Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если

Вид материала

Закон

Подобный материал:

• Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
• «Христиане и язычники», 11.3kb.
• Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
• Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
• Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
• Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
• Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
• Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
• Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
• Мюррей Ротбард, 4684.12kb.

- Покажи, где вы тут прятались.

- Ну, потом. Сперва давай перекусим.

Мы поднялись на гребень, к корзинке, и обосновались в тени сосны. Жюли

развернула сандвичи, я откупорил шампанское; бутылка успела нагреться, и часть

ее содержимого выплеснулась на землю. Впрочем, это не помешало нам выпить за

здоровье друг друга. Поцеловавшись, мы набросились на еду. По просьбе Жюли я

подробно описал вчерашние события, а затем и то, что им предшествовало - ночную

облаву, мое подложное письмо, где говорилось, что я болен...

- А мое письмо с Сифноса ты получил?

- Получил.

- Мы вообще-то подозревали, что твоя болезнь - очередной финт. Но Морис был

так обходителен с нами. Это наш взбрык подействовал.

Я спросил, чем они занимались на Крите и ближайших островах. Жюли

поморщилась:

- Загорали и дохли от скуки.

- Никак не возьму в толк, зачем ему понадобилась эта

[502]

отсрочка.

Жюли замялась.

- В прошлые выходные он попытался уговорить нас... ну, короче, чтобы Джун

тебя у меня отбила. Кажется, ему до сих пор жаль этой своей придумки.

- Ты сюда посмотри. - Дотянувшись до походной сумки, я вынул оттуда конверт

с деньгами; назвал ей сумму, признался, что не могу ее принять. Жюли заспорила с

полоборота:

- Ну что ты ломаешься! Ты их честно заработал, а от него не убудет. -

Улыбка. - Тебе ж надо как-то меня прокормить. Мой контракт разорван.

- Больше он вас деньгами не соблазнял?

- По правде - соблазнял. Либо ты и дом в деревне, либо полная выплата по

контракту.

- А Джун что выигрывает?

Хмыкнула.

- Ей голоса не давали.

- Панама у тебя потрясающая.

Мягкая, девчачья, с узкими полями. Жюли стянула ее с макушки и повертела в

руках, - ну в точности угловатая девчонка, которой впервые в жизни отвесили

комплимент. Я нагнулся к ней, поцеловал в щеку, обнял за плечи, привлек к себе.

Яхта уже отошла на две или три мили; вот-вот пропадет за восточной оконечностью

Фраксоса.

- Ну, а коренной вопрос? Так и остался без ответа?

- Ой, ты не представляешь. Наутро мы чуть не на коленях перед ним ползали.

Но это его второе условие. Или прежний бред продолжается, или мы никогда не

узнаем, зачем он был ему нужен.

- Вот если б выяснить, что тут творилось прошлым летом. И позапрошлым.

- Они тебе на написали?

- Ни словечка. - И добавил: - Хочу повиниться перед тобой. - Тут я

рассказал, как наводил о ней справки, и вытащил письмо из лондонского банка.

- Нехорошо это, вот что я тебе скажу, Николас. Ишь ты, не поверил! -

Закусила губу. - Джун тоже нехорошо

[503]

поступила, когда позвонила в Афины, в Британский совет, чтоб узнать, тот ли ты,

за кого себя выдаешь. - Я ухмыльнулся. - Десятку мне проспорила.

- Ты меня так дешево ценишь?

- Не тебя, а ее.

Я посмотрел на восток. Яхта скрылась из виду, пустынный простор обдавал

своим тихим дыханьем кроны сосен над головой, завитки волос Жюли. Я сидел,

прислонясь спиной к стволу, она притулилась сбоку. Плоть моя дрогнула блесткой

недавнего фейерверка, вспенилась выпитым до капли шампанским. Я взял Жюли за

подбородок, и мы слились в поцелуе; затем, не разнимая губ, легли рядом,

вытянулись в ажурной тени ветвей. Я вожделел ее, но не столь жадно, как раньше -

впереди ведь целое лето. Пока мне довольно и ладони меж спиной и блузкой,

довольно ее языка меж моими зубами. Она шевельнулась, легла сверху, вперекрест,

уткнулась носом мне в щеку. Молчание.

- Скучала? - прошептал я.

- Много будешь знать, скоро состаришься.

- Вот так бы ночи напролет, всю жизнь, всю жизнь.

