Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
Передо мной, несомненно, был боевой офицер. Его нельзя было назвать добреньким;
скорее он напоминал наших летчиков-ветеранов с их напускным безразличием. Он
спускался по улочке вдоль высокой стены - возможно, мимо дома Гермеса Амбеласа.
Улыбнулся. Смущенно похохатывая, изобразил трагического тенора; и тут кончился
десятисекундный завод камеры. В следующем фрагменте молодой человек пил кофе,
играя с кошкой, сидевшей на полу; покосился в объектив - грустный, смущенный
взгляд, будто ему запретили улыбаться. Ролик был нерезкий, дерганый,
любительский. Следующий кадр. Колонна солдат шагает вдоль гавани; снято явно
сверху, из какого-нибудь чердачного окна.
- Антон замыкающий.
Он слегка прихрамывал. Я понял, что на сей раз передо мной не подделка. За
колонной виднелся просторный мол, где теперь располагались таможенка и будка
спасателя. В фильме никаких построек на молу не было.
Луч погас.
- Все. Я снимал больше, но одна катушка засветилась. Спасти удалось только
эти фрагменты. - Он помедлил. - За "укрепление морального духа" в нашем районе
Греции отвечал полковник СС по фамилии Виммель. Дитрих Виммель. Ко времени, о
котором я рассказываю, в стране активизировалось Сопротивление. Где условия
позволяли. Конечно, партизанская война на островах не ладилась - разве что на
таких больших, как Крит. Но и на севере, и по всему Пелопоннесу поднимали голову
ЭЛАС и другие группиров-
[462]
ки. Им сбрасывали оружие. Специально обученных диверсантов. В конце 1942 года
Виммеля из Польши, где он действовал весьма удачно, перебросили в Нафплион. Он
контролировал юго-запад Греции, а значит, и нас. Его стиль был прост. Имелся
такой "прейскурант": за каждого раненого немца казнили десятерых местных; за
убитого - двадцатерых. Как вы понимаете, эта практика себя оправдывала.
Под началом у него была банда отборных тевтонских ублюдков, которые и
допрашивали, и пытали, и расстреливали - все что требуется. Эмблемой их были die
Raben, вороны - этим именем их и называли.
Я познакомился с ним еще до того, как он принялся за свои гнусности. Как-то
зимой мне передали, что некий важный чин утром неожиданно прибыл на остров в
немецкой моторной лодке. Днем меня вызвал Антон. В комендатуре мне представили
низенького, худого человека. Моего возраста, моей комплекции. Предельно
аккуратный. Изысканно вежливый. Пожал мне руку стоя. Он говорил по-английски
достаточно хорошо, чтобы понять, что мой английский гораздо лучше. И когда я
признался, что с Англией меня связывают крепкие духовные узы, что там я приобрел
немалую часть своих познаний, он сказал: "Величайшая драма нашего времени - та,
что Англия и Германия стали врагами". Антон сообщил, что полковник уже наслышан
о наших музыкальных вечерах и приглашает меня пообедать с ними, а затем
поаккомпанировать - Антон исполнит несколько песен. Мне ничего не оставалось - a
titre d'office,(1) - как согласиться.
Полковник не пришелся мне по душе. Взгляд у него был как бритва. Неприятнее
этого взгляда ни у кого не помню. Ни йоты сочувствия. Только оценка и расчет.
Будь его глаза жесткими, порочными, садистскими, - все легче. Но то были глаза
автомата.
Ученого автомата. Полковник захватил с собой рейнвейну, и обед получился
роскошный, такого я много месяцев не едал. Мы поболтали о войне - тоном, каким
обсуждают погоду. Полковник сам заговорил о литературе. Он был,
----------------------------------------
(1) Должность обязывала (франц.).
[463]
несомненно, весьма начитан. Хорошо знал Шекспира, отлично - Гете и Шиллера.
Провел даже ряд любопытных параллелей между английской и немецкой словесностью,
не всегда в пользу последней. Я вдруг заметил, что пьет он меньше, чем мы. И что
Антон распустил язык. По сути, мы с ним оба очутились под наблюдением. Я понял
это в середине трапезы; и полковник понял, что я это понимаю. Напряжение повисло
между нами, старшими. Антон в счет не шел. Полковник мог лишь презирать мелкого
греческого чиновника, и мне оказали немалую честь, что обращались со мной как с
джентльменом, как с равным. Но я-то знал, что к чему.
