Язакончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг(1), но, если
| Вид материала | Закон |
- Сша орландо мир уолта диснея, 113.72kb.
- «Христиане и язычники», 11.3kb.
- Семинара по хатха-йоге, 217.14kb.
- Андрей Дмитриевич Сахаров родился в Москве 21 мая 1921 г. Его отец Дмитрий Иванович, 369.46kb.
- Больше-Кочинский школьный музей этнографии и фольклора, 25.15kb.
- Джон Пол Джексон находится на переднем крае пророческого служения уже более 20 лет, 2054.58kb.
- Законопроект о президентском сроке поступит в гд в течение двух недель, 3711.67kb.
- Если, по словам Р. Барта, литература это то, что изучают в школе, то очевидна роль, 171.84kb.
- Заметки дежурного по алкогольному рынку, 656.56kb.
- Мюррей Ротбард, 4684.12kb.
вступил в комическую схватку, но через несколько мгновений они легко одержали
верх. Споро скрутили веревкой мои лодыжки, подтащили к стволу, дабы я мог
упереться спиной. Младший пошарил в нагрудном кармане кителя и кинул мне три
сигареты. Я чиркнул спичкой и при ее свете осмотрел их. На вид дешевые. Вдоль
каждой тянется оттиснутая красными буквами фраза Leipzig dankt euch(1) с
крохотными черными свастиками по бокам. Та, которой я затянулся, отдавала
плесенью и десятилетней давностью, будто правдоподобия ради в представлении
использовались настоящие консервированные сигареты военной эпохи. В сорок
третьем дымок ее был бы душист.
Я вновь и вновь пытался разговорить солдат. Сперва по-английски, затем на
нищенском своем немецком, потом по-французски, по-гречески. Но те знай тупо
посиживали на дальней обочине. И между собой-то едва десятью словами
перекинулись; им, очевидно, запретили вступать со мной в беседу.
Когда меня стреноживали, я заметил время. Было без двадцати пяти час. А
теперь - половина второго. Где-то на северном побережье, в миле-другой западнее
школы, слабо застучал ранний мотор. Скорее дизель большого каика для местных
перевозок, чем дизель яхты. Труппа погрузилась на судно. Конвоиры мои, должно
быть, только этого сигнала и дожидались. Вскочили, старший вытянул в мою сторону
руку с перочинным ножом, повертел, кинул его себе под ноги. Ни слова не говоря,
они отправились прочь - но не в том направлении, в каком скрылись остальные. Эти
взобрались на хребет и перевалили его, чтоб спуститься в Бурани.
Убедившись, что они не вернутся, я пополз по камням к ножу. Лезвие
оказалось тупым, веревка - крепкой, и освободился я лишь через двадцать
невыносимых минут. Вскарабкался на холм - оглядеть южный берег. Естественно, все
----------------------------------------
(1) Лейпциг благодарит вас (нем.).
[420]
было тихо, безмятежно, рельеф тянулся к звездам, остров покоился в античной
ночной колыбели Эгейского моря. Яхта еще на рейде. Сзади было слышно, как каик,
если это каик, удаляется в сторону Нафплиона. Надо бы нагрянуть в Бурани,
разбудить девушек, прижучить Кончиса, потребовать немедленных объяснений. Но я
выбился из сил, не сомневался, что девушки ни о чем не знают, зато крепко
сомневался, допустят ли меня на территорию виллы... порыв мой нетрудно
предвидеть, а энергии у меня сейчас кот наплакал. Сквозь злость пробивался
забытый трепет пред деяньями Кончиса. Я в очередной раз ощутил себя героем
легенды, смысл коей непостижим, но при этом постичь смысл - значит оправдать
миф, сколь ни зловещи его дальнейшие перипетии.
50
Уроки начинались в семь утра, и я потащился в класс, проспав меньше пяти
часов. Вдобавок стояла гнусная погода, безветренная, немилосердно жаркая и
душная. Всю зелень на острове выжгло, а жалкие ее остатки точно подвялились и
пали духом. Хвою мочалили ревностные прихожанки гусеницы; лепестки олеандра
побурели с краев. Жило только море, и в голове у меня прояснилось лишь в
обеденный перерыв, когда я плюхнулся в воду и распластался на ее бирюзовой
поверхности.
Во время занятий меня посетило одно соображение. Все "немецкие солдаты",
выступавшие в амплуа статистов, очень молоды - между восемнадцатью и двадцатью.