- Ночь напролет не выйдет. Ты костлявый.

- Не вяжись к словам. - Я обнял ее крепче. - Скажи: да. Сегодня ночью - да.

Потеребила мою рубашку.

- Хорошо с ней было в постели? С австралийской подружкой?

Я мигом заледенел, глаза мои налились небом, голубеющим в сосновой хвое, в

горле зашевелилось признание... нет-нет, еще не пора.

- Про нее - в другой раз.

Ласково ущипнула меня.

- А я думала, ты уже все о ней рассказал.

- Почему ж спрашиваешь?

- Потому.

- Ну, почему?

- У меня вряд ли выйдет так... ну, ты понял.

Я изловчился, поцеловал ее макушку.

- Ты уже доказала, что гораздо ее талантливей.

[504]

Помолчала, точно я ее не убедил.

- Я еще ни разу ни с кем не спала по любви.

- Это не порок.

- Незнакомая территория.

- Будь как дома.

Опять помолчала.

- Почему у тебя нет брата. Он достался бы Джун.

- Она тоже не хочет уезжать?

- Немного побудет. - И шепнула: - Вот почему плохо быть двойняшками.

Пристрастия совпадают.

- Не думал, что вам нравятся мужчины одного типа. Чмокнула меня в шею.

- Нет, но этот вот тип нам обеим нравится.

- Она просто подначивает тебя.

- Ты, верно, жалеешь, что не пришлось разыгрывать "Сердца трех".

- Да уж, зубами скриплю от обиды.

Еще щипок, почувствительней.

- А если честно?

- Ты иногда ведешь себя как ребенок.

- Я и есть ребенок. Моя кукла, моя!

- Возьмешь сегодня куклу к себе в постель?

- Кровать односпальная.

- Значит, там не хватит места для ночной рубашки.

- Я тут научилась обходиться без нее.

- Не буди во мне зверя.

- Это во мне зверь просыпается. Когда лежу без ничего и представляю, что ты

рядом.

- И что я делаю?

- Пакости всякие.

- Например?

- Я о них не словами думаю.

- Ну, хоть грубый я или ласковый?

- Разный.

- Ни про одну пакость не расскажешь?

Помявшись, прошептала:

- Я убегаю, а ты меня ловишь.

- А потом что? - Молчание. Я провел ладонью по ее

[505]

спине. - Кладу через колено и лупцую по попе?

- Начинаешь поглаживать, тихонечко, тихонечко.

- Чтоб не напугать? Ты ведь ни с кем не спала по любви.

- Ага.

- Дай я тебя раздену.

- Сперва придется отнести меня в деревню на закорках.

- Сдюжу как-нибудь.

Оперлась на локоть, нагнулась, поцеловала меня, улыбнулась слегка.

- Ночью. Честное слово. Джун все для нас приготовит.

- Давай спустимся в ваше убежище.

- Там страшно внутри. Как в склепе.

- Мы скоренько.

Заглянула в глаза, точно ни с того ни с сего собралась меня отговаривать;

затем улыбнулась, встала, протянула мне руку. Мы спустились по осыпи до середины

склона. Жюли наклонилась, надавила на один из камешков; зазубренная крышка

откинулась, приглашая нас в зияющий люк. Жюли повернулась к нему спиной, стала

на колени, вытянула ногу вниз, нашаривая первую перекладину лестницы, и начала

спуск. Вот ее запрокинутое лицо уже смотрит на меня с пятнадцатифутовой глубины.

- Осторожней. Там ступеньки сломаны. Я полез к ней. В трубе было как-то

тесно и неуютно. Однако внизу, напротив лесенки, обнаружилось квадратное

подземелье, примерно пятнадцать футов на пятнадцать. Я еле различил двери,

прорезанные в боковых стенах, а в обращенной к морю - задраенные апертуры щелей,

пулеметных ли, смотровых. Стол, три деревянных стула, крохотный буфет. Воздух

тяжелый, затхлый; должно быть, это запах самой тишины.

- У тебя спичек нет?