После обеда мы исполнили несколько песен, и он рассыпался в комплиментах.
Потом заявил, что собирается осмотреть наблюдательный пункт на той стороне
острова, и пригласил меня сопровождать их - сооружение не имело большого
тактического значения. Мы сели в его моторку, подплыли к берегу Муцы, поднялись
к дому. Вокруг громоздилось множество военных аксессуаров - мотки проволоки,
доты. Но я с радостью увидел, что вилла совсем не пострадала. Солдат построили,
полковник, не отпуская меня ни на шаг, обратился к ним по-немецки с короткой
речью. Меня он называл "этот господин" и нажимал на то, что мои владения должны
остаться в целости и сохранности. Но мне запомнилось вот что. На обратном пути
он остановился исправить какую-то погрешность в обмундировании часового у ворот.
Указал Антону на непорядок со словами: "Schlamperei, Herr Leutnant. Sehen Sie?"
Сейчас schlamperei означает что-то вроде "разгильдяй". Этой кличкой пруссаки
дразнят баварцев. И австрийцев. Он явно напоминал Антону какой-то давний
разговор. Но это помогло мне постичь его натуру.
Мы увидели его снова лишь через девять месяцев. Осенью 1943 года.
Заканчивался сентябрь. Ясным вечером ко мне влетел Антон. Я понял:
произошло нечто ужасное. Он только что вернулся из Бурани. Утром четверо
тамошних солдат - а всего их было двенадцать - улучили свободную минуту и
отправились на Муцу купаться. Видно, они совсем потеряли
[464]
бдительность, ибо - верх разгильдяйства! - полезли в воду все вместе. Один за
другим вышли на берег, перекидывались мячиком, жарились на солнце. Вдруг из-за
деревьев выступили трое незнакомцев. Один - с автоматом. Немцы были обречены. На
вилле командир отделения услыхал выстрелы, радировал Антону и спустился на пляж.
Он обнаружил там трех мертвецов; четвертый прожил еще немного и рассказал, что
случилось. Партизаны исчезли, прихватив оружие. Антон немедля отправился на тот
берег острова в моторке.
Бедный Антон! Он и стремился исполнить свой долг, и страшился мига, когда
дурные вести дойдут до полковника Виммеля. Конечно, он понимал, что рапорт
подать придется. Но прежде чем составить донесение, пришел посоветоваться. Еще
утром он вычислил, что имеет дело с повстанцами, которые приплыли с материка
ночью и вряд ли рискнут отправиться назад до наступления темноты. И он обогнул
остров, методично исследуя каждую удобную для стоянки бухту. Лодка скоро
обнаружилась; ее спрятали в прибрежном лесу прямо напротив Петрокарави. Выбора
не было. Партизаны, несомненно, следили за его поисками. Для подобных случаев
имелась четкая инструкция командования: отрезать пути к отступлению. Он сжег
лодку. Ловушка захлопнулась.
Он ничего не утаил от меня; к тому моменту все мы успели узнать о
"прейскуранте" Виммеля. От нас требовалось восемьдесят смертников. По мнению
Антона, выход оставался единственный. Схватить партизан и дожидаться Виммеля,
который прибудет, скорее всего, уже завтра. Этим мы, по крайней мере, докажем,
что убийцы - не местные, что совершена сознательная провокация. Вне всяких
сомнений, то были коммунисты из ЭЛАС: их тактика заключалась в подстрекательстве
немцев к дальнейшим репрессиям; таким образом они крепили моральный дух своих
соотечественников. Тем же приемом пользовались в XVIII веке клефты, чтобы
возбудить в мирных крестьянах ненависть к туркам.
В восемь вечера я созвал деревенских старейшин и обрисовал ситуацию.
Сегодня шевелиться было уже поздно. Оставалось прочесать остров завтра - при
поддержке солдат
[465]
Антона. Страшная угроза покою - и жизни - сельчан понятно, привела
старейшин в неописуемую ярость. Они пообещали всю ночь сторожить причалы и
резервуары с питьевой водой, а с первыми лучами солнца приступить к охоте на
партизан.
