, что в тридцатиградусный мороз в одной гимнастерке было жарко, пар шел ото всех. А когда ахнула «Катюша» и сражение закончилось, гимнастерки у всех были белые и хрустели от пота».
Ранен он был, как и предсказала цыганка, легко. Первый раз под Витебском, когда наступали, осколком задело мякоть чуть пониже локтя, и под Берлином тоже осколком с головы кожу снесло. Даже из строя не выбывал, перебинтует рану и дальше.
С фронта он вернулся коммунистом и считал своим долгом перевоспитать свою жену, преданную ему Евдокию, которая верила в Бога, молилась каждое утро на иконы в переднем углу. Рядом с ней становились на колени дети и тоже молились.
С первого же дня после возвращения Павла и началось. Едва дети ушли в школу, он сказал жене: «Детей не приучай к старому. Пусть живут по-новому, как учат в школе. Не мешай, а то будут мучиться зря. Я многое понял, нам политрук здорово объяснял. Будет народ жить хорошо обязательно».
Детям понравилось, отец освободил их от молитв, разрешил вступить в пионеры и в комсомол, как всем другим школьникам, ходить на советские праздники, участвовать в самодеятельности. Но в доме начались, особенно по религиозным праздникам, скандалы. «Воспитатель» не мог убедить словами, поэтому нередко применял силу. И его воспитательное воздействие сводилось к нулю. Жена становилась еще более твердой в своих убеждениях.
Долгими вечерами первой послевоенной зимы, подшивая детишкам валенки, он увлеченно рассказывал о войне. Старший сын раскрывал географическую карту и по ней все вместе находили те места, где он проходил с боями. Особенно радостным тоном он рассказывал об увиденном в Европе: «Вот, детки, как живут люди! Улицы ровные, чистые, домики все красивые, вдоль дорог яблони растут, и яблоки никто не ворует. А политрук сказал, что после войны у нас будет точно так же».
Дети радовались и наперебой задавали вопросы: «А черепица, какая? А ты, пап, будешь строить новый дом? А где черепицу возьмем?».
Он, как мог, объяснял, что если уж не черепицей, то покроет дом шифером и что под соломенной крышей живут они последний год.
Работать он пошел на конный двор, уж очень любил лошадей.
Поставил он и новый дом, правда, крышу ему пришлось покрыть толем. Возле дома посадил яблони, которые и сейчас хорошо плодоносят. Но временами нападала тоска безысходности – не так у него все получилось, как мечталось. И тогда он вместе со своим другом-коневодчиком, возвратившимся с войны без руки, заходил в магазин, брал бутылку водки. Они долго сидели на кухне, говорили, пили, плакали. Когда перебирал, то доставалось всем. Чаще всего бранил Советскую власть за то, что деревни обезлюдели и теперь народ не в силах прокормить себя. Из-за рубежа подачек ждет. Да еще за то, что бабам волю дали, а они взяли две.
Когда начиналась сенокосная пора, отец оживлялся. Для лошадей нужно было много сена, и он всегда входил в бригаду косцов. С детства привыкший к этой работе, он черпал в ней силы и вдохновение. Но застуженные в военных походах ноги не выдерживали физической нагрузки. Начинали понемногу болеть, а потом все сильнее и сильнее.
Теперь, когда Павел беспомощно лежит, он никому, кроме своей непокорной «воспитанницы», не нужен. А она несет свой крест, как и положено истинной христианке.
Однажды в родительском доме собрались дети, чтобы стариков проведать. Мать рассказывала: «Вчера пришел какой-то незнакомый мужчина, просил отдать отцов партбилет. Доказывал мне, что уж и беречь-то его незачем, раз партии нету. Отец уснул как раз. Я его будить не стала. А билет не отдала. Документ все-таки».
И она, явно ожидая одобрения, посмотрела на мужа. Чувствовалось, что и он был польщен таким отношением, но сказал другое: «Могла бы и отдать. Зачем он мне теперь?». - И, помолчав минуту, продолжал: «Хотя, с другой стороны, если подумать, то и отдавать нельзя. Мы всей батареей под Сталинградом в партию вступали. Знаешь, мать, какой мировой мужик был у нас политрук. Эх, жизнь прошла, да не такая, как мечталось. Можешь ли ты меня понять?».