Жюли достала откуда-то походный фонарь; я зажег его фитилек. Левую стену

украшала неумелая роспись - пивной погребок, шапки пены на глиняных кружках,

грудастые подмигивающие девчата. Блеклые ошметки краски свидетельствовали, что

первоначально фреска была цветной, но теперь на штукатурке уцелел лишь ее серый

контур. Он казался

[506]

древним, точно стенные росписи этрусков; след цивилизации, безвозвратно канувшей

в небытие. На правой стене картинка была не такая бездарная: уходящая вдаль

улица некоего австрийского города... вероятно, Вены. Похоже, правильно выстроить

перспективу художнику помог Антон. Боковые двери формой напоминали те, что

проделывают в корабельных переборках. На каждой по увесистому замку.

- Вот там была наша комната, - кивком указала Жюли. - А в другой спал Джо.

- То еще местечко. Ну и запах.

- Мы его прозвали Норой. Знаешь, как пахнет в лисьей норе?

- А почему двери заперты?

- Понятия не имею. Они никогда не запирались. Наверно, кто-нибудь на

острове тоже знает про наблюдательный пункт. - Криво усмехнулась. - Ты ничего не

потерял. Там просто одежда. Кровати. И росписи, такие же кошмарные.

Свет фонаря выхватывал из мрака ее лицо.

- Ты храбрая девушка. Не боялась тут ночевать.

- Нас аж трясло. Столько квелых, несчастных мужиков. Сидели себе тут

взаперти, света белого не видя. Я тронул ее за руку.

- Ладно. Посмотрели - и будет.

- Фонарь потушишь?

Я привернул фитиль, и Жюли устремилась вверх по лесенке. Стройные,

обтянутые синим икры, блистающий свет над головой. Я выждал у подножья лестницы,

чтобы не ткнуться в ее каблук, и полез следом. Вскидывая глаза, я видел подошвы

туфель Жюли.

Вдруг она закричала:

- Николас!

Кто-то - один или двое - выскочил из-за поднятой крышки и ухватил Жюли за

запястья. Ее рывком вытянуло, выдернуло из трубы, как пробку, и отбросило прочь

- она успела кое-как брыкнуть ногой, пытаясь зацепиться за тросики запорного

механизма. Снова позвала меня, но ей зажали рот; шорох камешков сбоку от люка. Я

молнией преодолел оставшиеся ступеньки. На долю секунды в отверстии мель-

[507]

кнуло чье-то лицо. Молодой блондин, стриженный ежиком, - матрос, которого я

видел утром у виллы. Заметив, что от верха меня отделяют еще две перекладины, он

поспешно захлопнул люк. Грузила рассерженно забарабанили по металлической

обшивке на уровне моих щиколоток. Очутившись в кромешной тьме, я заорал:

- Бога ради! Эй! Минуточку!

Изо всех сил надавил плечом в крышку. Та едва-едва подалась, будто сверху

на ней сидели или стояли. А со второго жима ее и вовсе заклинило. В трубе было

слишком тесно, чтоб упереться половчее.

И все-таки я поднатужился в третий раз; потом замер, прислушался. Полная

тишина. Я последний раз толкнулся в крышку, махнул рукой и слез обратно на дно.

Чиркнул спичкой, вновь зажег походный фонарь. Подергал ручки тяжелых дверей. Те

были неприступны. Я настежь распахнул дверцы буфета. Там имелось столько же

посуды, сколько смысла - в том, что произошло минуту назад: ноль. Злобно ворча,

я вспомнил отплытие Кончиса. Этакая фея-крестная из сказки: разудалое прощанье,

салют, бутылка "Крюга". Дворцовые празднества завершились. Вот только

свихнувшийся Просперо ни за какие коврижки не выпустит Миранду из лап.

Стоя у подножья лесенки, я кипел от ярости, тщась постигнуть заячьи петли

безжалостного старца, расшифровать сочиненный им палимпсест. Пресловутый "театр

без зрительного зала" - чушь, эта фраза ничего не объясняет. Без зрителей ни

одному актеру (или актрисе) не обойтись. Возможно, в своих действиях он отчасти

и руководствуется некой театральной концепцией, но, пользуясь его собственным

выражением, "домашний спектакль - всего лишь метафора.". Что ж получается? Речь

идет о новой, непостижимой философии - о метафоризме? Похоже, он воображает себя

профессором умозрительного переносного факультета, Эмпсоном(1) случайных

сплетений. Наконец голова моя загудела

----------------------------------------

(1) Скорее всего, имеется в виду Уильям Эмпсоп - поэт, критик, автор

редактировавшегося Ф. Р. Ливисом журнала "Скрутини" - органа "кембриджской

школы" литературоведения, требовавшей от литературных произведений прежде всего

внятности содержания.