Но в полночь меня разбудили топот и стук в ворота. Это снова был Антон.
Слишком поздно, сказал он. Получен приказ. По своей инициативе ничего не
предпринимать. Утром прибудут Виммель и "вороны". Меня арестовать немедленно. К
рассвету собрать всех деревенских мужчин от четырнадцати до семидесяти пяти.
Чуть не плача, Антон мерил шагами спальню, а я сидел на кровати и выслушивал,
как стыдно ему быть немцем, как стыдно жить на свете. Когда бы не надежда
умилостивить полковника, он покончил бы с собой. Мы говорили долго. Он рассказал
о Виммеле подробности, которые прежде скрывал. Остров был отрезан от мира, и
многое до моих ушей не доходило. Наконец признался: в этой войне лишь одно к
лучшему. Она свела меня с вами. Мы пожали друг другу руки.
А потом я отправился с ним в школу, где провел ночь под стражей.
Когда наутро, в девять, меня привели в гавань, там уже собрались жители
деревни - все мужчины и большинство женщин. Люди Антона блокировали выходы из
порта. Само собой разумеется, партизан никто не видел. Среди сельчан царило
уныние. Но поделать они ничего не могли.
В десять показался самолет с "воронами". Разница меж ними и автрийцами
бросалась в глаза. Выучка строже, дисциплина крепче, проблесков человечности -
не в пример меньше. И так молоды все. Это казалось самым страшным - юношеский
фанатизм. Через десять минут акваплан прибыл. Помню тень его крыл на беленых
домишках. Как черная коса. Рядом со мной молодой рыбак сорвал гибискус и
приложил кроваво-красный цветок к сердцу. Все мы знали, что он имеет в виду.
Виммель ступил на берег. И сразу приказал согнать мужчин на мол; впервые
островитяне почувствовали на своей шкуре пинки и удары завоевателей. Женщин
оттеснили в
[466]
прилегающие улицы и переулки. Потом Виммель с Антоном скрылись в таверне. Вскоре
туда позвали и меня. Сельчане принялись креститься, а два карателя втолкнули
меня внутрь. Виммель не поздоровался; он делал вид, что не знаком со мной. Даже
по-английски отказался говорить. С ним приехал грек-переводчик, из
коллаборационистов. Антон был вконец растерян. События оглушили его, он не знал,
как поступить.
Виммель объявил свои условия. Мужчины - за исключением восьмидесяти
заложников - прочесывают остров, ловят партизан и приводят к нему - вместе с
похищенным оружием. Трое дерзких повстанцев должны быть доставлены живьем. Если
мы управимся за сутки, заложников отправят в арбайтлагерь. Если нет -
расстреляют.
Пусть даже мы разыщем партизан, как мы возьмем их в плен, ведь они
вооружены и готовы на все, спросил я. Он лишь взглянул на часы и сказал по-
немецки: "Сейчас одиннадцать утра. Крайний срок - завтра в полдень".
На молу меня заставили повторить все это по-гречески. Толпа взорвалась
протестами, упреками, требовала оружия. Наконец полковник пальнул из пистолета в
воздух, крики утихли. Принесли поименный список мужского населения. Вызываемый
делал шаг вперед, а Виммель лично определял, кто станет заложником. Я заметил,
что он указывает на тех, кто поздоровее, от двадцати до сорока лет - на годных
для лагеря. Но мне показалось: лучших он отсеивает на погибель. Отобрал
семьдесят девять человек, потом ткнул пальцем в меня. Я стал восьмидесятым.
Мы, все восемьдесят, были под конвоем доставлены в школу; к нам применили
усиленную охрану. Мы сгрудились в тесном классе, без элементарных удобств, без
еды и питья - ведь сторожили нас "вороны" - и, хуже того, без вестей с воли.
Лишь много позже узнал я, что происходило в тот день на острове.
Оставшиеся на свободе бросились по домам, похватали все мало-мальски
сподручное - багры, серпы, ножи - и собрались вновь, на холме за деревней.