«Успокойся, твоей вины нет ни в чем, на все воля божья», - как истинная христианка, она стояла на своем.
Прежде он обязательно бы возразил, стал бы спорить и доказывать, упрекая ее в «темноте» и недалекости.
Теперь он впервые промолчал.
1992 г.
Рассказ-быль
Барыня
Зазвенел будильник. Мария Петровна открыла глаза, уже светло, но муж ещё спит, не обращая внимания на звонок. Они оба находятся, как говорится, на заслуженном отдыхе, но будильник сегодня завели, чтобы успеть в очередь за молоком. Женщина приподнялась на локотке и, глядя на спящего супруга, ласково проговорила:
- Иван Васильевич! Просыпаться пора, петушок пропел давно, коровку доить надо.
Он не открывая глаз, улыбаясь, прижался к ней.
– А вот и не пойду никуда забастую сегодня.
– А у нас и хлеб кончился, так что хочешь, не хочешь, а идти надо.
– Ну, если надо, значит надо, как это в песне поётся. « Партия велела – комсомол ответил: «Есть!»
- Ой, Ваня, не сыпь мне соль на рану, не вспоминай о партии, да ещё и о комсомоле. Больно всё это. Тяжко сразу на душе становится.
– Да, тяжко и больно, но жить-то надо. Так что я пошёл за молоком, а ты приготовь-ка что–нибудь вкусненькое.
Несмотря на то, что ему шёл седьмой десяток, он был ещё ладным мужчиной, следил за собой, делал зарядку, любил пройтись пешком, а зимой и на лыжах. Мария Петровна тоже поднялась, приготовила сумку, банки для молока и сметаны, полиэтиленовые мешочки для творога и хлеба. Когда за Иваном Васильевичем захлопнулась дверь, она вышла на балкон, чтобы посмотреть ему вслед, и подслушала разговор соседок, сидящих на скамейке под балконом.
– Вот опять с утра пораньше пошёл в магазин, а она, барыня, вылёживается, - сказала одна соседок, голос которой не узнала.
– Да, барыня, так уж барыня, - подхватила Екатерина Васильевна, которую она считала своей подругой.
– Посмотри на неё, какая она вся холёная. Да и как ей не быть холёной: ведь она ни одного ребёночка не выносила и не родила. И нервы ей никто не трепал. Всю жизнь на всём готовеньком. Иван-то Васильевич пылинки не даёт на неё сесть.
– Да, не то, что мы. Они оба всё время, сколько я их знаю, всё по райкомам отирались. Коммунисты оба. Оба персональные пенсии получают.
И снова послышался злорадно торжествующий голос «подруги».
– Ну, теперь-то отойдёт, видно, коту масленица – Ельцин –то разогнал всех коммунистов, теперь им все привилегии отменят.
Мария Петровна застыла, замерла, вся похолодела от неожиданности. Не в силах больше их слушать она возвратилась в комнату и села на диван: «Господи! За что? Почему такая ненависть? Что же мы, я им плохого сделала? Холёная…»
Встала, подошла к зеркалу, стала придирчиво себя рассматривать, и как-то сразу полегчало на душе: на неё смотрела пожилая миловидная румяная спросонья женщина. Сняла бигуди, расчесала подкрашенные волосы, и даже немного повеселела – вот такая она очень нравится своему Ванечке. Кто-то мудрый сказал, если женщина хочет нравиться мужу, она всегда старается быть дома нарядной, а если хочет нравиться посторонним то одевается красиво, когда идёт на люди. Мария Петровна из тех женщин, что хотят нравиться мужу, а муж ее из тех, кому нравится, чтобы его жена всюду выглядела привлекательно. Она вспомнила, когда первый раз собралась на работу в райком и оделась, как ему показалось, небрежно. Он остановил ее:
- Маша, ты куда собралась?
– На работу, - она удивлённо посмотрела на него.
– Вот именно, на работу. Помнишь, мы читали с тобой: жена Сократа собралась к подруге, у которой умер муж. Он ее спрашивает: «Ксандра, ты почему так неряшливо оделась?»
- «Так я же пошла на покойника посмотреть»,
- «Да, ты пошла на покойника посмотреть, а люди будут смотреть на тебя», - ответил мудрец. А ты Машенька, идёшь на покойника смотреть, а с людьми работать. Тебя положение обязывает – не доешь, не доспи, а оденься красиво».