[508]

от умственных потуг, а в итоге зона неопределенности только расширилась.

Накрыла, кроме Кончиса, и Жюли, и Джун. Взять хотя бы дни, когда Жюли

прикидывалась шизофреничкой. Прикидывалась? Да-да, все было рассчитано заранее,

меня обрекли на вечную жажду, на вечную муку, меня дразнили, как боги дразнили

Тантала. Но разве может девушка так живо играть любовь - а я точно въяве ощущал

на себе ее поцелуи, вновь слышал ее неприкрыто страстный, настойчивый шепот, -

ни капли ни любя? Если она и вправду не страдает умственным расстройством, если

не убеждена подсознательно, что вольна предать свои прежние обеты?

И человек, называющий себя врачом, смотрит на все это сквозь пальцы!

Чудовищно.

После получаса безуспешных попыток крышка люка нехотя поддалась моему

нажиму. Раз, два, три, - я вновь на воле. Море и лес совершенно пустынны. Я

взобрался на гребень, чтобы расширить обзор. Ясное дело, ни души. В алеппских

соснах хозяйничал ветер, ровный, высокомерный, неземной. Клок белой бумаги,

обеденная обертка, лениво колыхался на смилаксовых колючках ярдах в пятидесяти

от меня. Корзинка и сумка лежали там, где мы их оставили; розовая панама - там,

куда ее положила Жюли.

Через две минуты я добрался до виллы. Тут с моего ухода ничего не

изменилось; ставни все так же заперты. Я заспешил по колее к воротам. И здесь,

как и в первый приход, в глаза мне бросилась подсказка-самоделка.ДЖОН ФАУЛз


ВОЛХВ


Вторая редакция романа с предисловием автора

Перевел с английского Борис Кузьминский


Фаулз Дж. Волхв, М.: Независимая газета, 1993

В квадратных скобках [] номер страницы.

Номер страницы предшествует странице.


В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.


[508]

57

Точнее, две подсказки.

Они свисали с сосновой ветки неподалеку от ворот, на середине колеи, футах

в шести над землей, покачивались на ветерке, беззлобные и праздные, вскользь

тронутые солнцем. Кукла. И человеческий череп.

Череп - на черном шнурке, продетом в дырочку,

[509]

бережно просверленную в затылочной кости, кукла - на белом. Петля охватывала ее

шею. Повешена во всех смыслах слова. Дюймов восемнадцати ростом, грубо

вырезанная из деревяшки и покрашенная черным, с впопыхах процарапанными ухмылкой

и зенками. Единственное одеяние - привязанные к лодыжкам пучки белой шерсти.

Кукла изображала Жюли и подразумевала, что Жюли - это зло, что под белой

оболочкой безгрешности в ней таится чернота.

Перекрутив шнурок, я пустил череп вертеться в воздухе. В глазницах метались

тени, челюсти мрачно скалились по сторонам.

Увы, бедный Йорик.

Выпотрошенные сестры.

Или Фрейзер, "Золотая ветвь"? Вспомнить бы, что там написано. О чучелах,

которые вешали в запретных кущах.

Я осмотрелся. Откуда-то за мной наблюдают. Но вокруг - ни шевеленья.

Сухостой на прямом солнце, кустарник в бездыханной тени. И вот снова жуть, жуть

и тайна нахлынули на меня. Ветхий невод действительности, этот лес, этот свет.

Безмерное пространство пролегло меж родиной и мною. Истинное расстояние по карте

не измеришь.

Ты в лучах солнца, ты на древесной аллее. И куда ты ни глянешь - все

проложено тьмой.

Тою, что пребывает безымянно.

Череп и его женушка подпрыгивали на ветряных перекатах. Блюдя их тайный

союз, я поспешил прочь.

Догадки опутывали меня, будто лилипутские канаты - Гулливера. В сердце

саднила единая боль, единая горечь - Жюли; и в сердце, и в мире. В школу я брел

как пышущий местью воитель исландских саг, но при этом лелеял мизерную надежду,

что Жюли уже там, ждет меня. Распахнул дверь настежь - настежь распахнул дверь

своей пустой комнаты. Пойти, что ли, к Димитриадису, вытрясти из него всю

правду? силком повести на очную ставку с естественником? Или лучше сразу

отправиться в Афины? Я снял чемодан с верхней полки платяного шкафа, но вдруг

передумал. Нельзя

[510]

пренебрегать тем, что до конца семестра осталось целых две недели; две недели,

на протяжении которых нас с Жюли можно еще вдоволь помучить. Или меня одного.