Сейчас начало июля; весенний семестр в греческих и немецких университетах,
скорей всего, завершился. Если Кончис действительно связан с киноиндустрией,
заманить сюда немецких студентов ему было, наверное, несложно, - стоило лишь
посулить им каникулы в Греции как плату за несколько съемочных дней. Однако не
приволок же он их на остров для того, чтоб заснять в одном-единственном эпизоде!
Впереди, как и грозился полковник, новые измывательства.
Я лежал на воде, раскинув руки, закрыв глаза, в позе распятого. Еще до
купания я успел поостыть и решил не
[421]
предавать бумаге сердитое и язвительное послание, сочиненное по пути с
водораздела. Кроме всего прочего, старик, похоже, как раз чего-то подобного от
меня и ждет, - утром я высмотрел в глазах Димитриадиса настороженный, любопытный
огонек, - и самым верным в данной ситуации будет обмануть его ожидания. По
зрелом размышлении я понял также, что сестрам ничего серьезного не угрожает;
пока он думает, что их удалось обмануть, они в безопасности, - точнее, не в
большей опасности, чем до сих пор. Если и стоит вызволять их из его лап,
начинать надо не раньше, чем мы с ними окажемся лицом к лицу; иначе он примет
меры предосторожности, с ходу организует очередное игрище - и какое! Мне пришла
причудливая мысль: раз тебе поперек горла то, что происходит, глупо бурчать на
то, как это происходит.
Полуденный пароход привез почту, за обедом ее раздали. Я получил три
письма; одно - от нескорого на перо родезийского дядюшки; второе - из Афин, с
текущей информацией Британского совета; а третье... Знакомый почерк - буквы
округлые, кособокие, разлапистые. Я надорвал конверт. Оттуда выпало мое послание
к Алисон, так и не распечатанное. И все. Я отправился прямиком к себе, не
открывая, сунул письмо в пепельницу и сжег.
Назавтра, в пятницу, я получил за обедом еще письмо. Имя адресата написано
от руки, почерк не менее знакомый. В столовой я не стал его распечатывать. И
правильно сделал, ибо скудное содержимое конверта побудило меня громко
чертыхнуться. Записка оказалась хамской и стремительной, будто пощечина; ни
даты, ни обратного адреса - ничего.
Впредь Вам незачем появляться в Бурани. Резоны оставляю при себе. Безмерно
разочарован Вашим поведением.
Морис Кончис.
Меня накрыла волна отчаянья и горькой досады. Какое право имеет он на столь
бесцеремонные фирманы? Запрет не укладывался в голове, запрет противоречил
всему, о чем
[422]
рассказывала Жюли; но, как я быстро сообразил, не тому, что произошло вслед за
нашим с ней свиданием... ночной упрек в предательстве наполнился новым смыслом.
Похолодев, я понял, что сцена времен оккупации, весьма возможно,
- финальный эпизод спектакля, отставная повестка: с тобой теперь некогда
возиться. Но с ним оставались девушки. Что за байку он для них выдумал? Сейчас-
то что выдумал для них, проникших в прежние его обманы?
До самого вечера я смутно надеялся, что они вот-вот заявятся в школу. Не
дадут в сотый раз обвести себя вокруг пальца. Собирался пойти в полицию,
телеграфировать в Афины, в английское посольство. Но мало-помалу восстановил
равновесие. Припомнил бесчисленные аллюзии на "Бурю" и те искусы, каким подверг
в своих владениях незваного юношу шекспировский старец. Припомнил, как раньше
Кончис, бывало, подразумевал прямо противоположное тому, что говорил вслух; и
еще припомнил Жюли... не только ее наготу в час купанья, но и ее инстинктивное
доверие к нашему Просперо. Засыпал я убежденным, что письмо - последний всплеск
его черного юмора, некое испытание вроде фокуса с игральной костью и отравленной
пилюлей. От силы неделя
- и я непременно доберусь и до Жюли, и до истины. Ведь он понимает: завтра
же я отправлюсь в Бурани. Он, конечно, примется ломать комедию грозных укоров,
но главное - я встречусь с ним; и с его живым балаганчиком - он-то и поможет мне
вывести Кончиса на чистую воду.