Старики, едва таскающие ноги, десяти-двенадцатилетние мальчишки. Некоторые
женщины хотели присоединиться к облаве, но их отосла-
[467]
ли. Чтобы гарантировать возвращение мужчин.
Это жалкое воинство чисто по-гречески ударилось в дебаты. Утвердили один
план действий, затем второй. Наконец кто-то завладел инициативой, распределил
исходные и районы поисков. Они выступили - сто двадцать человек. Никто не
подозревал, что охота, еще не начавшись, обречена на неудачу. Но даже если
партизаны и впрямь скрывались в лесу - сомневаюсь, что их удалось бы отыскать, а
тем более схватить. Столько деревьев, распадков, скал.
Всю ночь они ждали в холмах, хрупкой цепью поперек острова, в надежде, что
партизаны попытаются прорваться к деревне. А утром - искали, искали из последних
сил. В десять собрались и стали замышлять отчаянное нападение на островной
гарнизон. Но умные головы сообразили, что это приведет к трагедии пострашнее.
Два месяца назад в одном манийском селе немцы истребили всех мужчин, женщин и
детей за гораздо меньшую провинность.
В полдень, с распятьем и иконами, они спустились в деревню. Виммель ждал
их. Парламентер, старый моряк, прибег к последнему средству: солгал, что они
видели партизан, в лодчонке, далеко от берега. Виммель усмехнулся, покачал
головой и приказал схватить старика - восемьдесят первый заложник. Объяснялось
это просто. Немцы к тому времени сами поймали партизан. В деревне. Но давайте
посмотрим на Виммеля.
... Кончис снова хлопнул в ладоши.
- Вот он в Афинах. Группа подпольщиков сняла его скрытой камерой, так что
лик его запечатлен надолго.
Экран опять засветился. Городская улица. На теневой стороне припарковался
немецкий автомобиль, похожий на джип. Оттуда вылезли три офицера, вышли на
прямое солнце, пересекая кадр по диагонали - камера, очевидно, размещалась на
первом этаже дома по соседству с тем, в который они направлялись. Объектив на
миг заслонила голова прохожего. Впереди шел низенький, ладный. В нем
чувствовалось твердое, непререкаемое главенство. Два его спутника держались в
кильватере. Что-то - ставень или штора - затемнило обзор. Потом возник
диапозитив: мужчина в штатском.
[468]
- Довоенный снимок. Единственный, который удалось раздобыть.
Невыразительное лицо; губы поджаты. Не у одного Кончиса тяжелый,
неподвижный взгляд, подумал я; бывает и похуже. Лицо на снимке чем-то напоминало
"полковника", встреченного мной на водоразделе; но это были разные люди.
- А вот фрагменты кинохроники времен оккупации Польши.
Кадры менялись, Кончис комментировал: "Он за спиной генерала" или "Виммель
крайний слева". Хотя видно было, что съемки документальные, меня охватило
чувство, которое всегда возникает при демонстрации фашистских фильмов, чувство
фальши, зияющей пропасти меж Европой, что рождает подобных чудовищ, и Англией,
что неспособна их породить. И я решил: Кончису надо заморочить меня, внушить,
что я младенец, не запятнанный грязью истории. Но лицо его в отраженном свете
экрана вроде бы свидетельствовало, что он глубже меня захвачен происходящим; что
он дальше, чем я, отброшен на обочину эпохи.
- Партизаны поступили вот как. Убедились, что лодка сгорела дотла, и дунули
прямиком в деревню. Подошли к околице, видимо, в тот самый момент, как Антон
появился у меня. Мы не подозревали, что на отшибе у одного из них есть родня -
семейство Цацосов. Две дочери, восемнадцати и двадцати лет, отец и сын. Но вышло
так, что мужчины два дня тому назад отправились в Пирей с партией оливкового
масла - у них был небольшой каик, а немцы не препятствовали мелкой коммерции.
Девушки приходились одному из партизан двоюродными сестрами; а старшая, скорее
всего - и зазнобой.
К дому они подошли никем не замеченные - в деревне еще не знали о побоище.
Повстанцы, несомненно, рассчитывали воспользоваться каиком. Но тот был в море.