Это она с тех пор и помнит и всегда тщательным образом следит за собой. Да уж и что скрывать и Ивана своего потерять боялась после того как поняла, что детей не будет. Вначале-то она не очень дорожила им: всё никак не могла забыть своего Гришу. Теперь она об этом вспоминала спокойно, но тогда в молодости…
Продолжая смотреть в зеркало, уже не видела себя, а видела, то далекое прошлое, которое с быстротой молнии проносилось перед нею. Вот они с братом после смерти родителей добираются из Ташкента до Оренбурга на товарняке. Ей было 7 лет, а брату Тимофею – 12 лет. Самого младшего брата Егора потеряли – ему было 4 годика. Мария помнит, как он заболел ещё в Ташкенте: им сказали, что у него тиф и увезли в больницу, с тех пор они его и не видели. А Тима от родителей знал, что у них под Оренбургом в Нижней Павловке дядья и тетки с отцовой стороны. До сих пор она не поймет: или их выселили из дома, или они сами ушли, все, бросив, потому что было война – стрельба неразбериха – и не к кому даже за советом обратиться: все окружающие их люди не говорили по-русски. И вот они с братом добрались до вокзала, где отец, как ей помнится, работал железнодорожным служащим. Так знакомые посоветовали им ехать в Оренбург и помогли сесть на товарный поезд. В дороге без еды, без воды они заболели расстройством кишечника. Хорошо, что знакомые из Ташкента дали телеграмму родственникам, которые еле отыскали полуживых детей в Оренбурге, сняли с вагона и привезли к себе в деревню, где они и жили до тех пор, пока не пришла к ним первая любовь.
Жили они с братом у маминой сестры. Во время коллективизации вся деревня вступила в колхоз, никакой борьбы против Мария Петровна не помнит. Помнит, что сначала выполняли с братом все работы по дому: и за скотиной, и за огородом присматривали. Одновременно учились в сельской школе. Брат во всем опекал ее: жалел очень, что такая маленькая без родителей осталась. Они быстро подружились со всеми своими ровесниками. Но особенно Мария сблизилась с Полиной Авдеевой, которая жила с отцом и матерью в просторном добротном доме с братьями и сестрами. Ни у одной девушки в селе не было таких красивых длинны русых кос и темно-синих глаз. У Марии тоже были длинные косы, но ее волосы были черные гладкие, а у Поли – пушистые, мягкие. Тимофей сдружился с Гришей Елениным. Парень был видный: высокий смуглый, чернобровый кареглазый – гроза деревенских девчат – он тоже был из зажиточной семьи. Когда закончили школу, все четверо пошли работать в колхоз на разные работы, но старались браться за такие дела, где можно работать вечером. Однажды они высаживали рассаду капусты: парни делали лунки, приносили перегной и воду в ведрах для полива, а девушки только успевали высаживать. Когда Тимофей с Полиной отстали немного, Гриша зашептал:
- Маш, ну почему ты никогда не ходишь на лужайку?
– Меня тетя не пускает. Тимоша не любит лужайку, он из библиотеки столько книг натащил, целыми вечерами читает.
– А ты уговори Тимофея, и приходите вместе.
В то время послышался голос Полины:
- Мария приходи сегодня на лужайку! Тимофей говорит, если ты пойдешь, то и он пойдет, а я очень хочу, чтобы он пришел.