В субботу в начале третьего я углубился в холмы. К трем достиг тамарисковой
заросли. В блистании знойного дня - погода была все такая же душная,
безветренная, - все случившееся здесь недавно показалось мне сном. Однако раза
два я наткнулся на свежесломанные ветки и сучья; там, где пустился наутек
"пленный", бурели на выжженной солнцем почве брюшки перевернутых камней, а
кустарник у тропы был истоптан. Чуть выше по склону я подобрал несколько
сплющенных окурков. Один сгорел наполовину; на нем читались все те же буквы:
Leipzig da...
Я задержался на вершине утеса, откуда просматривалось
[423]
южное побережье. Яхты нигде видно не было, но до поры я не стал унывать.
От ворот прямиком направился к дому. Он высился пустой и закрытый,
подставив хижину солнцу. Я как следует подергал дверь, поскребся в окна. Заперты
наглухо. Я то и дело оглядывался, - не столько оттого, что ощущал спиной чей-то
взгляд, сколько оттого, что мнил себя обязанным его ощущать. Они должны
наблюдать за мной; возможно, даже изнутри, улыбаясь во тьме у изнанки ставен, в
пяти шагах. Я подошел к обрыву проверить частный пляж. Он лучился жарой; мостки,
насосная, трухлявое бревно, тенистый зев пещерки; лодки не видать. Затем - к
статуе Посейдона. Немая скульптура, немые сосны. К скале, где мы с Жюли сидели
прошлым воскресеньем.
Тут и там бездыханную гладь ерошил приблудный ветерок или пунктирный косяк
сардин, пепельно-синие вьющиеся штришки, что неспешно разбегались, а потом
собирались в горсть на бликующем мареве воды, точно трупные пятна на коже моря.
Я побрел к той бухте, где стояли три домика. Перед глазами зазмеилась линия
восточного побережья, и я уткнулся в проволочный забор. Здесь, как и в других
местах, он был изъеден ржой, - условная грань, а не серьезная преграда; сразу за
ней к земле обрывался склон в шестьдесят-семьдесят футов высотой. Я протиснулся
меж жгутами проволоки и пошел вдоль нее вглубь острова. Порой обрыв становился
чуть положе, но в самом низу путь отрезало густое сплетенье кустарника и
колючего плюща. Я достиг места, где забор поворачивал на запад, к воротам. Ни
красноречиво перевернутых камней, ни явных прорех в изгороди я не заметил. Там,
где мыс сливался с отрогом хребта, я случайно отыскал заросшую тропинку, по
которой добирался до домиков в прошлый раз.
И вот я в масличном садике на подступах к выселкам. Меж стволов завиднелись
три низенькие беленые хижины. Странно: ни цыпленка, ни ослика. Ни собаки.
Помнится, псов тут пара-тройка гавкала.
Два ближних домика примыкали друг к другу стенами.
[424]
Парадные двери на засовах, в ушки щеколд продеты висячие замки. Дальний с
виду приветливее, но и его дверь подалась всего на дюйм. Изнутри не пускала
деревянная задвижка. Я зашел с тыла. Черный ход тоже на запоре. Но ставни двух
окон в четвертой стене, куда я добрался, обогнув курятник, послушно открылись.
Через немытые стекла я вперился внутрь. Старая латунная койка, стопка уложенного
на матраце белья. Фотографии и образа на стене. Два деревянных стула с плетеными
сиденьями, колыбель у окна, потертый сундук. Прямо у глаз, на подоконнике,
бутылка из-под рецины с воткнутой в горлышко желтой свечой, распавшийся венок из
сухоцвета, ржавое зубчатое колесико, месячный слой пыли. Я захлопнул ставни.
Задняя дверь второй хижины также была снабжена засовом, но замка в ушках не
было - просто завязанный узлом обрывок невода. Я чиркнул спичкой. И через
полминуты очутился посреди спальни. В этой затененной комнате не нашлось ничего
мало-мальски подозрительного. Я заглянул на кухню и в горницу. Отсюда вела дверь
в соседний домик; снова кухня, еще одна сумрачная спальня. Я выдвинул ящик-
другой комода, открыл шкаф. Типичные лачуги обедневших островитян, ни следа
бутафории. Непонятно одно: где хозяева?
Я вышел, закрепив засов проволочкой. Ярдах в пятидесяти среди маслин
виднелся беленый сортир. Я и туда сунулся. Очко затянуто паутиной. На ржавом
гвозде желтеет мелко порванная греческая газета.
Пролет.