Тут явилась рыдающая соседка и рассказала сестрам и об убийстве солдат, и обо
всем, что я сообщил старейшинам. Партизаны уже были в надежном укрытии. Где
именно они ночевали - неизвестно. Возможно, в пустом резервуаре. Наспех
сколоченные патрули обшарили все дома и виллы, жилые и нежи-
[469]
лые, включая и дом Цацосов, и никого не обнаружили. Мы никогда не узнаем, были
ли девушки попросту напуганы или проявили крайний патриотизм. Но кровных
родственников в деревне у них не было, а отец и брат находились в безопасной
отлучке.
Похоже, наутро партизаны собрались уносить ноги. Во всяком случае, девушки
начали выпекать хлеб. Это заметила сообразительная соседка и вспомнила, что пару
дней назад они уже пекарничали. Чтоб брату и отцу было чем перекусить в дороге.
Соседка, видимо, не сразу догадалась, в чем дело. Но около пяти вечера заявилась
в школу и рассказала все немцам. Среди заложников были трое ее родных.
Отряд "воронов" ворвался в дом. В этот момент там находился только один
партизан - как раз двоюродный брат. Он спрятался в шкафу. Слышал, как девушек
стали избивать, слышал их вопли. И не вытерпел: сунулся наружу с пистолетом,
выстрелил, пока немцы не опомнились... слабый щелчок. Собачку заклинило.
Всех троих поволокли в школу на допрос. К девушкам применили пытку, и
вскоре братец раскололся. Через два часа - уже сгустились сумерки - провел
немцев вдоль берега к заколоченной вилле, постучал в окно и шепнул товарищам,
что сестры раздобыли лодку. Стоило им появиться в воротах, их скрутили. Главаря
ранили в руку, но больше никто не пострадал.
- Он был с Крита? - прервал я.
- Да. Похож на того, что вы видели. Пониже и пошире в плечах. Все это время
мы, заложники, томились в классе. Окна смотрели в лес, и нельзя было видеть, кто
входит и выходит из здания. Но около девяти вечера кто-то дважды жутко закричал
от боли, а чуть позже раздался пронзительный вопль. По-гречески: элефтерия!
Не думайте, мы не стали кричать в ответ. Нет, мы ощутили облегчение:
партизаны пойманы. Вскоре послышались две автоматные очереди. А погодя
распахнулась дверь класса. Вызывали меня и еще одного человека - местного
мясника.
Нас повели вниз, через двор, к тому крылу, где теперь,
[470]
по-моему, ваши учительские комнаты - к западному. У входа стоял Виммель с одним
из своих лейтенантов.
На ступенях крыльца за их спинами сидел, обхватив голову руками, грек-
переводчик. Бледный как мел, ошеломленный. В двадцати ярдах, у стены, я увидел
два женских трупа. Когда мы подходили, солдаты как раз переваливали их на
носилки. Лейтенант вышел вперед и знаком приказал мяснику следовать за собой.
Виммель повернулся, вошел в здание. Его спина удалялась в глубь
облицованного темным камнем коридора. Меня подтолкнули следом. У дальней двери
он остановился, поджидая меня. Из проема лился свет. Я поравнялся с ним, и он
поманил меня внутрь.
Только врач удержался бы от обморока. И лучше мне было упасть. Стены голые.
В центре комнаты стол. К нему привязан юноша. Двоюродный брат. Из одежды - лишь
окровавленная фуфайка, рот и глаза сильно обожжены. Но я видел только одно. На
месте половых органов зияла темно-красная рана. Ему отрезали пенис и мошонку.
Слесарными кусачками.
В дальнем углу лежал ничком еще один, тоже нагой. Я не разглядел, что
сотворили с ним. Но он, несомненно, также был без сознания. Невозможно забыть то
деловитое спокойствие, какое царило в комнате. Там было трое или четверо солдат
- что солдат! профессиональных истязателей, конечно, патологических садистов.
Один из них держал в руках длинный металлический прут; поверху тот искрился
электричеством. Другие были в кожаных фартуках, вроде кузнецких - чтобы не
замарать форму. Разило испражнениями.
Был там и еще один, в углу, привязанный к стулу, с кляпом во рту. Гора
мускулов. Рука в разрывах и кровоподтеках, но пыток к нему, похоже, применить не