Все четверо весело и громко рассмеялись, а вечером Мария впервые пришла на лужайку, где собиралась сельская молодеешь. Ей кажется, что она никогда не была так счастлива, как в этот вечер. Лужайку окружали заросли цветущей черемухи, освещала полная луна, ароматный воздух наполняли трели соловьев, которых вскоре не стало слышно, когда пришли сельские музыканты: балалайки, гармонь, бубен, - составляли своеобразный оркестр. Несмотря на похолодание всем было жарко – допоздна танцы, пляски, частушки. А, потом провожания, первый поцелуй, она замирала в объятьях Гриши, А неподалёку Тимоша с Полиной. Тимоша проводит Полину, потом зайдет за ней и они вместе возвращаются домой. И так все лето. На покосе, бывало, так устанут, каждый думает: «Ну, все, сегодня никуда не пойду, отдыхать буду». Но придут домой, умоются и никакой усталости, и снова на лужайку. А осенью пришла беда: родители Гриши и Полины решили: «Не бывать этой голытьбе их родней». И настояли на том, чтобы Полина и Григорий сыграли свою свадьбу, и стали запрещать своим детям встречаться с любимыми. Горевали Полина и Григорий, Но против воли родителей не пошли. Ох, и поплакали тогда брат с сестрой. А тут приезжает в село уполномоченный из Оренбурга набирать молодёжь на курсы трактористов, Мария с Тимофеем записались и уехали на курсы, обещая тёте с дядей возвратиться в село специалистами. Но вышло так, что уехали навсегда: с первых, же дней подружился брат с Иваном Васильевичем, а потом и породнились. Иван был очень способный на учебу. Белокурый голубоглазый здоровяк – настоящий добрый молодец, он покорил Марию своей добротой и увёз ее к своим родственникам в Ростовскую область. Его родители встретили сноху неласково: не понравилось им, что она из Оренбуржья. Как-то свекровь упрекнула: «Да ты и на русскую не похожа. Там ведь на Урале только тюрьмы да нацмены». Но Ваня заступился:
- Среди русских полно смуглых и кареглазых, так что нечего здесь антигосударственную политику проводить. Я ее люблю-то за эти глаза.
Он обнял ее тут же при матери, прижал к себе, поцеловал нежно в глаза и как бы шутливо запел: «Ну, взгляни на меня, Хоть один только раз, Ярче майского дня Чудный блеск твоих глаз». Мать взглянула на него, как на обрученного, потом тряхнула головой, будто хотела вытряхнуть мучавшие ее мысли, неопределённо улыбнулась и вышла из комнаты. А молодые отправились на работу.
Сначала оба работали в МТС: ремонтировали трактора, пахали землю, сеяли. Работы хватало с утра до темна. Возвращались домой уставшие, грязные. Хорошо еще, что свекровь к их приходу баньку подтопит: но руки как не старайся, не домоешься, а все равно Ваня любил их целовать. В конце концов, он добился, чтоб ее взяли работать в райком в сектор учета.
Как-то после посевной поехали они погостить к его брату. Брат жил в Ростове недалеко от набережной, и поэтому они часто прогуливались вечерами, любовались водами Дона, как пристают и отходят пароходы цветочными часами. В один из таких вечеров она сообщила Ванечке, что у них будет ребенок. Как же он радовался: она не помнит его более счастливым, чем в тот вечер. А на другой день – война. Они немедленно отправились в свой район, где он работал главным механиком МТС, и она в райкоме заведовала сектором учёта. С каждым днем становилось все тревожнее. Навсегда остались в глазах лозунги и плакаты тех дней: «Родина – Мать зовет!», « Стой, русский человек, врасти ногами в родную землю!», «Отстоим Дон и Волгу!». Каждый день и каждый час репродукторы вещали: «Гитлеровское командование пытается захватить как можно больше земли, не ими засеянной на Дону и Кубани». Или ещё страшнее: «Они несчетно кладут свои полки и подходят к Дону!». В первых числах ноября всем работникам аппарата райкома было дано указание подготовиться срочно к эвакуации. Ей – подготовить все документы и партийный архив. Руководителям сел и промышленных предприятий – переправить на левый берег Дона скот, сельхозпродукты, технику. Все, что невозможно отправить, уничтожить или спрятать так, чтобы не досталось врагу. Ивану Васильевичу принесли повестку, и он уехал на фронт. На прощанье он просил: «Береги себя и нашего ребенка. Береги!». Себя сберегла, а вот ребенка – не смогла.