В конце концов я направил стопы в деревню, прямиком к дому у церкви. Ворота

отворены; к крыльцу через лимонную и апельсинную гущу ведет булыжная дорожка.

Дом небольшой, но довольно нарядный: портик с пилястрами, на окнах причудливые

наличники. Тень дрожала на беленом фасаде, сообщая ему оттенок, каким было

окрашено в зените вечернее небо, только пожиже. Не успел я добраться до конца

сумрачного и прохладного коридора фруктовых деревьев, как из парадной двери

появился Гермес. Взгляд его заметался по сторонам, словно ему не верилось, что я

пришел один.

- Барышня тут? - спросил я по-гречески. Он воззрился на меня и обалдело

развел руками. Я нетерпеливо продолжал: - А другая барышня, ее сестра?

Вскинул голову. Нет.

- Где же она?

Села на яхту. После обеда.

- Откуда ты знаешь? Тебя тут не было.

Жена сказала.

- Уплыли с г-ном Конхисом? В Афины?

- Нэ. - Да.

Завернув за восточный мыс, яхта вполне могла ненадолго пристать в гавани;

Джун, похоже, удалось заманить на борт без лишнего шума, сообщив ей, что мы с

Жюли уже там. А может, с ней обо всем договорились заранее. Я смерил взглядом

Гермеса, отстранил его и вошел.

Просторная прихожая, нежаркая и пустая; на одной стене - великолепный

турецкий ковер, на другой - облупившийся герб, каких множество на английских

надгробьях. В приоткрытую дверь направо виднелись контейнеры с холстами из

Бурани. На пороге топтался мальчуган, - видимо, один из сыновей Гермеса.

Погонщик что-то буркнул ему, и парень, важно поведя карими глазами, удалился.

- Чего вам надо? - сказал мне в спину Гермес.

- Где комнаты девушек?

[511]

Поколебавшись, ткнул пальцем наверх. Казалось, он совершенно раздавлен

происходящим. Я взбежал по лестнице. От площадки второго этажа в оба крыла

уходили одинаковые коридоры. Я обернулся к Гермесу, шедшему за мной по пятам.

Тот вновь заколебался; вновь вытянул палец. Дверь справа. Я очутился в жилой

комнате с типичной для Фраксоса меблировкой. На кровати покрывало с народным

орнаментом, паркетный лакированный пол, комод, элегантное кассоне, акварельные

наброски деревенских улиц. Старательно стилизованные картинки напоминали

суховатые штудии в искусстве перспективы и, хоть и не были подписаны, скорее

всего принадлежали кисти того же Антона. Ставня окна, выходящего на запад, на

три четверти длины задвинута и закреплена шпингалетом. На длинном подоконнике

стоял запотевший канати, кувшин из пористой глины, какие в Греции помещают на

сквознячке, чтобы охладить воду и заодно освежить воздух в комнате. На крышке

кассоне - букет жасмина и свинцовок в вазочке с молочно-бежевым узором. Милый,

незатейливый, гостеприимный интерьер.

Я отодвинул ставню, чтобы усилить освещение. Гермес мялся в дверях,

настороженно наблюдая за мной. Снова спросил, чего мне надо. Отметив, что

поинтересоваться, где Жюли, он не решается, я пропустил вопрос мимо ушей. Мне

даже хотелось, чтоб он применил ко мне силу, ибо телесное напряжение требовало

какой-то разрядки. Он, однако, не двигался с места, и мне пришлось вымещать

злобу на комоде. Там я не отыскал ничего, кроме одежды и - в глубине одного из

ящиков - набора туалетных и косметических принадлежностей. Махнув на комод

рукой, я огляделся. Дальний угол отгораживала занавеска на косой перекладине.

Отдернув ее, я уткнулся в висящие рядком платья, юбки, летний плащ. Вот розовое

платье, которое было на Жюли в тот воскресный день, когда я "узнал всю правду";

вернее, то, что принял тогда за правду. На полу за шеренгой обуви похилился у

стенки чемодан. Я схватил его, шлепнул на кровать, для очистки совести проверил

замки. Против ожидания, чемодан не был заперт.