У двойной хижины из земли торчало покрытое известью горло резервуара. Я
сдвинул деревянную крышку, опустил облезлое ведро. В лицо пойманной змеей ударил
холодный воздух. Сидя на краю резервуара, я пил большими глотками. Вкус
проточный, свежий, скальный, куда слаще пресной воды из-под крана.
По путеали(1) ко мне карабкался красно-черный, переливчатый паук-скакун. Я
подставил руку, и он прыгнул на нее; подняв руку, я заглянул в черные окуляры
глазенок. Он
----------------------------------------
(1) Колодези (лат.).
[425]
подергивал объемистым квадратным черепом, по-своему передразнивая пытливые кивки
Кончиса; и вновь, как тогда с совой, я с дрожью ощутил близкое дуновение
колдовства; Кончисову назойливую, кромешную вездесущность.
Больше всего меня уело, что я ему, оказывается, не так уж и необходим. Я-то
думал, без меня "эксперимент" обречен на провал; а вдруг нет, вдруг моя история
- всего лишь отступление от основного сюжета, отброшенное, как только мне
вздумалось преувеличить собственное значение? Я не суропился бы так, не поставь
он меня на одну доску с Митфордом, да еще столь демонстративно и незаслуженно. И
потом, я боялся, панически боялся обмана. Хотя Кончису недолго изобрести какой-
нибудь предлог, почему я не явился в субботу, как обещал, оставалась и
вероятность того, что они все втроем мне врут. Оставалась ли? После всех
поцелуев, откровений, ласк, символического соитья в ночной воде... проделывать
такие штуки против воли, без любви способны только шлюхи. Нет, к черту! Похоже,
разгадку надо искать именно в моей "ненужности". Мне хотят преподать заумный
философский урок на тему "человек и мироздание", указать пределы эгоцентризма
как такового. Однако метод обучения слишком жесток, жесток неоправданно, будто
издевательство над бессловесным животным. Вокруг плескался океан
неопределенностей, где двоилось не только внешнее, явленное, но и внутреннее,
подразумеваемое. Много недель я чувствовал себя разъятым, оторванным от своего
прежнего "я" (вернее, от слитного комплекса идеалов и стремлений, составляющих
отдельное "я"), - и теперь, точно груда деталей, валяюсь на верстаке, покинутый
конструктором и не знающий наверняка, как собрать себя воедино.
Вдруг я поймал себя на том, что вспоминаю Алисон, - и впервые с чувством
скорее сожаления, нежели вины. Я был бы не прочь, чтоб она очутилась рядом и
развеяла мое одиночество. Я поговорил бы с ней как с другом, не больше. С тех
пор как мое письмо вернулось нераспечатанным, я выбросил Алисон из головы. Ход
событий уже оттеснил ее в прошлое. Но теперь мне припомнился Парнас: шум водо-
[426]
пада, греющее затылок солнце, опущенные ресницы, выгиб тела, с размаху
насаживающего себя на мою плоть... и странная уверенность, что, даже когда она
лжет, я понимаю, зачем и в чем она лжет; короче, уверенность, что она никогда не
солжет мне. Конечно, эта ее черта превращала наше повседневное общение в занятие
скучное и постылое, слишком прозрачное, утомительно-предсказуемое. Женская
половина человечества всегда влекла меня тем, что скрыто от глаз, тем, что
взывает к мужскому навыку уламывать и разоблачать, - как в прямом смысле, так и
в переносном. С Алисон это выходило чересчур легко. И все же... я поднялся и
вытравил свои игривые мысли сигаретным дымом. Алисон - пролитое молоко; точнее,
разбрызганное семя. Жюли я жаждал вдесятеро сильней.
Пока не начало смеркаться, я прочесывал берег к востоку от выселок, затем
вернулся в Бурани, дабы поспеть к чаепитию под колоннадой. Но вилла была все так
же пустынна. Еще битый час я разыскивал хоть записку, хоть малый знак, хоть что-
нибудь; так олигофрен по десятому заходу роется в одном и том же ящике стола.
В шесть я поплелся восвояси, не унося с собой ничего, кроме тщетной,
исступленной злобы. На Кончиса; на Жюли; на весь мир.
В дальнем конце деревни имелась старая гавань, которой пользовались только
местные рыболовы. Школьный персонал и те жители деревни, что не чужды были
приличий, брезговали появляться в этом районе. Большинство построек здесь пришло
в абсолютную негодность. Иные походили на разрушенные кариесом зубы, что пеньком
торчат из десны; иные же, пока еще лепившиеся вдоль выщербленных набережных,
щеголяли крышами из рифленого железа, цементными заплатами и другими неуютными
метами бесконечных починок. Тут было три таверны, но лишь одна из них -
достаточно вместительная: на воздухе стояли грубо сколоченные столики.