Партархив и документы переправить не успели, пришлось закопать в лесу, в надежном месте, потому что некому было гнать скот. До сих пор стоит в ушах Марии мычание коров, рев бугаев, крики погонщиков и щелканье кнутов. Когда приблизились к переправе, был уже вечер: на берегу народу тьма – тьмущая. Переправлялись беженцы и на паромах, и на баржах, и на рыбачьих лодках. Казалось, не будет этой переправе ни конца, ни края. Наконец подошла их очередь переправляться. Скотина уже и истомилась (коровы подоены не все) и очумела от шумов и криков: еле загнали на громадные самоходные баржи. Уже было темно, когда отчалили. Кажется, уже подплывали к левому берегу, как вдруг водный простор осветили ракеты, потом помнит Мария, как по обеим сторонам баржи взлетели белые фонтаны воды, поднятые взрывами. Вот уже и берег, и в этот момент снаряд попал в баржу; женщина помнит ужас, охвативший все ее существо, когда она стала погружаться в ледяную воду. И больше ничего не помнит. Как и кто, ее спас не знает: тогда все, кто мог спасать, спасали всех, кого могли – спасли и ее. Очнулась она в большой крестьянской избе, где прямо на полу, на соломенных матрасах находились еще раненные женщины. Вдруг почувствовала острую боль в животе, пояснице и снова потеряла сознание. В общем, в этой крестьянской избе она навсегда похоронила своё материнское счастье. Как она страдала от этого, никто не знал, но она сейчас узнала, что ей завидуют и ставят в упрек, что она не выносила, ни одного ребенка. Да, еще вспомнила эпизод из своей жизни. После войны, когда они уже переехали в Куйбышев и поселились в крохотной комнатушке коммунального дома, Мария поехала в Нижнюю Павловку. Поехала одна, поклониться могилам, повидать двоюродных сестер, братьев: писали друг другу редко, без желания, а потому подробности жизни своей не описывали, только и узнала из их писем, что умерли ее тетя с дядей. Взяла с собой лучшие наряды: в дорогу и там приодеться, чтобы не ударить в грязь лицом перед богатой соперницей. И уж чего греха таить, лелеяла она мечту, о которой никому никогда ни словечка: хоть одним глазком взглянуть на того, кто занозой остался навсегда в ее сердце. Но то, что она увидела, повергло ее в уныние, ей даже стало неловко за свои наряды, за желание не ударить в грязь лицом. Все ее ровесницы выглядели заезженными клячами – почти все или вдовы, или жены калек, но Полина превзошла всех. Когда Мария подошла к ее дому, та сидела на покосившихся ступеньках в старой потрепанной одежонке и в валенках, хотя на улице стояла жара, из-под вылинявшего голубого платка торчали седые космы волос. Марию она узнала сразу и заплакала, запричитала:
- Ой, да кого же я вижу, Я и не чаяла, что увижу кого-нибудь тебя, Маня. Заходи в дом, у меня как раз и самовар готов, хотя я и сомневалась, что ты зайдешь, но на всякий случай приготовила. Жаль Гриша не дожил до этой минуты.
Мария уже знала, что Григорий погиб в первые дни войны. В доме было прохладно, чисто убрано. Сели за стол, пили чай, разговаривали, иногда плакали, но больше всего из рассказа Полины Марии запомнилось:
- Согласились мы со своими родителями, да не знали, чем все обернется. Вроде мы и знакомые были с детства, и он пригож, и я не из страшных была, а вот в первую же ночь, милая моя Маня, поняли, что не желанные мы друг для друга и в том было наше несчастье.
Обо всем и обо всех переговорили, а на прощанье Полина, оглядев еще раз с каким-то завистливым взглядом приглушенно проговорила:
- Гляжу я на тебя, Мария, и думаю, а может не зря говорят, что княжеского рода: ты ведь настоящая барыня.
При этом воспоминании Марию Петровну передернуло, и снова заныла в груди обида. В это время раздался звонок. Это пришел Иван Васильевич, купил все и довольный прошел на кухню, потом вошел в комнату, раздвинул шторы так, что лучи солнца заиграли по комнате, и взгляд его упал на жену.
– Что с тобой? Уж не заболела ли Мусенька?
- Ой, Ваня! – и она рассказала о подслушанном разговоре и как ей больно сейчас.
– Да, а ты знаешь, Мария Петровна, когда я размышляю о том, что произошло в стране, я все чаще и чаще вспоминаю о том письме твоей племянницы, которое мы постарались даже сжечь – и саркастически добавил, - по привычке старого подпольщика. – И на это письмо ей не ответили. Помню «Я решила уйти с партийной работы, потому что партийные работники сейчас, как священники – молиться молится, а святыми быть не хотят. «Так кажется, да? – Да так. – Вот и выходит: поделом коту и мука. На многое мы, коммунисты, научились закрывать глаза. Сколько безобразий могли бы предотвратить, но боялись, что ли? Да, боялись потерять покой, боялись врагов наживать. Вот и побоялись: спиннули нас. И облетели мы переспелою грушей, как только нас потрясли.
Он глубоко вздохнул, положил ей руку на плечо и добавил, как бы рассуждая вслух:
- Знаешь, я не нахожу выход из создавшегося положения и утешаюсь только тем, что нам жить осталось недолго. Ну, пусть вас лишат персональной пенсии, а уж из этой однокомнатной хрущовки не выгонят. Злорадствуют, говоришь, - обидно.
Она мечтала, грустно глядя на мужа, совсем недавно такого уверенного в себе, гордого, а теперь жалкого, неуверенного, как будто виноватого перед кем.
– Ну чего ты приуныла, чего переживаешь? Подумаешь – барыней обозвали…
И вдруг в его глазах запрыгали веселые озорные огоньки, обнял ее обеими руками и заворковал ей прямо в лицо:
- Да, барыня, моя барыня, а я твой слуга, твой раб до самой смерти… И грустные глаза женщины с благодарностью смотрели на мужа.
1996
Пащиха
За глаза ее звали Пащихой, кто уважительно, кто неприязненно, а дети, с которыми она дружила, всегда звали ее тетя Маруся и, став взрослыми, помнят как тетю Марусю Пашкову. Веселая, громкоголосая приехала в Ракитянку из Каргалы. Она как-то по-особому произносила «г»-форингально. И когда она приходила к ним домой, дети как зачарованные не могли оторвать от нее глаз, даже пытались ей подражать и в произношении и жестикуляции.
Так случилось, эта женщина для них, этих детей, была как ангел – спаситель.
Однажды мать с отцом ушли из дома надолго. Был какой-то праздник: мать настряпала ватрушек, плюшек, пряников. Все поставила на стол, покрыв большой вышитой гладью салфеткой. Оставшись одни – детей было трое: Тома, Оля и Володя – они сначала играли и то и дело подбегали к столу, брали с тарелки пряники, облизывали с них глазурь и клали обратно. С этого места просматривалась задняя комната, где стояла печь. И вдруг дети заметили, что от пола, рядом с печью идет дым, и мелькают язычки пламени. Им стало интересно, они подбежали и стали смотреть, как разгорается огонь. Братик был самый старший – ему шел шестой год, но и он не представлял, какая опасность им угрожает. Когда дыму набралось столько, что им стало плохо дышать, дети полезли на кровать и стали укрываться одеялом с головой. Но вскоре и там дышать было нечем. Сестренки начали громко плакать, а брат вдруг решил разбить окно, чтобы вышел дым. Когда он подбежал к окошку, то увидел, что на завалинке под окном сидят тетя Маруся со своим мужем дядей Степаном. Мальчик постучал, а когда они взглянули на него, он закричал и заплакал. Встревоженная его плачем Пащиха бросилась к окну и увидела, что комната заполнена дымом. Вместе с мужем они быстро сорвали с двери замок, дверь распахнулась, и пламя взметнулось вверх.
Женщина первая схватила ведро с водой и плеснула на огонь раз, второй. Огонь погас. Через несколько минут дым почти весь вышел и было видно, что загорелся пол, на который упали угли из поддувала.
Тетя Маруся завернула младшую Томочку в одеяло и вынесла на свежий воздух. Было только начало весны: сияло солнце, снег сверкал, но в затишье уже обмяк, и даже проступала вода. Братик выскочил вслед за ними и поскакал босиком по снегу, зовя за собой сестренку, которая с завистью смотрела на него, а сама боялась выйти на улицу.
Пащиха в этот момент увидела босоногого: «Ах, ты пострел окаянный! А ну марш домой! Простынешь!». Мальчишка опрометью бросился в дом.
Когда пришли родители, то долго охали и ахали над случившимся и благодарили Пащиху и ее мужа.
А летом этого года началась война. Мужчин в первый же день отправили на фронт. Зимой в этой семье родился четвертый ребенок, которого матери приходилось часто оставлять на старших детей, которых она не водила в детский сад, потому что платить за них была не в состоянии.
Вот как-то мать ушла в магазин, где отоваривали продуктовые карточки. Очередь была огромная, и она долго не возвращалась. Сначала дети рисовали, потом начали играть в прятки. И кто-то додумался первый залез потихоньку в сундук. Вот поискали его! А когда нашли, то решили все трое залезть. Залезли, крышку закрыли, а накладка вдруг захлопнулась и им никак не вылезти.