Как-то, возвращаясь с зимней одинокой прогулки, я заскочил сюда выпить;
трактирщик, помнится, оказался бол-
[427]
тливым, а выговор его - в целом вразумительным для моих ушей. По меркам Фраксоса
милейший собеседник - может, оттого, что по рождению анатолиец. Звали его
Георгиу; востроносый, с темно-седой челкой и усиками, придававшими ему
комическое сходство с Гитлером. В воскресенье с утра я уселся у дверей под
катальной, и он сразу выскочил из дома, суетливо ликуя, что залучил богатого
клиента. Да, заверил он, это большая честь - выпить со мной узо. Кликнул одного
из чад, чтоб тот нас обслужил... лучшее узо, лучшие маслины. Как дела в школе,
как мне живется в Греции?.. Выслушав эти дежурные вопросы, я приступил к делу.
На безмятежно-голубой воде перед нами колыхалась дюжина каиков, зеленых и
пунцовых, выцветших на солнце. На них-то я и указал ему.
- Жаль, иностранцы сюда не заплывают. Туристы на яхтах.
- Да-а...- Выплюнул косточку от оливки. - Вымер Фраксос.
- А разве г-н Конхис из Бурани сюда на своей яхте не причаливает?
- Ах, этот. - Я мгновенно понял, что Георгиу принадлежит к тем деревенским,
которые Кончиса недолюбливают. - Вы с ним знакомы?
Нет, ответил я, но собираюсь туда нагрянуть. Так есть у него яхта?
Есть. Но у северного побережья она не показывается.
А сам-то он хоть раз встречал Конхиса?
- Охи. - Нет.
- В деревне он какими-нибудь домами владеет?
Только тем, где живет Гермес. У церкви святого Илии, на задах. Якобы меняя
тему разговора, я лениво поинтересовался тремя хижинами неподалеку от Бурани.
Куда переехали их жители?
Указал подбородком на юг.
- На полуостров. До осени. - И объяснил, что небольшая часть местных
рыбаков ведет полукочевую жизнь. Зимой они промышляют близ Фраксоса, в водах,
отведенных для частного рыболовства; а летом вместе с семьями движут-
[428]
ся вдоль побережья Пелопоннеса, иногда аж на Крит заплывая в погоне за крупным
косяком. Но он еще не закончил с хижинами.
Ткнул пальцем вниз и сделал вид, что пьет.
- Цистерны негодные. Летом нет свежей воды.
- Неужели нет?
- Нет.
- Позор!
- Это он виноват. Хозяин Бурани. Мог бы раскошелиться на цистерны.
Скупердяй.
- Так домики - тоже его собственность?
- Вевэос. - Конечно. - На той стороне все ему принадлежит.
- Вся территория?
Принялся разгибать заскорузлые пальцы: Корби, Стреми, Бурани, Муца, Пигади,
Застена... он перечислил названия всех заливов и мысов в окрестностях Бурани; а
мне открылась еще одна причина неприязни, вызываемой Кончисом. Всякие афиняне,
"богатей", не прочь бы понастроить там вилл. Но Кончис и метра им не уступает и
тем отнимает у Фраксоса средства, необходимые острову как воздух. По набережной
к нам трусил ослик с вязанкой хвороста на спине; нога за ногу, выписывая
зигзаги, словно заводная игрушка. Я получил добавочное доказательство вины
Димитриадиса. Вся деревня только и судачит что об упрямстве Кончиса, а он ни
звука не проронил.
- А гости его в деревню заглядывают?
Отрицательно-безучастно вскинул голову; упомянутые мною гости его мало
трогали. Я не отступал. Если б в Бурани появились приезжие, он узнал бы об этом?
Пожал плечами.
- Исос. - Может быть. Он не знал.
И тут счастье мне улыбнулось. Из-за угла появился какой-то старикашка,
прошел за спиной Георгиу; потертая моряцкая кепка, синий холщовый костюм, до
того застиранный, что на свету кажется почти белым. Когда он поравнялся со
столиком, Георгиу метнул в его сторону взгляд, а затем окликнул:
[429]
- Э, барба Димитраки. Эла. - Иди сюда. Иди, потолкуй с английским