Брат нащупал спички, сказал сестренкам, чтобы они спинами надавили на крышку, а сам начал толкать спичкой в образовавшуюся щелочку, пытаясь столкнуть накладку. Но спички ломались. Девочки захныкали.
– Не ревите, а то быстрее задохнемся, ищите лучше ножницы, мама их куда-то в сундук от нас прячет.
Стали все ощупывать в поисках ножниц, чтобы ими попытаться открыть сундук. Вот уже и младенец в люльке проснулся, сначала хныкал, потом начал громко плакать, а они все не могли отыскать. В это время кто-то вошел в дом, и они услышали голос Пащихи.
– Эй, хозяева, где вы? Что это так ребенок раскричался?
А хозяева из сундука в три голоса:
– Мы здесь! Никак не выйдем. Откройте нас, тетя Маруся!
– А где вы?
– В сундуке!
Женщина открыла сундук и схватилась за сердце.
– Ой, да что же это такое? Да куда вы залезли, что вам там надо-то?
– А мы в прятки играли, сначала по одному прятались, а потом все трое залезли.
Так Пащиха второй раз спасла детей.
Эта зима для многих тысяч и тысяч семей была очень тяжелой. Мать, оставшись одна да в таком положении, не могла даже картофеля припасти столько, чтобы его хватило на всю зиму. Она была очень религиозной и довольствовалась тем, «Бог даст».
Как-то завезли в пекарню поселка просяной муки и напекли хлеба. Хлеб получился такой, что голодные не могли его есть. А пекли его несколько дней подряд. В один из дней мать накормила во время ужина детей мелкой зеленой картошкой; младшей девочке стало очень плохо: рвало, кружилась голова. Прибежавшие соседи, решили, что это отравление; принесли молока, отпаивали молоком. Пащиха работала на этой пекарне. Она вошла в тот момент, когда мать держала девочку на руках и покачивала, прижав к себе, как баюкала, сама плакала. Вдруг девочка открыла глаза и, увидев тетю Марусю, улыбнулась и протянула ласково:
- Тетя Маруся плисла.…
А Пащиха вдруг встала в грозную позу, руки в боки и запела:
Как бы нам, теперь, ребята,
В гости Сталина позвать,
Чтобы Сталину родному
Все богатства показать.
Ребятишки очень любили петь и пели все подряд. А так как эту песню «Собирались казаченьки» по радио пели каждый день, дети ее тоже запели радостно, окружив тетю, только им было непонятно, почему у неё покатились ручьем слезы, когда дошли до слов:
Будешь ехать, сам увидишь:
На колхозном на дворе
Расцветают наши дети
Алым маком на заре.
И гладила им по головам, по рукам. А ночью к ним в дом постучали, мать зажгла коптилку, вышла в сени открыть и вошла вместе с Пащихой. Та была в стеганых штанах, в фуфайке и валенках, голова закутана клетчатой шалью. Она бросила рукавицы на пол, ладонью стерла иней с ресниц и бровей, расстегнула фуфайку и достала из-за пазухи две половинки буханки белого хлеба.
– На убери и подкорми ребятишек.
Мать неистово закрестилась:
- Что ты, что ты, Мария, Бог с тобой: не надо!
– Бог говоришь? Он давно забыл про нас! Этих гадов кормим таким хлебом. Бери, а я побегу – смену сдавать надо. Она быстро застегнулась и ушла. Проснувшиеся дети все сидели на своих постелях. Мать отрезала им по кусочку еще теплого душистого хлеба.
- Поешьте чуток и спите…
- Мам, а каких гадов кормят они таким хлебом? – спросил сын.
– Каких? Немцев. Сейчас в нашем Доме культуры не наши раненные, немцы военнопленные находятся.
Как-то утром вскоре после этого пришла незнакомая женщина и сообщила матери:
- Сегодня ночью Пащиху арестовали: пошла с работы, в проходной обыскали, и хлеб у нее нашли.
А через несколько дней после этого сообщения Пащиху с огромной колонной заключенных гоняли на работу. Дорога проходила мимо домишки, в котором жили дети. Рано утром ребята еще спали и не видели, как эта колонна двигалась в сторону дробильно-сортировочной фабрики, где была огромная производственная площадка рудника, занесенная снегом: там заключенные вручную разгружали вагоны с углем, лесом и другими материалами, которые приходили на шахту, лесопильный завод, на склады техснаба и продснаба. На самой фабрике разгружали вагонетки с рудой, которые бесперебойно привозились из шахты электровозами, и сортировали ее на транспортерных лентах.
По вечерам мать одевала детей кое-в-какую одежонку, они выбегали во двор, становились лицом к дороге и ждали, когда поведут заключенных, чтобы помахать тете Марусе ручонками. Обычно из-за угла дома показывались сначала два конвоира с винтовками, потом первые ряды человек по 5-6 в ряд: люди шли уставшие, изможденные, грязные; шли молча нахмуренные, еле передвигая ноги, обутые у кого в «колодки» (брезентовые ботинки на деревянной подошве), некоторые в кирзовые ботинки с обмотками, кто в валенках, подошвы которых пришиты медной проволокой.
На этот раз тетя Маруся шла в середине колонны. Дети заметили улыбающееся лицо и скорее догадались, что это была тетя Маруся, чем узнали. Пащиха была одета в стеганые штаны, на ногах валенки, верхняя часть голенища которых была затянута медной проволокой, чтобы в валенки не засыпался снег; поверх фуфайки была одета замызганная брезентовая куртка, клетчатый шерстяной платок настолько был в рудяной и угольной пыли, что светлых клеток не было видно. Женщина сделала большой шаг вперед, наклонилась и с силой швырнула детям три игрушки – металлические стружки, которые упали в снег. Дети бросились их подбирать и радовались, рассматривая эти металлические как пружинка завитки, сверкающие фиолетовым и стальным блеском. Внутри одной из пружинок заметили бумажку, которая как им показалось, портила весь вид, и они пытались ее вытащить оттуда, чтобы выбросить.
В это время подошла мать:
- Ну-ка, дайте посмотреть, что это…
Взяв в руки, она сразу догадалась, что это записка.
– Хватит гулять! Идемте домой!
Дети покорно отправились гуськом за матерью.
Дома мать с помощью вязальной иглы вытащила бумажку – это, действительно, оказалась записка: «Дорогая Дуся, меня осудили на 6 месяцев. В следущую пятницу день моего свидания. Буду очин рада если ты с ребятишками придешь. Я кое што тебе шепну.»
В последующие дни колонна также проходила мимо дома, но Пащиха ничего не бросала им, когда дети бежали близко к дороге, то один из конвоиров грубо прикрикнул на них, чтобы отошли и не показывались больше.
Мать тщательно готовилась к свиданию: с утра в пятницу испекла в печи большой круглый пирог с капустой, из ржаной муки, завернула его в салфетку и поставила на стол.
– Дети, не вздумайте отломить – это я для тети Маруси испекла. Вас тоже с собой возьму.
Это их очень обрадовало, но мать добавила:
- Сынок, тебе придется с малышом остаться, не могу же я девчонкам доверить: они еще бестолковые.
Его огорчило то, что оставляют дома, но что ему доверили братика, наполнило сердце гордостью, и он, подавив обиду, согласился побыть дома, пока они сходят к тете Марусе.
Вечером мать подоила корову, налила в глиняный горшок молока, поставила в сумку. И вот они втроем шагают в сторону тюрьмы, которая стояла на том месте, где сейчас так называемый малый садик недалеко от «бетонки», рядом с автобусной остановкой Штольная.
Девочки начали громко что-то рассказывать и смеяться, но мама остановила:
- Разве можно веселиться, когда у других горе?
Сестренки приумолкли и шли молча, едва поспевая за матерью, которая несла в одной руке сумку с горшком, а в другой узелок с пирогом.
Вот и пришли. Тюрьма была огорожена высоким забором из колючей проволоки, по углам стояли вышки с охранниками. За забором стояли длинные низкие бараки, сделанные из самана. В проходной их встретил сердитый охранник:
- Вы к кому?
- К Пашковой.
- Не велено к ней.
Мать упросила принять передачу. Охранник взял, нажал на кнопку – открылось окошечко, кто-то взял передачу, и окошечко вновь закрылось.
Только после того, как Пащиха освободилась, стало известно, что ее наказали отменой свидания за то, что она бросила «игрушки» детям.
1996